Неточные совпадения
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша,
не смея ни ему ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она
узнала наверное, что она беременна.
С тех пор ей всё стало постыло, и она только думала о том, как бы ей избавиться от того стыда, который ожидал ее, и она стала
не только неохотно и дурно служить барышням, но, сама
не знала, как это случилось, — вдруг ее прорвало. Она наговорила барышням грубостей, в которых сама потом раскаивалась, и попросила расчета.
Предводитель был либеральный человек, и он вместе с некоторыми единомышленниками боролся против наступившей при Александре III реакции и весь был поглощен этой борьбой и ничего
не знал о своей несчастной семейной жизни.
«И извозчики
знают о моих отношениях к Корчагиным», подумал Нехлюдов, и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или
не следует жениться на Корчагиной, стал перед ним, и он, как в большинстве вопросов, представлявшихся ему в это время, никак, ни в ту ни в другую сторону,
не мог решить его.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста и во всем, от одежды до манеры говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей
не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он
не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
Разумеется, она
не могла
знать, что она встретит его, но одна мысль о том, что она могла любить кого-нибудь прежде, оскорбляла его.
Так что доводов было столько же за, сколько и против; по крайней мере, по силе своей доводы эти были равны, и Нехлюдов, смеясь сам над собою, называл себя Буридановым ослом. И всё-таки оставался им,
не зная, к какой из двух вязанок обратиться.
Это был Петр Герасимович (Нехлюдов никогда и
не знал и даже немного хвастал тем, что
не знает его фамилии), бывший учитель детей его сестры.
Секретарь же нарочно,
зная, что он
не читал дела об отравлении, посоветовал председателю пустить его первым.
В сделанный перерыв из этой залы вышла та самая старушка, у которой гениальный адвокат сумел отнять ее имущество в пользу дельца,
не имевшего на это имущество никакого права, — это
знали и судьи, а тем более истец и его адвокат; но придуманный ими ход был такой, что нельзя было
не отнять имущество у старушки и
не отдать его дельцу.
«Да
не может быть», продолжал себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения
знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда
не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью,
не только
не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
Евфимья Бочкова показала, что она ничего
не знает о пропавших деньгах, и что она и в номер купца
не входила, а хозяйничала там одна Любка, и что если что и похищено у купца, то совершила похищение Любка, когда она приезжала с купцовым ключом за деньгами.
Так закончил свое чтение длинного обвинительного акта секретарь и, сложив листы, сел на свое место, оправляя обеими руками длинные волосы. Все вздохнули облегченно с приятным сознанием того, что теперь началось исследование, и сейчас всё выяснится, и справедливость будет удовлетворена. Один Нехлюдов
не испытывал этого чувства: он весь был поглощен ужасом перед тем, что могла сделать та Маслова, которую он
знал невинной и прелестной девочкой 10 лет тому назад.
— Я
не знаю. Почем я
знаю, — отвечала Маслова, испуганно оглянувшись вокруг себя и на мгновение остановившись взглядом на Нехлюдове: — кого хотел, того приглашал.
«Неужели
узнала?» с ужасом подумал Нехлюдов, чувствуя, как кровь приливала ему к лицу; но Маслова,
не выделяя его от других, тотчас же отвернулась и опять с испуганным выражением уставилась на товарища прокурора.
Маслова вздрогнула, как только прокурор обратился к ней. Она
не знала, как и что, но чувствовала, что он хочет ей зла.
— Что говорила? Ничего я
не говорила. Что было, то я всё рассказала, и больше ничего
не знаю. Что хотите со мной делайте.
Не виновата я, и всё.
— Я и
не знал, что тут канавка, — сказал он, также улыбаясь и
не выпуская ее руки.
Она придвинулась к нему, и он, сам
не зная, как это случилось, потянулся к ней лицом; она
не отстранилась, он сжал крепче ее руку и поцеловал ее в губы.
Но она напрасно боялась этого: Нехлюдов, сам
не зная того, любил Катюшу, как любят невинные люди, и его любовь была главной защитой от падения и для него и для нее.
Когда он был девственником и хотел остаться таким до женитьбы, то родные его боялись за его здоровье, и даже мать
не огорчилась, а скорее обрадовалась, когда
узнала, что он стал настоящим мужчиной и отбил какую-то французскую даму у своего товарища.
— Здравствуй… здравствуйте, —
не знал он, как, на «ты» или на «вы» говорить с ней, и покраснел так же, как и она. — Живы, здоровы?
Он чувствовал, что влюблен, но
не так, как прежде, когда эта любовь была для него тайной, и он сам
не решался признаться себе в том, что он любит, и когда он был убежден в том, что любить можно только один paз, — теперь он был влюблен,
зная это и радуясь этому и смутно
зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
В глубине души он
знал, что ему надо ехать, и что
не за чем теперь оставаться у теток,
знал, что ничего из этого
не могло выйти хорошего, но было так радостно и приятно, что он
не говорил этого себе и оставался.
Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно охватывающее ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные, чуть-чуть от бессонной ночи косящие глянцовитые черные глаза, и на всем ее существе две главные черты: чистота девственности любви
не только к нему, — он
знал это, — но любви ко всем и ко всему,
не только хорошему, что только есть в мире, — к тому нищему, с которым она поцеловалась.
Чего он хотел от нее, он сам
не знал. Но ему казалось, что когда она вошла к нему в комнату, ему нужно было сделать что-то, что все при этом делают, а он
не сделал этого.
Нехлюдов молча вышел. Ему даже
не было стыдно. Он видел по выражению лица Матрены Павловны, что она осуждает его, и права, осуждая его,
знал, что то, что он делает, — дурно, но животное чувство, выпроставшееся из-за прежнего чувства хорошей любви к ней, овладело им и царило одно, ничего другого
не признавая. Он
знал теперь, что надо делать для удовлетворения чувства, и отыскивал средство сделать это.
Нехлюдов долго,
не шевелясь, смотрел на нее, желая
узнать, что она будет делать полагая, что никто
не видит ее.
Выражение ужаса
не оставило ее лица и тогда, когда, приложив обе ладони, как шоры, к глазам, она
узнала его.
Пришедшим слепым нищим он дал рубль, на чай людям он роздал 15 рублей, и когда Сюзетка, болонка Софьи Ивановны, при нем ободрала себе в кровь ногу, то он, вызвавшись сделать ей перевязку, ни минуты
не задумавшись, разорвал свой батистовый с каемочками платок (Софья Ивановна
знала, что такие платки стоят
не меньше 15 рублей дюжина) и сделал из него бинты для Сюзетки.
Тетушки
не видали еще таких и
не знали, что у этого Шенбока было 200 тысяч долгу, которые — он
знал — никогда
не заплатятся, и что поэтому 25 рублей меньше или больше
не составляли для него расчета.
В том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов думал только о себе — о том, осудят ли его и насколько, если
узнают, о том, как он с ней поступил, a
не о том, что она испытывает и что с ней будет.
В глубине, в самой глубине души он
знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя
не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям,
не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство:
не думать об этом. Так он и сделал.
Только один раз, когда после войны, с надеждой увидать ее, он заехал к тетушкам и
узнал, что Катюши уже
не было, что она скоро после его проезда отошла от них, чтобы родить, что где-то родила и, как слышали тетки, совсем испортилась, — у него защемило сердце.
В зале были новые лица — свидетели, и Нехлюдов заметил, что Маслова несколько раз взглядывала, как будто
не могла оторвать взгляда от очень нарядной, в шелку и бархате, толстой женщины, которая, в высокой шляпе с большим бантом и с элегантным ридикюлем на голой до локтя руке, сидела в первом ряду перед решеткой. Это, как он потом
узнал, была свидетельница, хозяйка того заведения, в котором жила Маслова.
«
Узнала!» подумал он. И Нехлюдов как бы сжался, ожидая удара. Но она
не узнала. Она спокойно вздохнула и опять стала смотреть на председателя. Нехлюдов вздохнул тоже. «Ах, скорее бы», думал он. Он испытывал теперь чувство, подобное тому, которое испытывал на охоте, когда приходилось добивать раненую птицу: и гадко, и жалко, и досадно. Недобитая птица бьется в ягдташе: и противно, и жалко, и хочется поскорее добить и забыть.
Председатель, который гнал дело как мог скорее, чтобы поспеть к своей швейцарке, хотя и
знал очень хорошо, что прочтение этой бумаги
не может иметь никакого другого следствия, как только скуку и отдаление времени обеда, и что товарищ прокурора требует этого чтения только потому, что он
знает, что имеет право потребовать этого, всё-таки
не мог отказать и изъявил согласие. Секретарь достал бумагу и опять своим картавящим на буквы л и р унылым голосом начал читать...
Она
не только
знает читать и писать, она
знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая в себе зародыши преступности, была воспитана в интеллигентной дворянской семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает в дом терпимости, где выдается от других своих товарок своим образованием и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
Евфимья Бочкова повторяла то, что она ничего
не знала и ни в чем
не участвовала, и упорно указывала, как на виновницу всего, на Маслову. Симон только повторил несколько раз...
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и,
не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
— Главное дело в том, что прислуга
не могла
знать о деньгах, если бы Маслова
не была с ними согласна, — сказал приказчик еврейского типа.
По всему тому, что происходило на судебном следствии, и по тому, как
знал Нехлюдов Маслову, он был убежден, что она
не виновна ни в похищении ни в отравлении, и сначала был и уверен, что все признают это; но когда он увидал, что вследствие неловкой защиты купца, очевидно основанной на том, что Маслова физически нравилась ему, чего он и
не скрывал, и вследствие отпора на этом именно основании старшины и, главное, вследствие усталости всех решение стало склоняться к обвинению, он хотел возражать, но ему страшно было говорить за Маслову, — ему казалось, что все сейчас
узнают его отношения к ней.
«Нет, это невозможно так оставить», — проговорил сам с собой Нехлюдов, совершенно забыв свое дурное чувство, и, сам
не зная зачем, поспешил в коридор еще раз взглянуть на нее.
— Прежде всего я буду вас просить, — сказал Нехлюдов, — о том, чтобы никто
не знал, что я принимаю участие в этом деле.
Хотя Нехлюдов хорошо
знал и много paз и за обедом видал старого Корчагина, нынче как-то особенно неприятно поразило его это красное лицо с чувственными смакующими губами над заложенной за жилет салфеткой и жирная шея, главное — вся эта упитанная генеральская фигура. Нехлюдов невольно вспомнил то, что
знал о жестокости этого человека, который, Бог
знает для чего, — так как он был богат и знатен, и ему
не нужно было выслуживаться, — сек и даже вешал людей, когда был начальником края.
—
Не правда ли? — обратилась Мисси к Нехлюдову, вызывая его на подтверждение своего мнения о том, что ни в чем так
не виден характер людей, как в игре. Она видела на его лице то сосредоточенное и, как ей казалось, осудительное выражение, которого она боялась в нем, и хотела
узнать, чем оно вызвано.
— Право,
не знаю, я никогда
не думал об этом, — отвечал Нехлюдов.
— Едва ли, — сказал Нехлюдов и, чувствуя стыд, он сам
не знал, за себя или за нее, он покраснел и поспешно вышел.
Если бы Мисси должна была объяснить, что она разумеет под словами: «после всего, что было», она
не могла бы ничего сказать определенного, а между тем она несомненно
знала, что он
не только вызвал в ней надежду, но почти обещал ей. Всё это были
не определенные слова, но взгляды, улыбки, намеки, умолчания. Но она всё-таки считала его своим, и лишиться его было для нее очень тяжело.
Маслова достала из калача же деньги и подала Кораблевой купон. Кораблева взяла купон, посмотрела и, хотя
не знала грамоте, поверила всё знавшей Хорошавке, что бумажка эта стоит 2 рубля 50 копеек, и полезла к отдушнику за спрятанной там склянкой с вином. Увидав это, женщины — не-соседки по нарам — отошли к своим местам. Маслова между тем вытряхнула пыль из косынки и халата, влезла на нары и стала есть калач.