Неточные совпадения
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и
думали: «вот до чего доводит дурное,
не такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь только тем, что за ней идут солдаты, и она теперь ничего уже
не сделает. Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
С тех пор ей всё стало постыло, и она только
думала о том, как бы ей избавиться от того стыда, который ожидал ее, и она стала
не только неохотно и дурно служить барышням, но, сама
не знала, как это случилось, — вдруг ее прорвало. Она наговорила барышням грубостей, в которых сама потом раскаивалась, и попросила расчета.
«
Не могу я теперь ехать и
не могу ничего предпринять, пока она
не ответит мне»,
подумал Нехлюдов.
«Неучтиво, но
не могу писать. Всё равно увижусь с ней нынче»,
подумал Нехлюдов и пошел одеваться.
«И извозчики знают о моих отношениях к Корчагиным»,
подумал Нехлюдов, и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или
не следует жениться на Корчагиной, стал перед ним, и он, как в большинстве вопросов, представлявшихся ему в это время, никак, ни в ту ни в другую сторону,
не мог решить его.
«Ничто так
не поддерживает, как обливание водою и гимнастика»,
подумал он, ощупывая левой рукой с золотым кольцом на безымяннике напруженный бисепс правой. Ему оставалось еще сделать мулинэ (он всегда делал эти два движения перед долгим сидением заседания), когда дверь дрогнула. Кто-то хотел отворить ее. Председатель поспешно положил гири на место и отворил дверь.
Нехлюдов между тем, надев pince-nez, глядел на подсудимых по мере того, как их допрашивали. — «Да
не может быть, —
думал он,
не спуская глаз с лица подсудимой, — но как же Любовь?»,
думал он, услыхав ее ответ.
«Неужели узнала?» с ужасом
подумал Нехлюдов, чувствуя, как кровь приливала ему к лицу; но Маслова,
не выделяя его от других, тотчас же отвернулась и опять с испуганным выражением уставилась на товарища прокурора.
Я
думала, что это
не вредный порошок.
Про эпизод же с Катюшей, что он мог
подумать жениться на ней, княгиня мать
не могла
подумать без ужаса.
Так смутно
думал Нехлюдов в этот период своей жизни; чувствовал же он во всё это время восторг освобождения от всех нравственных преград, которые он ставил себе прежде, и
не переставая находился в хроническом состоянии сумасшествия эгоизма.
Нехлюдов с тетушками и прислугой,
не переставая поглядывать на Катюшу, которая стояла у двери и приносила кадила, отстоял эту заутреню, похристосовался с священником и тетушками и хотел уже итти спать, как услыхал в коридоре сборы Матрены Павловны, старой горничной Марьи Ивановны, вместе с Катюшей в церковь, чтобы святить куличи и пасхи. «Поеду и я»,
подумал он.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он
не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и
думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем другом
не мог
думать. Когда она входила в комнату, он,
не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над собой, чтобы
не смотреть на нее.
Весь вечер он был сам
не свой: то входил к тетушкам, то уходил от них к себе и на крыльцо и
думал об одном, как бы одну увидать ее; но и она избегала его, и Матрена Павловна старалась
не выпускать ее из вида.
В том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов
думал только о себе — о том, осудят ли его и насколько, если узнают, о том, как он с ней поступил, a
не о том, что она испытывает и что с ней будет.
Он
думал еще и о том, что, хотя и жалко уезжать теперь,
не насладившись вполне любовью с нею, необходимость отъезда выгодна тем, что сразу разрывает отношения, которые трудно бы было поддерживать.
Думал он еще о том, что надо дать ей денег,
не для нее,
не потому, что ей эти деньги могут быть нужны, а потому, что так всегда делают, и его бы считали нечестным человеком, если бы он, воспользовавшись ею,
не заплатил бы за это. Он и дал ей эти деньги, — столько, сколько считал приличным по своему и ее положению.
Сначала он всё-таки хотел разыскать ее и ребенка, но потом, именно потому, что в глубине души ему было слишком больно и стыдно
думать об этом, он
не сделал нужных усилий для этого разыскания и еще больше забыл про свой грех и перестал
думать о нем.
Но вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему всё и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с таким грехом на совести. Но он еще далек был от такого признания и теперь
думал только о том, как бы сейчас
не узналось всё, и она или ее защитник
не рассказали всего и
не осрамили бы его перед всеми.
«Узнала!»
подумал он. И Нехлюдов как бы сжался, ожидая удара. Но она
не узнала. Она спокойно вздохнула и опять стала смотреть на председателя. Нехлюдов вздохнул тоже. «Ах, скорее бы»,
думал он. Он испытывал теперь чувство, подобное тому, которое испытывал на охоте, когда приходилось добивать раненую птицу: и гадко, и жалко, и досадно. Недобитая птица бьется в ягдташе: и противно, и жалко, и хочется поскорее добить и забыть.
Старшина
думал, что он
не понимает, и объяснил ему, что по всему несомненно, что Картинкин и Бочкова виновны, но артельщик отвечал, что он понимает, но что всё лучше пожалеть. «Мы сами
не святые», — сказал он и так и остался при своем мнении.
То, а
не другое решение принято было
не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что
не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и
думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович
не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
«Как ей
не совестно так врать», хмурясь,
думал Нехлюдов.
«Ничего она
не хотела играть. Всё это она для чего-то врет»,
подумал Нехлюдов, вставая и пожимая прозрачную, костлявую, покрытую перстнями руку Софьи Васильевны.
«Нельзя бросить женщину, которую я любил, и удовлетвориться тем, что я заплачу деньги адвокату и избавлю ее от каторги, которой она и
не заслуживает, загладить вину деньгами, как я тогда
думал, что сделал что должно, дав ей деньги».
В первую минуту она
подумала, что ослышалась,
не могла сразу поверить тому, что слышала,
не могла соединить себя с понятием каторжанки.
Не спала Маслова и всё
думала о том, что она каторжная, — и уж ее два раза назвали так: назвала Бочкова и назвала рыжая, — и
не могла привыкнуть к этой мысли. Кораблева, лежавшая к ней спиной, повернулась.
Она вспомнила это, и ей стало жалко себя, и,
думая, что никто
не слышит ее, она заплакала и плакала, как дети, стеная и сопя носом и глотая соленые слезы.
— Вы
не то
думаете, Аграфена Петровна. Я за границу
не поеду; если поеду, то совсем в другое место.
— Ну, я
не так
думаю. И всё-таки прошу вас, помогите мне сдать квартиру и вещи убрать. И
не сердитесь на меня. Я вам очень, очень благодарен за всё.
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, —
думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы
не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые, зная меня таким, каков я есмь,
не только
не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был этот мальчик самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Воспитаем так
не одного, а миллионы людей, и потом поймаем одного и воображаем себе, что мы что-то сделали, оградили себя, и что больше уже и требовать от нас нечего, мы его препроводили из Московской в Иркутскую губернию, — с необыкновенной живостью и ясностью
думал Нехлюдов, сидя на своем стуле рядом с полковником и слушая различные интонации голосов защитника, прокурора и председателя и глядя на их самоуверенные жесты.
— И ведь сколько и каких напряженных усилий стоит это притворство, — продолжал
думать Нехлюдов, оглядывая эту огромную залу, эти портреты, лампы, кресла, мундиры, эти толстые стены, окна, вспоминая всю громадность этого здания и еще бòльшую громадность самого учреждения, всю армию чиновников, писцов, сторожей, курьеров,
не только здесь, но во всей России, получающих жалованье за эту никому ненужную комедию.
А ведь стоило только найтись человеку, —
думал Нехлюдов, глядя на болезненное, запуганное лицо мальчика, — который пожалел бы его, когда его еще от нужды отдавали из деревни в город, и помочь этой нужде; или даже когда он уж был в городе и после 12 часов работы на фабрике шел с увлекшими его старшими товарищами в трактир, если бы тогда нашелся человек, который сказал бы: «
не ходи, Ваня, нехорошо», — мальчик
не пошел бы,
не заболтался и ничего бы
не сделал дурного.
Нехлюдов
думал всё это, уже
не слушая того, что происходило перед ним. И сам ужасался на то, что ему открывалось. Он удивлялся, как мог он
не видеть этого прежде, как могли другие
не видеть этого.
«Два года
не писал дневника и
думал, что никогда уже
не вернусь к этому ребячеству.
Долго еще в эту ночь
не могла заснуть Маслова, а лежала с открытыми глазами и, глядя на дверь, заслонявшуюся то взад, то вперед проходившею дьячихой, и слушая сопенье рыжей,
думала.
Думала она о том, что ни за что
не пойдет замуж за каторжного, на Сахалине, а как-нибудь иначе устроится, — с каким-нибудь из начальников, с писарем, хоть с надзирателем, хоть с помощником.
«Пройдет поезд — под вагон, и кончено»,
думала между тем Катюша,
не отвечая девочке.
— Я сам в первый раз и
не знаю, но
думаю, что надо спросить этого человека, — сказал Нехлюдов, указывая на надзирателя с галунами, сидевшего с книжкой направо.
«Зачем это?»
подумал он, невольно соединяя в своем представлении изображение Христа с освобожденными, а
не с заключенными.
«Да, я делаю то, что должно, я каюсь»,
подумал Нехлюдов. И только что он
подумал это, слезы выступили ему на глаза, подступили к горлу, и он, зацепившись пальцами за решетку, замолчал, делая усилие, чтобы
не разрыдаться.
«Нет,
не мог сказать главного, —
думал Нехлюдов, направляясь вместе с народом к выходу. — Я
не сказал ей, что женюсь на ней.
Не сказал, а сделаю это»,
думал он.
«
Не стоит изменять формы жизни теперь, когда дело Масловой
не решено, —
думал Нехлюдов. — Да и слишком трудно это. Всё равно само собой всё изменится, когда освободят или сошлют ее, и я поеду за ней».
— Я учительница, но хотела бы на курсы, и меня
не пускают.
Не то что
не пускают, они пускают, но надо средства. Дайте мне, и я кончу курс и заплачу вам. Я
думаю, богатые люди бьют медведей, мужиков поят — всё это дурно. Отчего бы им
не сделать добро? Мне нужно бы только 80 рублей. А
не хотите, мне всё равно, — сердито сказала она.
Нехлюдов слушал и вместе с тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно с толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах и халате, и ему всё становилось грустнее и грустнее;
не хотелось верить, чтобы было правда то, что рассказывал этот добродушный человек, — так было ужасно
думать, что могли люди ни за что, только за то, что его же обидели, схватить человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место.
— Дурак! —
не мог удержаться
не сказать Нехлюдов, особенно за то, что в этом слове «товарищ» он чувствовал, что Масленников снисходил до него, т. е., несмотря на то, что исполнял самую нравственно-грязную и постыдную должность, считал себя очень важным человеком и
думал если
не польстить, то показать, что он всё-таки
не слишком гордится своим величием, называя себя его товарищем.
«Да, да, она совсем другой человек», —
думал Нехлюдов, испытывая после прежних сомнений совершенно новое, никогда
не испытанное им чувство уверенности в непобедимости любви.
«Нет,
не поддамся», —
подумал Нехлюдов и очнулся и спросил себя: «Что же, хорошо или дурно я делаю?
Он шел исполнить то желание крестьян, об исполнении которого они и
не смели
думать, — отдать им за дешевую цену землю, т. е. он шел сделать им благодеяние, а ему было чего-то совестно.
— Ах ты, касатик, а я-то, дура,
не вознала:
думаю, какой прохожий, — притворно-ласковым голосом заговорила она. — Ах, ты, сокол ты мой ясный…