Неточные совпадения
Люди считали, что священно
и важно не это весеннее утро, не эта красота мира Божия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию
и любви, а священно
и важно то, чтò они сами выдумали, чтобы властвовать
друг над
другом.
Хозяйка вызвала его в
другую комнату,
и Маслова слышала, как хозяйка говорила: свеженькая, деревенская.
В третьем, четвертом часу усталое вставанье с грязной постели, зельтерская вода с перепоя, кофе, ленивое шлянье по комнатам в пенюарах, кофтах, халатах, смотренье из-за занавесок в окна, вялые перебранки
друг с
другом; потом обмывание, обмазывание, душение тела, волос, примериванье платьев, споры из-за них с хозяйкой, рассматриванье себя в зеркало, подкрашивание лица, бровей, сладкая, жирная пища; потом одеванье в яркое шелковое обнажающее тело платье; потом выход в разукрашенную ярко-освещенную залу, приезд гостей, музыка, танцы, конфеты, вино, куренье
и прелюбодеяния с молодыми, средними, полудетьми
и разрушающимися стариками, холостыми, женатыми, купцами, приказчиками, армянами, евреями, татарами, богатыми, бедными, здоровыми, больными, пьяными, трезвыми, грубыми, нежными, военными, штатскими, студентами, гимназистами — всех возможных сословий, возрастов
и характеров.
Вспоминая вчерашний вечер, проведенный у Корчагиных, богатых
и знаменитых людей, на дочери которых предполагалось всеми, что он должен жениться, он вздохнул
и, бросив выкуренную папироску, хотел достать из серебряного портсигара
другую, но раздумал
и, спустив с кровати гладкие белые ноги, нашел ими туфли, накинул на полные плечи шелковый халат
и, быстро
и тяжело ступая, пошел в соседнюю с спальней уборную, всю пропитанную искусственным запахом элексиров, одеколона, фиксатуаров, духов.
— Так я ей скажу подождать,—
и Аграфена Петровна, захватив лежавшую не на месте щеточку для сметания со стола
и переложив ее на
другое место, выплыла из столовой.
Семь лет тому назад он бросил службу, решив, что у него есть призвание к живописи,
и с высоты художественной деятельности смотрел несколько презрительно на все
другие деятельности.
Тотчас же найдя в ящике огромного стола, под отделом срочные,повестку, в которой значилось, что в суде надо было быть в одиннадцать, Нехлюдов сел писать княжне записку о том, что он благодарит за приглашение
и постарается приехать к обеду. Но, написав одну записку, он разорвал ее: было слишком интимно; написал
другую — было холодно, почти оскорбительно. Он опять разорвал
и пожал в стене пуговку. В двери вошел в сером коленкоровом фартуке пожилой, мрачного вида, бритый с бакенбардами лакей.
«
И извозчики знают о моих отношениях к Корчагиным», подумал Нехлюдов,
и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или не следует жениться на Корчагиной, стал перед ним,
и он, как в большинстве вопросов, представлявшихся ему в это время, никак, ни в ту ни в
другую сторону, не мог решить его.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария
и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста
и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он не знал
другого выражения этого свойства
и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех
других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
У указанной двери стояли два человека, дожидаясь: один был высокий, толстый купец, добродушный человек, который, очевидно, выпил
и закусил
и был в самом веселом расположении духа;
другой был приказчик еврейского происхождения. Они разговаривали о цене шерсти, когда к ним подошел Нехлюдов
и спросил, здесь ли комната присяжных.
В небольшой комнате присяжных было человек десять разного сорта людей. Все только пришли,
и некоторые сидели,
другие ходили, разглядывая
друг друга и знакомясь. Был один отставной в мундире,
другие в сюртуках, в пиджаках, один только был в поддевке.
Судебный пристав особенно учтиво
и приятно, глядя поверх pince-nez, поклонился, как будто выделяя его этим от
других.
Все тронулись
и, пропуская
друг друга в дверях, вышли в коридор
и из коридора в залу заседания.
Обойдя ее, он аккуратно, с края, давая место
другим, сел на нее
и, вперив глаза в председателя, точно шепча что-то, стал шевелить мускулами в щеках.
Одни слишком громко повторяли слова, как будто с задором
и выражением, говорящим: «а я всё-таки буду
и буду говорить»,
другие же только шептали, отставали от священника
и потом, как бы испугавшись, не во-время догоняли его; одни крепко-крепко, как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а
другие распускали их
и опять собирали.
Выбранный старшина объявил председателю, кто избран старшиной,
и все опять, шагая через ноги
друг другу, уселись в два ряда на стулья с высокими спинками.
Да, это была она. Он видел теперь ясно ту исключительную, таинственную особенность, которая отделяет каждое лицо от
другого, делает его особенным, единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну
и полноту лица, особенность эта, милая, исключительная особенность, была в этом лице, в губах, в немного косивших глазах
и, главное, в этом наивном, улыбающемся взгляде
и в выражении готовности не только в лице, но
и во всей фигуре.
Судьи облокачивались то на одну, то на
другую ручку кресел, то на стол, то на спинку, то закрывали глаза, то открывали их
и перешептывались.
Председатель, с выражением того, что это дело теперь окончено, переложил локоть руки, в которой он держал бумагу, на
другое место
и обратился к Евфимье Бочковой.
«Неужели узнала?» с ужасом подумал Нехлюдов, чувствуя, как кровь приливала ему к лицу; но Маслова, не выделяя его от
других, тотчас же отвернулась
и опять с испуганным выражением уставилась на товарища прокурора.
С этих пор отношения между Нехлюдовым
и Катюшей изменились
и установились те особенные, которые бывают между невинным молодым человеком
и такой же невинной девушкой, влекомыми
друг к
другу.
Тотчас же глаза начинали говорить что-то совсем
другое, гораздо более важное, чем то, что говорили уста, губы морщились,
и становилось чего-то жутко,
и они поспешно расходились.
С тех пор в продолжение трех лет Нехлюдов не видался с Катюшей.
И увидался он с нею только тогда, когда, только что произведенный в офицеры, по дороге в армию, заехал к тетушкам уже совершенно
другим человеком, чем тот, который прожил у них лето три года тому назад.
Тогда женщина представлялась таинственным
и прелестным, именно этой таинственностью прелестным существом, — теперь значение женщины, всякой женщины, кроме своих семейных
и жен
друзей, было очень определенное: женщина была одним из лучших орудий испытанного уже наслаждения.
И вся эта страшная перемена совершилась с ним только оттого, что он перестал верить себе, а стал верить
другим.
Перестал же он верить себе, а стал верить
другим потому, что жить, веря себе, было слишком трудно: веря себе, всякий вопрос надо решать всегда не в пользу своего животного я, ищущего легких радостей, а почти всегда против него; веря же
другим, решать нечего было, всё уже было решено
и решено было всегда против духовного
и в пользу животного я.
Сначала Нехлюдов боролся, но бороться было слишком трудно, потому что всё то, что он, веря себе, считал хорошим, считалось дурным
другими,
и, наоборот, всё, что, веря себе, он считал дурным, считалось хорошим всеми окружающими его.
И кончилось тем, что Нехлюдов сдался, перестал верить себе
и поверил
другим.
И Нехлюдов, с страстностью своей натуры, весь отдался этой новой, одобряющейся всеми его окружающими жизни
и совершенно заглушил в себе тот голос, который требовал чего-то
другого. Началось это после переезда в Петербург
и завершилось поступлением в военную службу.
Военная служба вообще развращает людей, ставя поступающих в нее в условия совершенной праздности, т. е. отсутствия разумного
и полезного труда,
и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени
и, с одной стороны, безграничную власть над
другими людьми, а с
другой — рабскую покорность высшим себя начальникам.
Дела не было никакого, кроме того, чтобы в прекрасно сшитом
и вычищенном не самим, а
другими людьми мундире, в каске, с оружием, которое тоже
и сделано,
и вычищено,
и подано
другими людьми, ездить верхом на прекрасной, тоже
другими воспитанной
и выезженной
и выкормленной лошади на ученье или смотр с такими же людьми,
и скакать,
и махать шашками, стрелять
и учить этому
других людей.
Другого занятия не было,
и самые высокопоставленные люди, молодые, старики, царь
и его приближенные не только одобряли это занятие, но хвалили, благодарили за это.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор
и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад
и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем
другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие
и должен был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны, что она осуждает его,
и права, осуждая его, знал, что то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства хорошей любви к ней, овладело им
и царило одно, ничего
другого не признавая. Он знал теперь, что надо делать для удовлетворения чувства,
и отыскивал средство сделать это.
Недалеко из тумана во дворе прокричал один петух, отозвались близко
другие,
и издалека с деревни послышались перебивающие
друг друга и сливающиеся в одно петушиные крики.
На
другой день блестящий, веселый Шенбок заехал за Нехлюдовым к тетушкам
и совершенно прельстил их своей элегантностью, любезностью, веселостью, щедростью
и любовью к Дмитрию.
В душе Нехлюдова в этот последний проведенный у тетушек день, когда свежо было воспоминание ночи, поднимались
и боролись между собой два чувства: одно — жгучие, чувственные воспоминания животной любви, хотя
и далеко не давшей того, что она обещала,
и некоторого самодовольства достигнутой цели;
другое — сознание того, что им сделано что-то очень дурное,
и что это дурное нужно поправить,
и поправить не для нее, а для себя.
Председатель, который гнал дело как мог скорее, чтобы поспеть к своей швейцарке, хотя
и знал очень хорошо, что прочтение этой бумаги не может иметь никакого
другого следствия, как только скуку
и отдаление времени обеда,
и что товарищ прокурора требует этого чтения только потому, что он знает, что имеет право потребовать этого, всё-таки не мог отказать
и изъявил согласие. Секретарь достал бумагу
и опять своим картавящим на буквы л
и р унылым голосом начал читать...
Председательствующий при начале этого чтения нагнулся к одному из членов
и пошептал что-то, потом к
другому и, получив утвердительный ответ, перервал чтение в этом месте.
Она не только знает читать
и писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая в себе зародыши преступности, была воспитана в интеллигентной дворянской семье
и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям
и для удовлетворения их поступает в дом терпимости, где выдается от
других своих товарок своим образованием
и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
Несмотря на то, что ему самому хотелось поскорее отделаться,
и швейцарка уже ждала его, он так привык к своему занятию, что, начавши говорить, никак уже не мог остановиться,
и потому подробно внушал присяжным, что если они найдут подсудимых виновными, то имеют право признать их виновными, если найдут их невиновными, то имеют право признать их невиновными; если найдут их виновными в одном, но невиновными в
другом, то могут признать их виновными в одном, но невиновными в
другом.
Наконец председатель кончил свою речь
и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти,
и, не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за
другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к этой двери
и, выхватив саблю из ножен
и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись
и ушли. Подсудимых тоже вывели.
1) Виновен ли крестьянин села Борков, Крапивенского уезда, Симон Петров Картинкин, 33 лет, в том, что 17-го января 188* года в городе N, замыслив лишить жизни купца Смелькова, с целью ограбления его, по соглашению с
другими лицами, дал ему в коньяке яду, отчего
и последовала смерть Смелькова,
и похитил у него деньгами около 2500 рублей
и брильянтовый перстень?
То, а не
другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно
и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни
и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы
и ответы,
и, главное, потому, что все устали
и всем хотелось скорей освободиться
и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
Присяжные позвонили. Жандарм, стоявший с вынутой наголо саблей у двери, вложил саблю в ножны
и посторонился. Судьи сели на места,
и один за
другим вышли присяжные.
Вверху стола сидел старик Корчагин; рядом с ним, с левой стороны, доктор, с
другой — гость Иван Иванович Колосов, бывший губернский предводитель, теперь член правления банка, либеральный товарищ Корчагина; потом с левой стороны — miss Редер, гувернантка маленькой сестры Мисси,
и сама четырехлетняя девочка; с правой, напротив — брат Мисси, единственный сын Корчагиных, гимназист VI класса, Петя, для которого вся семья, ожидая его экзаменов, оставалась в городе, еще студент-репетитор; потом слева — Катерина Алексеевна, сорокалетняя девица-славянофилка; напротив — Михаил Сергеевич или Миша Телегин, двоюродный брат Мисси,
и внизу стола сама Мисси
и подле нее нетронутый прибор.
Колосов между тем бойко
и громко рассказывал содержание возмутившей его статьи против суда присяжных. Ему поддакивал Михаил Сергеевич, племянник,
и рассказал содержание
другой статьи той же газеты.
Она восьмой год при гостях лежала, в кружевах
и лентах, среди бархата, позолоты, слоновой кости, бронзы, лака
и цветов
и никуда не ездила
и принимала, как она говорила, только «своих
друзей», т. е. всё то, что, по ее мнению, чем-нибудь выделялось из толпы.
Нехлюдов был принимаем в числе этих
друзей и потому, что он считался умным молодым человеком,
и потому, что его мать была близким
другом семьи,
и потому, что хорошо бы было, если бы Мисси вышла за него.
— Ну, здравствуйте, мой
друг, садитесь
и рассказывайте, — сказала княгиня Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на натуральную, улыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно искусно сделанные, совершенно такие же, какими были настоящие. — Мне говорят, что вы приехали из суда в очень мрачном настроении. Я думаю, что это очень тяжело для людей с сердцем, — сказала она по-французски.