Неточные совпадения
Вслед
за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал так, что старушка с цветами осталась не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей как бы
говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
— Теперь повторяйте
за мной, — сказал он и начал: — Обещаюсь и клянусь всемогущим Богом, пред святым Его Евангелием и животворящим крестом Господним, что по делу, по которому… —
говорил он, делая перерыв после каждой фразы.
— Ну, теперь этих не поймаешь ни
за что, —
говорил «горевший» веселый художник, очень быстро бегавший на своих коротких и кривых, но сильных мужицких ногах, — нешто спотыкнутся.
В глубине души он знал, что ему надо ехать, и что не
за чем теперь оставаться у теток, знал, что ничего из этого не могло выйти хорошего, но было так радостно и приятно, что он не
говорил этого себе и оставался.
— Нет, как ни
говорите, в нем есть мистическое, а без мистического нет поэзии, —
говорила она, одним черным глазом сердито следя
за движениями лакея, который опускал гардину.
Или буду с предводителем, которого я постыдно обманывал с его женой, на собрании считать голоса
за и против проводимого постановления земской инспекции школ и т. п., а потом буду назначать свидания его жене (какая мерзость!); или буду продолжать картину, которая, очевидно, никогда не будет кончена, потому что мне и не следует заниматься этими пустяками и не могу ничего этого делать теперь»,
говорил он себе и не переставая радовался той внутренней перемене, которую чувствовал.
Васильев вступился
за парашечника,
говоря, что нет закона бить арестантов.
— Разве он буянил или что, —
говорила Кораблева про Васильева, откусывая крошечные кусочки сахару всеми своими крепкими зубами. — Он только
за товарища стал. Потому нынче драться не велят.
— Да ведь когда приедет, а они,
говорят, сейчас пошли
за ними, — сказала Федосья. — Страсть это, — прибавила она, вздыхая.
— Верно, перед Богом
говорю, барин. Будьте отцом родным! — Он хотел кланяться в землю, и Нехлюдов насилу удержал его. — Вызвольте, ни
за что пропадаю, — продолжал он.
— Как же так? Неужели только
за это? —
говорил Нехлюдов, обращаясь к смотрителю.
Только что смотритель кончил, как из толпы выдвинулся маленький человечек, тоже в арестантском халате, начал, странно кривя ртом,
говорить о том, что их здесь мучают ни
за что.
— О, мне прекрасно! Так хорошо, так хорошо, что лучшего и не желаю, —
говорила Вера Ефремовна, как всегда, испуганно глядя своими огромными добрыми круглыми глазами на Нехлюдова и вертя желтой тонкой-тонкой жилистой шеей, выступающей из-за жалких, смятых и грязных воротничков кофточки.
Третье дело, о котором хотела
говорить Вера Ефремовна, касалось Масловой. Она знала, как всё зналось в остроге, историю Масловой и отношения к ней Нехлюдова и советовала хлопотать о переводе ее к политическим или, по крайней мере, в сиделки в больницу, где теперь особенно много больных и нужны работницы. Нехлюдов поблагодарил ее
за совет и сказал, что постарается воспользоваться им.
Девушка с бараньими глазами — Нехлюдов невольно следил
за ней — стояла перед рыдающей матерью и что-то успокоительно
говорила ей.
Старик в синих в очках, стоя, держал
за руку свою дочь и кивал головой на то, чтò она
говорила.
На другой день Нехлюдов поехал к адвокату и сообщил ему дело Меньшовых, прося взять на себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит дело, и если всё так, как
говорит Нехлюдов, что весьма вероятно, то он без всякого вознаграждения возьмется
за защиту. Нехлюдов между прочим рассказал адвокату о содержимых 130 человеках по недоразумению и спросил, от кого это зависит, кто виноват. Адвокат помолчал, очевидно желая ответить точно.
— Дело после; что прикажешь — всё сделаю, —
говорил Масленников, проходя с Нехлюдовым через залу. — Доложите генеральше, что князь Нехлюдов, — на ходу сказал он лакею. Лакей иноходью, обгоняя их, двинулся вперед. — Vous n’avez qu’à ordonner. [Тебе стоит только приказать.] Но жену повидай непременно. Мне и то досталось
за то, что я тот раз не привел тебя.
— Ни
за что, ни
за что не соглашусь: она просто не любила, —
говорил женский голос.
— Нет, нет, ни
за что, —
говорил женский голос.
— Видеться можно, — сказал он, — только, пожалуйста, насчет денег, как я просил вас… А что насчет перевода ее в больницу, как писал его превосходительство, так это можно, и врач согласен. Только она сама не хочет,
говорит: «очень мне нужно
за паршивцами горшки выносить…» Ведь это, князь, такой народ, — прибавил он.
— Катюша, как я сказал, так и
говорю, — произнес он особенно серьезно. — Я прошу тебя выйти
за меня замуж. Если же ты не хочешь, и пока не хочешь, я, так же как и прежде, буду там, где ты будешь, и поеду туда, куда тебя повезут.
— В конце слободы, с того края третья избушка. На левой руке кирпичная изба будет, а тут
за кирпичной избой и ее хибарка. Да я вас провожу лучше, — радостно улыбаясь,
говорил приказчик.
— Как бы
поговорить без народа, — сказал Нехлюдов, глядя на отворенную дверь, в которой стояли ребята, а
за ребятами худая женщина с исчахшим, но всё улыбавшимся, от болезни бледным ребеночком в скуфеечке из лоскутиков.
Дело было в том, что мужики, как это
говорил приказчик, нарочно пускали своих телят и даже коров на барский луг. И вот две коровы из дворов этих баб были пойманы в лугу и загнаны. Приказчик требовал с баб по 30 копеек с коровы или два дня отработки. Бабы же утверждали, во-первых, что коровы их только зашли, во-вторых, что денег у них нет, и, в-третьих, хотя бы и
за обещание отработки, требовали немедленного возвращения коров, стоявших с утра на варке без корма и жалобно мычавших.
— Сколько честью просил, —
говорил улыбающийся приказчик, оглядываясь на Нехлюдова, как бы призывая его в свидетели, — если пригоняете в обед, так смотрите
за своей скотиной.
— Non, il est impayable, [Нет, он бесподобен,] — обратилась графиня Катерина Ивановна к мужу. — Он мне велит итти на речку белье полоскать и есть один картофель. Он ужасный дурак, но всё-таки ты ему сделай, что он тебя просит. Ужасный оболтус, — поправилась она. — А ты слышал: Каменская,
говорят, в таком отчаянии, что боятся
за ее жизнь, — обратилась она к мужу, — ты бы съездил к ней.
Он
говорил о том, что грехи наши так велики, казнь
за них так велика и неизбежна, что жить в ожидании этой казни нельзя.
Человек, от которого зависело смягчение участи заключенных в Петербурге, был увешанный орденами, которые он не носил,
за исключением белого креста в петличке, заслуженный, но выживший из ума, как
говорили про него, старый генерал из немецких баронов.
Пока ходили
за письмоводителем, он увещевал Нехлюдова служить,
говоря, что честные, благородные люди, подразумевая себя в числе таких людей, особенно нужны царю… «и отечеству», — прибавил он, очевидно только для красоты слога.
Сковородников, сидевший против Вольфа и всё время собиравший толстыми пальцами бороду и усы в рот, тотчас же, как только Бе перестал
говорить, перестал жевать свою бороду и громким, скрипучим голосом сказал, что, несмотря на то, что председатель акционерного общества большой мерзавец, он бы стоял
за кассирование приговора, если бы были законные основания, но так как таковых нет, он присоединяется к мнению Ивана Семеновича (Бе), сказал он, радуясь той шпильке, которую он этим подпустил Вольфу.
Карете своей адвокат велел ехать
за собой и начал рассказывать Нехлюдову историю того директора департамента, про которого
говорили сенаторы о том, как его уличили и как вместо каторги, которая по закону предстояла ему, его назначают губернатором в Сибирь.
Он нахмурился и, желая переменить разговор, начал
говорить о Шустовой, содержавшейся в крепости и выпущенной по ее ходатайству. Он поблагодарил
за ходатайство перед мужем и хотел сказать о том, как ужасно думать, что женщина эта и вся семья ее страдали только потому, что никто не напомнил о них, но она не дала ему договорить и сама выразила свое негодование.
— Не
говорите мне, — сказала она. — Как только муж сказал мне, что ее можно выпустить, меня именно поразила эта мысль.
За что же держали ее, если она не виновата? — высказала она то, что хотел сказать Нехлюдов. — Это возмутительно, возмутительно!
Спаситель вы наш, —
говорила она, хватая Нехлюдова
за руку и стараясь поцеловать ее.
Сюда, сюда, пожалуйте
за мной, —
говорила мать-Шустова, провожая Нехлюдова через узкую дверь и темный коридорчик и дорогой оправляя то подтыканное платье, то волосы.
— Да, она ничего для себя не хотела, а только была озабочена о вашей племяннице. Ее мучало, главное, то, что ее, как она
говорила, ни
за что взяли.
— Да, мы
говорили про его намерение, — сказала Наталья Ивановна. — Налить тебе? — прибавила она, взявшись
за чайник.
— Позвольте, — не давая себя перебить, продолжал Игнатий Никифорович, — я
говорю не
за себя и
за своих детей. Состояние моих детей обеспечено, и я зарабатываю столько, что мы живем и полагаю, что и дети будут жить безбедно, и потому мой протест против ваших поступков, позвольте сказать, не вполне обдуманных, вытекает не из личных интересов, а принципиально я не могу согласиться с вами. И советовал бы вам больше подумать, почитать…
Нехлюдов же, не
говоря о досаде, которую он испытывал
за то, что зять вмешивался в его дела с землею (в глубине души он чувствовал, что зять и сестра и их дети, как наследники его, имеют на это право), негодовал в душе на то, что этот ограниченный человек с полною уверенностью и спокойствием продолжал считать правильным и законным то дело, которое представлялось теперь Нехлюдову несомненно безумными преступным.
С отвращением и ненавистью я
говорил с ней и потом вдруг вспомнил о себе, о том, как я много раз и теперь был, хотя и в мыслях, виноват в том,
за что ненавидел ее, и вдруг в одно и то же время я стал противен себе, а она жалка, и мне стало очень хорошо.
— Разойдитесь,
говорю. Ведь не ваше дело, чего не видали? —
говорил он, обращаясь
за сочувствием к Нехлюдову, но, не встретив в его взгляде сочувствия, взглянул на конвойного.
Нехлюдов слез с пролетки и вслед
за ломовым, опять мимо пожарного часового, вошел на двор участка. На дворе теперь пожарные уже кончили мыть дроги, и на их месте стоял высокий костлявый брандмайор с синим околышем и, заложив руки в карманы, строго смотрел на буланого с наеденной шеей жеребца, которого пожарный водил перед ним. Жеребец припадал на переднюю ногу, и брандмайор сердито
говорил что-то стоявшему тут же ветеринару.
— Ты
говоришь о моем намерении жениться на Катюше? Так видишь ли, я решил это сделать, но она определенно и твердо отказала мне, — сказал он, и голос его дрогнул, как дрожал всегда, когда он
говорил об этом. — Она не хочет моей жертвы и сама жертвует, для нее, в ее положении, очень многим, и я не могу принять этой жертвы, если это минутное. И вот я еду
за ней и буду там, где она будет, и буду, сколько могу, помогать, облегчать ее участь.
— «Прости, —
говорит, — меня, Тарас,
за мою глупость.
За скородным, —
говорит, — на навозном осьминнике рожь-матушка такая, Бог дал, родилась, что и крюк не берет, переплелась вся и полегла постелью.
Нехлюдова он презирал
за то, что он «кривляется», как он
говорил, с Масловой, и в особенности
за то, что он позволяет себе думать о недостатках существующего устройства и средствах исправления его не только не слово в слово так же, как думал он, Новодворов, но даже как-то по-своему, по-княжески, т. е. по-дурацки.
Нехлюдов видел, что людоедство начинается не в тайге, а в министерствах, комитетах и департаментах и заключается только в тайге; что его зятю, например, да и всем тем судейским и чиновникам, начиная от пристава до министра, не было никакого дела до справедливости или блага народа, о которых они
говорили, а что всем нужны были только те рубли, которые им платили
за то, чтобы они делали всё то, из чего выходит это развращение и страдание.
Если же он и
говорил их, то он занимал такое важное, первенствующее положение, что какую бы глупость он ни сказал, ее принимали
за умные речи.
Генерал, очевидно недовольный тем, что
за обедом
говорят о делах, нахмурился и ничего не сказал.