Неточные совпадения
Может быть, он сумел бы лучше скрыть свои грехи от жены, если б ожидал,
что это известие
так на нее подействует.
— Славу Богу, — сказал Матвей, этим ответом показывая,
что он понимает
так же, как и барин, значение этого приезда, то есть
что Анна Аркадьевна, любимая сестра Степана Аркадьича, может содействовать примирению мужа с женой.
Либеральная партия говорила,
что брак есть отжившее учреждение и
что необходимо перестроить его, и действительно, семейная жизнь доставляла мало удовольствия Степану Аркадьичу и принуждала его лгать и притворяться,
что было
так противно его натуре.
Но сегодня удовольствие это отравлялось воспоминанием о советах Матрены Филимоновны и о том,
что в доме
так неблагополучно.
Девочка знала,
что между отцом и матерью была ссора, и
что мать не могла быть весела, и
что отец должен знать это, и
что он притворяется, спрашивая об этом
так легко. И она покраснела за отца. Он тотчас же понял это и также покраснел.
Она только
что пыталась сделать то,
что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза, она говорила себе,
что это не может
так остаться,
что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
Она чувствовала,
что уехать невозможно; но, обманывая себя, она всё-таки отбирала вещи и притворялась,
что уедет.
Ему бы смешно показалось, если б ему сказали,
что он не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более,
что он и не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он хотел только того,
что получали его сверстники, а исполнять
такого рода должность мог он не хуже всякого другого.
Если и случалось иногда,
что после разговора с ним оказывалось,
что ничего особенно радостного не случилось, — на другой день, на третий, опять точно
так же все радовались при встрече с ним.
Левин молчал, поглядывая на незнакомые ему лица двух товарищей Облонского и в особенности на руку элегантного Гриневича, с
такими белыми длинными пальцами, с
такими длинными, желтыми, загибавшимися в конце ногтями и
такими огромными блестящими запонками на рубашке,
что эти руки, видимо, поглощали всё его внимание и не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас заметил это и улыбнулся.
— Как же ты говорил,
что никогда больше не наденешь европейского платья? — сказал он, оглядывая его новое, очевидно от французского портного, платье. —
Так! я вижу: новая фаза.
Левин вдруг покраснел, но не
так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того не замечая, но
так, как краснеют мальчики, — чувствуя,
что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И
так странно было видеть это умное, мужественное лицо в
таком детском состоянии,
что Облонский перестал смотреть на него.
—
Чего ты не понимаешь? —
так же весело улыбаясь и доставая папироску, сказал Облонский. Он ждал от Левина какой-нибудь странной выходки.
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь,
что у меня друг
такой великий человек. Однако ты мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да
такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь и ты к нам. Да,
так о том,
что ты спрашивал: перемены нет, но жаль,
что ты
так давно не был.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. —
Так видишь ли: я бы позвал тебя к себе, но жена не совсем здорова. А вот
что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому,
чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось,
что Кити была
такое совершенство во всех отношениях,
такое существо превыше всего земного, а он
такое земное низменное существо,
что не могло быть и мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.
Слыхал он,
что женщины часто любят некрасивых, простых людей, но не верил этому, потому
что судил по себе,
так как сам он мог любить только красивых, таинственных и особенных женщин.
Он чувствовал,
что брат его не
так, как ему бы хотелось, посмотрит на это.
— Вот это всегда
так! — перебил его Сергей Иванович. — Мы, Русские, всегда
так. Может быть, это и хорошая наша черта — способность видеть свои недостатки, но мы пересаливаем, мы утешаемся иронией, которая у нас всегда готова на языке. Я скажу тебе только,
что дай эти же права, как наши земские учреждения, другому европейскому народу, — Немцы и Англичане выработали бы из них свободу, а мы вот только смеемся.
Место, где она была, показалось ему недоступною святыней, и была минута,
что он чуть не ушел:
так страшно ему стало.
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже было не строго, глаза смотрели
так же правдиво и ласково, но Левину показалось,
что в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный тон. И ему стало грустно. Поговорив о своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его о его жизни.
— Нет, не скучно, я очень занят, — сказал он, чувствуя,
что она подчиняет его своему спокойному тону, из которого он не в силах будет выйти,
так же, как это было в начале зимы.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю,
что я люблю не его; но мне всё-таки весело с ним, и он
такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
Кланяясь направо и налево нашедшимся и тут, как везде, радостно встречавшим его знакомым, он подошел к буфету, закусил водку рыбкой, и что-то
такое сказал раскрашенной, в ленточках, кружевах и завитушках Француженке, сидевшей за конторкой,
что даже эта Француженка искренно засмеялась.
— Еще бы!
Что ни говори, это одно из удовольствий жизни, — сказал Степан Аркадьич. — Ну,
так дай ты нам, братец ты мой, устриц два, или мало — три десятка, суп с кореньями….
— Может быть. Но всё-таки мне дико,
так же, как мне дико теперь то,
что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться и для этого едим устрицы….
— Я? — сказал Степан Аркадьич, — я ничего
так не желал бы, как этого, ничего. Это лучшее,
что могло бы быть.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он
так знал это чувство Левина, знал,
что для него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт — это все девушки в мире, кроме ее, и эти девушки имеют все человеческие слабости, и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна, не имеющая никаких слабостей и превыше всего человеческого.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала,
что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не хотел, а
так вышло. И она — на твоей стороне.
—
Так,
что она мало того
что любит тебя, — она говорит,
что Кити будет твоею женой непременно.
Я
так счастлив,
что даже гадок стал; я всё забыл.
—
Что ж делать,
так мир устроен, — сказал Степан Аркадьич.
— Одно утешение, как в этой молитве, которую я всегда любил,
что не по заслугам прости меня, а по милосердию.
Так и она только простить может.
—
Что такое Вронский? — сказал Левин, и лицо его из того детски-восторженного выражения, которым только
что любовался Облонский, вдруг перешло в злое и неприятное.
— Отчего же? Калач иногда
так пахнет,
что не удержишься.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем, я говорю не то,
что думаю, а то,
что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов:
так и я.
— Хорошо тебе
так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ.
Что ж делать, ты мне скажи,
что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь,
что ты не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
А для платонической любви не может быть драмы, потому
что в
такой любви всё ясно и чисто, потому
что…
«Хорошо,
что он
так непривлекателен,
что Кити не влюбилась в него», думала мать.
Но хорошо было говорить
так тем, у кого не было дочерей; а княгиня понимала,
что при сближении дочь могла влюбиться, и влюбиться в того, кто не захочет жениться, или в того, кто не годится в мужья.
Вронский сказал Кити,
что они, оба брата,
так привыкли во всем подчиняться своей матери,
что никогда не решатся предпринять что-нибудь важное, не посоветовавшись с нею.
Она знала,
что старуху ждут со дня на день, знала,
что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было,
что он, боясь оскорбить мать, не делает предложения; однако ей
так хотелось и самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог,
что она верила этому.
Взойдя наверх одеться для вечера и взглянув в зеркало, она с радостью заметила,
что она в одном из своих хороших дней и в полном обладании всеми своими силами, а это ей
так нужно было для предстоящего: она чувствовала в себе внешнюю тишину и свободную грацию движений.
В половине восьмого, только
что она сошла в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня была еще в своей комнате, и князь не выходил. «
Так и есть», подумала Кити, и вся кровь прилила ей к сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув в зеркало.
Теперь она верно знала,
что он затем и приехал раньше, чтобы застать ее одну и сделать предложение. И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла,
что вопрос касается не ее одной, — с кем она будет счастлива и кого она любит, — но
что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит. И оскорбить жестоко… За
что? За то,
что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего,
так нужно,
так должно.
Она тяжело дышала, не глядя на него. Она испытывала восторг. Душа ее была переполнена счастьем. Она никак не ожидала,
что высказанная любовь его произведет на нее
такое сильное впечатление. Но это продолжалось только одно мгновение. Она вспомнила Вронского. Она подняла на Левина свои светлые правдивые глаза и, увидав его отчаянное лицо, поспешно ответила...
Между Нордстон и Левиным установилось то нередко встречающееся в свете отношение,
что два человека, оставаясь по внешности в дружелюбных отношениях, презирают друг друга до
такой степени,
что не могут даже серьезно обращаться друг с другом и не могут даже быть оскорблены один другим.
— Мне очень лестно, графиня,
что вы
так помните мои слова, — отвечал Левин, успевший оправиться и сейчас же по привычке входя в свое шуточно-враждебное отношение к графине Нордстон. — Верно, они на вас очень сильно действуют.
И она стала говорить с Кити. Как ни неловко было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче было сделать эту неловкость,
чем остаться весь вечер и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него и избегала его взгляда. Он хотел встать, но княгиня, заметив,
что он молчит, обратилась к нему.