Неточные совпадения
Маслова курила уже давно, но
в последнее
время связи своей с приказчиком и после
того,
как он бросил ее, она всё больше и больше приучалась пить. Вино привлекало ее не только потому, что оно казалось ей вкусным, но оно привлекало ее больше всего потому, что давало ей возможность забывать всё
то тяжелое, что она пережила, и давало ей развязность и уверенность
в своем достоинстве, которых она не имела без вина. Без вина ей всегда было уныло и стыдно.
«Исполняя взятую на себя обязанность быть вашей памятью, — было написано на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но разгонистым почерком, — напоминаю вам, что вы нынче, 28-го апреля, должны быть
в суде присяжных и потому не можете никак ехать с нами и Колосовым смотреть картины,
как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyez disposé à payer à la cour d’assises les 300 roubles d’amende, que vous vous refusez pour votre cheval, [если, впрочем, вы не предполагаете уплатить
в окружной суд штраф
в 300 рублей, которые вы жалеете истратить на покупку лошади.] зa
то, что не явились во-время.
«И извозчики знают о моих отношениях к Корчагиным», подумал Нехлюдов, и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно
в последнее
время: следует или не следует жениться на Корчагиной, стал перед ним, и он,
как в большинстве вопросов, представлявшихся ему
в это
время, никак, ни
в ту ни
в другую сторону, не мог решить его.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери,
в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине только
как о жене. Все же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не женщины, а люди. Но случилось, что
в это лето,
в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Они вышли с Матреной Павловной на паперть и остановились, подавая нищим. Нищий, с красной, зажившей болячкой вместо носа, подошел к Катюше. Она достала из платка что-то, подала ему и потом приблизилась к нему и, не выражая ни малейшего отвращения, напротив, так же радостно сияя глазами, три раза поцеловалась. И
в то время,
как она целовалась с нищим, глаза ее встретились с взглядом Нехлюдова.
Как будто она спрашивала: хорошо ли, так ли она делает?
Она не только знает читать и писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая
в себе зародыши преступности, была воспитана
в интеллигентной дворянской семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения их поступает
в дом терпимости, где выдается от других своих товарок своим образованием и, главное,
как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей
тем таинственным,
в последнее
время исследованным наукой,
в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
И
в его представлении происходило
то обычное явление, что давно не виденное лицо любимого человека, сначала поразив
теми внешними переменами, которые произошли за
время отсутствия, понемногу делается совершенно таким же,
каким оно было за много лет
тому назад, исчезают все происшедшие перемены, и перед духовными очами выступает только
то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной личности.
То, а не другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме,
в этот раз упустил сказать
то, что он всегда говорил, а именно
то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был
в комнате, он выходил
в то время,
как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с
тем решением, при котором всё скорей кончается.
Из обвинительного акта видно было, что городовой остановил мальчика
в то время,
как он шел с товарищем, который нес на плече половики.
Но такого человека, который бы пожалел его, не нашлось ни одного во всё
то время, когда он,
как зверок, жил
в городе свои года ученья и, обстриженный под гребенку, чтоб не разводить вшей, бегал мастерам за покупкой; напротив, всё, что он слышал от мастеров и товарищей с
тех пор,
как он живет
в городе, было
то, что молодец
тот, кто обманет, кто выпьет, кто обругает, кто прибьет, развратничает.
Далее: «Во-вторых, защитник Масловой, — продолжал он читать, — был остановлен во
время речи председателем, когда, желая охарактеризовать личность Масловой, он коснулся внутренних причин ее падения, на
том основании, что слова защитника якобы не относятся прямо к делу, а между
тем в делах уголовных,
как то было неоднократно указываемо Сенатом, выяснение характера и вообще нравственного облика подсудимого имеет первенствующее значение, хотя бы для правильного решения вопроса о вменении» — два, — сказал он, взглянув на Нехлюдова.
Но Нехлюдов остался тверд, и
в то время,
как лакей и швейцар подскакивали к Нехлюдову, подавая ему пальто и палку и отворяли дверь, у которой снаружи стоял городовой, он сказал, что никак не может теперь.
Нехлюдов вспомнил всё, что он видел вчера, дожидаясь
в сенях, и понял, что наказание происходило именно
в то время,
как он дожидался, и на него с особенной силой нашло
то смешанное чувство любопытства, тоски, недоумения и нравственной, переходящей почти
в физическую, тошноты, которое и прежде, но никогда с такой силой не охватывало его.
Но мало
того, что Нехлюдов знал это, он знал и
то, что это было несправедливо и жестоко, и знал это со
времен студенчества, когда он исповедывал и проповедывал учение Генри Джорджа и на основании этого учения отдал отцовскую землю крестьянам, считая владение землею таким же грехом
в наше
время,
каким было владение крепостными пятьдесят лет
тому назад.
Жена приказчика выглядывала из двери
в то время,
как испуганная девушка с пушками подавала блюдо, а сам приказчик, гордясь искусством своей жены, всё более и более радостно улыбался.
«И
как они все уверены, и
те, которые работают, так же
как и
те, которые заставляют их работать, что это так и должно быть, что
в то время,
как дома их брюхатые бабы работают непосильную работу, и дети их
в скуфеечках перед скорой голодной смертью старчески улыбаются, суча ножками, им должно строить этот глупый ненужный дворец какому-то глупому и ненужному человеку, одному из
тех самых, которые разоряют и грабят их», думал Нехлюдов, глядя на этот дом.
Но когда прошло известное
время, и он ничего не устроил, ничего не показал, и когда, по закону борьбы за существование, точно такие же,
как и он, научившиеся писать и понимать бумаги, представительные и беспринципные чиновники вытеснили его, и он должен был выйти
в отставку,
то всем стало ясно, что он был не только не особенно умный и не глубокомысленный человек, но очень ограниченный и мало образованный, хотя и очень самоуверенный человек, который едва-едва поднимался
в своих взглядах до уровня передовых статей самых пошлых консервативных газет.
Погубить же, разорить, быть причиной ссылки и заточения сотен невинных людей вследствие их привязанности к своему народу и религии отцов,
как он сделал это
в то время,
как был губернатором
в одной из губерний Царства Польского, он не только не считал бесчестным, но считал подвигом благородства, мужества, патриотизма; не считал также бесчестным
то, что он обобрал влюбленную
в себя жену и свояченицу.
— Очень рад вас видеть, мы были старые знакомые и друзья с вашей матушкой. Видал вас мальчиком и офицером потом. Ну, садитесь, расскажите, чем могу вам служить. Да, да, — говорил он, покачивая стриженой седой головой
в то время,
как Нехлюдов рассказывал историю Федосьи. — Говорите, говорите, я всё понял; да, да, это
в самом деле трогательно. Что же, вы подали прошение?
В то время,
как Нехлюдов подъезжал к месту жительства старого генерала, куранты часов на башне сыграли тонкими колокольчиками «Коль славен Бог», а потом пробили два часа.
Старый генерал
в то время,
как Нехлюдов подъехал к подъезду его квартиры, сидел
в темной гостиной зa инкрустованным столиком и вертел вместе с молодым человеком, художником, братом одного из своих подчиненных, блюдцем по листу бумаги.
В то время,
как один из денщиков, исполнявший должность камердинера, вошел с карточкой Нехлюдова, посредством блюдечка говорила душа Иоанны д’Арк.
В то же
время,
как пришел денщик, блюдечко, остановившись раз на «п», другой раз на «о» и потом, дойдя до «с», остановилось на этой букве и стало дергаться туда и сюда.
Сковородников, сидевший против Вольфа и всё
время собиравший толстыми пальцами бороду и усы
в рот, тотчас же,
как только Бе перестал говорить, перестал жевать свою бороду и громким, скрипучим голосом сказал, что, несмотря на
то, что председатель акционерного общества большой мерзавец, он бы стоял за кассирование приговора, если бы были законные основания, но так
как таковых нет, он присоединяется к мнению Ивана Семеновича (Бе), сказал он, радуясь
той шпильке, которую он этим подпустил Вольфу.
Вольф был недоволен
в особенности
тем, что он
как будто был уличен
в недобросовестном пристрастии, и, притворяясь равнодушным, раскрыл следующее к докладу дело Масловой и погрузился
в него. Сенаторы между
тем позвонили и потребовали себе чаю и разговорились о случае, занимавшем
в это
время, вместе с дуэлью Каменского, всех петербуржцев.
Как и все люди его круга и
времени, он без малейшего усилия разорвал своим умственным ростом
те путы религиозных суеверий,
в которых он был воспитан, и сам не знал, когда именно он освободился.
В то время,
как Нехлюдов входил
в комнату, Mariette только что отпустила что-то такое смешное, и смешное неприличное — это Нехлюдов видел по характеру смеха, — что добродушная усатая графиня Катерина Ивановна, вся сотрясаясь толстым своим телом, закатывалась от смеха, а Mariette с особенным mischievous [шаловливым] выражением, перекосив немножко улыбающийся рот и склонив на бок энергическое и веселое лицо, молча смотрела на свою собеседницу.
В то время,
как Нехлюдов вошел
в его приемную, Топоров
в кабинете своем беседовал с монахиней-игуменьей, бойкой аристократкой, которая распространяла и поддерживала православие
в Западном крае среди насильно пригнанных к православию униатов.
Нехлюдову хотелось забыть это, не видать этого, но он уже не мог не видеть. Хотя он и не видал источника
того света, при котором всё это открывалось ему,
как не видал источника света, лежавшего на Петербурге, и хотя свет этот казался ему неясным, невеселым и неестественным, он не мог не видеть
того, что открывалось ему при этом свете, и ему было
в одно и
то же
время и радостно и тревожно.
Всё это промелькнуло
в его голове
в то время,
как он инстинктивно надевал шляпу и выходил из больницы.
Эти так называемые испорченные, преступные, ненормальные типы были, по мнению Нехлюдова, не что иное,
как такие же люди,
как и
те, перед которыми общество виновато более, чем они перед обществом, но перед которыми общество виновато не непосредственно перед ними самими теперь, а
в прежнее
время виновато прежде еще перед их родителями и предками.
Она любовалась этой решительностью, узнавала
в этом его и себя,
какими они были оба
в те хорошие
времена до замужества, но вместе с
тем ее брал ужас при мысли о
том, что брат ее женится на такой ужасной женщине.
С отвращением и ненавистью я говорил с ней и потом вдруг вспомнил о себе, о
том,
как я много раз и теперь был, хотя и
в мыслях, виноват
в том, за что ненавидел ее, и вдруг
в одно и
то же
время я стал противен себе, а она жалка, и мне стало очень хорошо.
Вне этих условий нет возможности
в наше
время совершения таких ужасных дел,
как те, которые я видел нынче.
Красное лицо этого офицера, его духи, перстень и
в особенности неприятный смех были очень противны Нехлюдову, но он и нынче,
как и во всё
время своего путешествия, находился
в том серьезном и внимательном расположении духа,
в котором он не позволял себе легкомысленно и презрительно обращаться с
каким бы
то ни было человеком и считал необходимым с каждым человеком говорить «во-всю»,
как он сам с собой определял это отношение.
Как ни знакомо было Нехлюдову это зрелище,
как ни часто видел он
в продолжение этих трех месяцев всё
тех же 400 человек уголовных арестантов
в самых различных положениях: и
в жаре,
в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге, и на этапах
в теплое
время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата, он всё-таки всякий раз, когда входил
в середину их и чувствовал,
как теперь, что внимание их обращено на него, испытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости перед ними.
Во
время своих побывок дома он входил
в подробности ее жизни, помогал ей
в работах и не прерывал сношений с бывшими товарищами, крестьянскими ребятами; курил с ними тютюн
в собачьей ножке, бился на кулачки и толковал им,
как они все обмануты и
как им надо выпрастываться из
того обмана,
в котором их держат.
Как на островке среди моря, люди эти чувствовали себя на
время не залитыми
теми унижениями и страданиями, которые окружали их, и вследствие этого находились
в приподнятом, возбужденном состоянии.
Эта тонкая лесть и вся изящно-роскошная обстановка жизни
в доме генерала сделали
то, что Нехлюдов весь отдался удовольствию красивой обстановки, вкусной пищи и легкости и приятности отношений с благовоспитанными людьми своего привычного круга,
как будто всё
то, среди чего он жил
в последнее
время, был сон, от которого он проснулся к настоящей действительности.
Губернатор дальнего города был
тот самый бывший директор департамента, о котором так много говорили
в то время,
как Нехлюдов был
в Петербурге.
«Я жить хочу, хочу семью, детей, хочу человеческой жизни», мелькнуло у него
в голове
в то время,
как она быстрыми шагами, не поднимая глаз, входила
в комнату.
Всё
то страшное зло, которое он видел и узнал за это
время и
в особенности нынче,
в этой ужасной тюрьме, всё это зло, погубившее и милого Крыльцова, торжествовало, царствовало, и не виделось никакой возможности не только победить его, но даже понять,
как победить его.