Неточные совпадения
Если и была причина, почему он предпочитал либеральное направление консервативному, какого держались тоже многие из его круга,
то это произошло не оттого, чтоб он находил либеральное направление более разумным, но потому, что оно
подходило ближе к его образу жизни.
Секретарь весело и почтительно, как и все в присутствии Степана Аркадьича,
подошел с бумагами и проговорил
тем фамильярно-либеральным тоном, который введен был Степаном Аркадьичем...
Она уже
подходила к дверям, когда услыхала его шаги. «Нет! нечестно. Чего мне бояться? Я ничего дурного не сделала. Что будет,
то будет! Скажу правду. Да с ним не может быть неловко. Вот он, сказала она себе, увидав всю его сильную и робкую фигуру с блестящими, устремленными на себя глазами. Она прямо взглянула ему в лицо, как бы умоляя его о пощаде, и подала руку.
В
то время как он
подходил к ней, красивые глаза его особенно нежно заблестели, и с чуть-заметною счастливою и скромно-торжествующею улыбкой (так показалось Левину), почтительно и осторожно наклонясь над нею, он протянул ей свою небольшую, но широкую руку.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до
тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его лице. В окно он видел, как она
подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
«Полное, полное примиренье, полное, — подумала Анна, — слава Богу!» — и, радуясь
тому, что она была причиной этого, она
подошла к Долли и поцеловала ее.
К утру Анна задремала, сидя в кресле, и когда проснулась,
то уже было бело, светло, и поезд
подходил к Петербургу.
Еще в
то время, как он
подходил к Анне Аркадьевне сзади, он заметил с радостью, что она чувствовала его приближение и оглянулась было и, узнав его, опять обратилась к мужу.
«И ужаснее всего
то, — думал он, — что теперь именно, когда
подходит к концу мое дело (он думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что ж делать? Я не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и не имеют силы взглянуть им в лицо».
— Нет, лучше поедем, — сказал Степан Аркадьич,
подходя к долгуше. Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. — Как это ты не куришь! Сигара — это такое не
то что удовольствие, а венец и признак удовольствия. Вот это жизнь! Как хорошо! Вот бы как я желал жить!
Но чем ближе он
подходил,
тем более она волновалась.
— Да, — сказал он, решительно
подходя к ней. — Ни я, ни вы не смотрели на наши отношения как на игрушку, а теперь наша судьба решена. Необходимо кончить, — сказал он оглядываясь, —
ту ложь, в которой мы живем.
Переодевшись без торопливости (он никогда не торопился и не терял самообладания), Вронский велел ехать к баракам. От бараков ему уже были видны море экипажей, пешеходов, солдат, окружавших гипподром, и кипящие народом беседки. Шли, вероятно, вторые скачки, потому что в
то время, как он входил в барак, он слышал звонок.
Подходя к конюшне, он встретился с белоногим рыжим Гладиатором Махотина, которого в оранжевой с синим попоне с кажущимися огромными, отороченными синим ушами вели на гипподром.
Вронский умышленно избегал
той избранной, великосветской толпы, которая сдержанно и свободно двигалась и переговаривалась пред беседками. Он узнал, что там была и Каренина, и Бетси, и жена его брата, и нарочно, чтобы не развлечься, не
подходил к ним. Но беспрестанно встречавшиеся знакомые останавливали его, рассказывая ему подробности бывших скачек и расспрашивая его, почему он опоздал.
В
то время как скакавшие были призваны в беседку для получения призов и все обратились туда, старший брат Вронского, Александр, полковник с аксельбантами, невысокий ростом, такой же коренастый, как и Алексей, но более красивый и румяный, с красным носом и пьяным, открытым лицом,
подошел к нему.
Они уже
подходили к запруженной реке, направляясь к
тому месту, откуда должны были пускать их.
Гладиатор и Диана
подходили вместе, и почти в один и
тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в
то самое время, как Вронский чувствовал себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался с Дианой на
той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через голову).
Она видела, как он
подходил к беседке,
то снисходительно отвечая на заискивающие поклоны,
то дружелюбно, рассеянно здороваясь с равными,
то старательно выжидая взгляда сильных мира и снимая свою круглую, большую шляпу, нажимавшую кончики его ушей.
С следующего дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити заметила, что М-llе Варенька и с Левиным и его женщиной находится уже в
тех отношениях, как и с другими своими protégés. Она
подходила к ним, разговаривала, служила переводчицей для женщины, не умевшей говорить ни на одном иностранном языке.
В это время, сияя радостью о
том, что мать её познакомилась с её неизвестным другом, от ключа
подходила Кити.
Варенька казалась совершенно равнодушною к
тому, что тут были незнакомые ей лица, и тотчас же
подошла к фортепьяно. Она не умела себе акомпанировать, но прекрасно читала ноты голосом. Кити, хорошо игравшая, акомпанировала ей.
Утро было прекрасное: опрятные, веселые дома с садиками, вид краснолицых, красноруких, налитых пивом, весело работающих немецких служанок и яркое солнце веселили сердце; но чем ближе они
подходили к водам,
тем чаще встречались больные, и вид их казался еще плачевнее среди обычных условий благоустроенной немецкой жизни.
— Это Петров, живописец, — отвечала Кити, покраснев. — А это жена его, — прибавила она, указывая на Анну Павловну, которая как будто нарочно, в
то самое время, как они
подходили, пошла за ребенком, отбежавшим по дорожке.
Князь
подошёл к ней. И тотчас же в глазах его Кити заметила смущавший её огонек насмешки. Он
подошёл к мадам Шталь и заговорил на
том отличном французском языке, на котором столь немногие уже говорят теперь, чрезвычайно учтиво и мило.
Было
то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и
подошли покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо зеленая, не налитым, еще легким колосом волнуется по ветру, когда зеленые овсы, с раскиданными по ним кустами желтой травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя гречиха уже лопушится, скрывая землю, когда убитые в камень скотиной пары́ с оставленными дорогами, которые не берет соха, вспаханы до половины; когда присохшие вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе с медовыми травами, и на низах, ожидая косы, стоят сплошным морем береженые луга с чернеющимися кучами стеблей выполонного щавельника.
Но всё равно; я не могу прятаться», сказал он себе, и с
теми, усвоенными им с детства, приемами человека, которому нечего стыдиться, Вронский вышел из саней и
подошел к двери.
Она обрадовалась и смутилась от своей радости до такой степени, что была минута, именно
та, когда он
подходил к хозяйке и опять взглянул на нее, что и ей, и ему, и Долли, которая всё видела, казалось, что она не выдержит и заплачет.
Она тоже не спала всю ночь и всё утро ждала его. Мать и отец были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его. Она первая хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама не знала, что она сделает. Она слышала его шаги и голос и ждала за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла. Она, не думая, не спрашивая себя, как и что,
подошла к нему и сделала
то, что она сделала.
Княгиня
подошла к мужу, поцеловала его и хотела итти; но он удержал ее, обнял и нежно, как молодой влюбленный, несколько раз, улыбаясь, поцеловал ее. Старики, очевидно, спутались на минутку и не знали хорошенько, они ли опять влюблены или только дочь их. Когда князь с княгиней вышли, Левин
подошел к своей невесте и взял ее за руку. Он теперь овладел собой и мог говорить, и ему многое нужно было сказать ей. Но он сказал совсем не
то, что нужно было.
Когда затихшего наконец ребенка опустили в глубокую кроватку и няня, поправив подушку, отошла от него, Алексей Александрович встал и, с трудом ступая на цыпочки,
подошел к ребенку. С минуту он молчал и с
тем же унылым лицом смотрел на ребенка; но вдруг улыбка, двинув его волоса и кожу на лбу, выступила ему на лицо, и он так же тихо вышел из комнаты.
В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно было на жену за
то, что она не заботилась об этом прелестном ребенке, и в этом расположении досады на нее не хотелось итти к ней, не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над собой, пошел в спальню.
Подходя по мягкому ковру к дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать.
Несмотря на
то брызжущее весельем расположение духа, в котором он находился, Степан Аркадьич тотчас естественно перешел в
тот сочувствующий, поэтически-возбужденный тон, который
подходил к ее настроению. Он спросил ее о здоровье и как она провела утро.
Серпуховской придумал ему назначение в Ташкент, и Вронский без малейшего колебания согласился на это предложение. Но чем ближе
подходило время отъезда,
тем тяжелее становилась ему
та жертва, которую он приносил
тому, что он считал должным.
В душе ее в
тот день, как она в своем коричневом платье в зале Арбатского дома
подошла к нему молча и отдалась ему, — в душе ее в этот день и час совершился полный разрыв со всею прежнею жизнью, и началась совершенно другая, новая, совершенно неизвестная ей жизнь, в действительности же продолжалась старая.
Он
подходил быстрым шагом к своей двери студии, и, несмотря на свое волнение, мягкое освещение фигуры Анны, стоявшей в тени подъезда и слушавшей горячо говорившего ей что-то Голенищева и в
то же время, очевидно, желавшей оглядеть подходящего художника, поразило его.
— Ну, ведь как хорошо нам вдвоем! Мне,
то есть, — сказал он,
подходя к ней и сияя улыбкой счастья.
«Не может быть, чтоб это страшное тело был брат Николай», подумал Левин. Но он
подошел ближе, увидал лицо, и сомнение уже стало невозможно. Несмотря на страшное изменение лица, Левину стòило взглянуть в эти живые поднявшиеся на входившего глаза, заметить легкое движение рта под слипшимися усами, чтобы понять
ту страшную истину, что это мертвое тело было живой брат.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро
подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать головы, тотчас же взяла в свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с
той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
Нынче в Летнем Саду была одна дама в лиловом вуале, за которой он с замиранием сердца, ожидая, что это она, следил, в
то время как она
подходила к ним по дорожке.
Сообразив наконец
то, что его обязанность состоит в
том, чтобы поднимать Сережу в определенный час и что поэтому ему нечего разбирать, кто там сидит, мать или другой кто, а нужно исполнять свою обязанность, он оделся,
подошел к двери и отворил ее.
Варенька, услыхав голос Кити и выговор ее матери, быстро легкими шагами
подошла к Кити. Быстрота движений, краска, покрывавшая оживленное лицо, — всё показывало, что в ней происходило что-то необыкновенное. Кити знала, что̀ было это необыкновенное, и внимательно следила за ней. Она теперь позвала Вареньку только затем, чтобы мысленно благословить ее на
то важное событие, которое, по мысли Кити, должно было совершиться нынче после обеда в лесу.
На секунду он почувствовал, что разделяет чувство Агафьи Михайловны, недовольство на
то, что варят малину без воды, и вообще на чуждое Щербацкое влияние. Он улыбнулся однако и
подошел к Кити.
Левин не сел в коляску, а пошел сзади. Ему было немного досадно на
то, что не приехал старый князь, которого он чем больше знал,
тем больше любил, и на
то, что явился этот Васенька Весловский, человек совершенно чужой и лишний. Он показался ему еще
тем более чуждым и лишним, что, когда Левин
подошел к крыльцу, у которого собралась вся оживленная толпа больших и детей, он увидал, что Васенька Весловский с особенно ласковым и галантным видом целует руку Кити.
«Нет, надо опомниться!» сказал он себе. Он поднял ружье и шляпу, подозвал к ногам Ласку и вышел из болота. Выйдя на сухое, он сел на кочку, разулся, вылил воду из сапога, потом
подошел к болоту, напился со ржавым вкусом воды, намочил разгоревшиеся стволы и обмыл себе лицо и руки. Освежившись, он двинулся опять к
тому месту, куда пересел бекас, с твердым намерением не горячиться.
Подойдя к ней вплоть, он стал с своей высоты смотреть пред собою и увидал глазами
то, что она видела носом.
Левин
подошел, но, совершенно забыв, в чем дело, и смутившись, обратился к Сергею Ивановичу с вопросом: «куда класть?» Он спросил тихо, в
то время как вблизи говорили, так что он надеялся, что его вопрос не услышат.
Он
подошел к окну и сел, оглядывая группы и прислушиваясь к
тому, что говорилось вокруг него.
Вернувшись, он застал Кити на
том же кресле. Когда он
подошел к ней, она взглянула на него и зарыдала.
— Экой молодец стал! И
то не Сережа, а целый Сергей Алексеич! — улыбаясь сказал Степан Аркадьич, глядя на бойко и развязно вошедшего красивого, широкого мальчика в синей курточке и длинных панталонах. Мальчик имел вид здоровый и веселый. Он поклонился дяде, как чужому, но, узнав его, покраснел и, точно обиженный и рассерженный чем-то, поспешно отвернулся от него. Мальчик
подошел к отцу и подал ему записку о баллах, полученных в школе.
Француз спал или притворялся, что спит, прислонив голову к спинке кресла, и потною рукой, лежавшею на колене, делал слабые движения, как будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, зацепив за стол,
подошел и положил свою руку в руку Француза. Степан Аркадьич встал тоже и, широко отворяя глава, желая разбудить себя, если он спит, смотрел
то на
того,
то на другого. Всё это было наяву. Степан Аркадьич чувствовал, что у него в голове становится всё более и более нехорошо.