Неточные совпадения
Кудряш. Хотел, да не отдал,
так это все одно
что ничего. Не отдаст он меня, он чует носом-то своим,
что я свою голову дешево не продам. Это он вам страшен-то, а я с ним разговаривать умею.
Кудряш. Ну, вот, коль ты умен,
так ты его прежде учливости-то выучи, да потом и нас учи! Жаль,
что дочери-то у него подростки, больших-то ни одной нет.
Борис. Да нет, этого мало, Кулигин! Он прежде наломается над нами, наругается всячески, как его душе угодно, а кончит все-таки тем,
что не даст ничего или
так, какую-нибудь малость. Да еще станет рассказывать,
что из милости дал,
что и этого бы не следовало.
Кудряш. Уж это у нас в купечестве
такое заведение. Опять же, хоть бы вы и были к нему почтительны, нйшто кто ему запретит сказать-то,
что вы непочтительны?
Борис. Кабы я один,
так бы ничего! Я бы бросил все да уехал. А то сестру жаль. Он было и ее выписывал, да матушкины родные не пустили, написали,
что больна. Какова бы ей здесь жизнь была — и представить страшно.
Кудряш. У него уж
такое заведение. У нас никто и пикнуть не смей о жалованье, изругает на
чем свет стоит. «Ты, говорит, почем знаешь,
что я на уме держу? Нешто ты мою душу можешь знать! А может, я приду в
такое расположение,
что тебе пять тысяч дам». Вот ты и поговори с ним! Только еще он во всю свою жизнь ни разу в такое-то расположение не приходил.
Борис. Эх, Кулигин, больно трудно мне здесь без привычки-то! Все на меня как-то дико смотрят, точно я здесь лишний, точно мешаю им. Обычаев я здешних не знаю. Я понимаю,
что все это наше русское, родное, а все-таки не привыкну никак.
Враждуют друг на друга; залучают в свои высокие-то хоромы пьяных приказных,
таких, сударь, приказных,
что и виду-то человеческого на нем нет, обличье-то человеческое истеряно.
Кулигин. Как можно, сударь! Съедят, живого проглотят. Мне уж и
так, сударь, за мою болтовню достается; да не могу, люблю разговор рассыпать! Вот еще про семейную жизнь хотел я вам, сударь, рассказать; да когда-нибудь в другое время. А тоже есть,
что послушать.
Феклуша. Бла-алепие, милая, бла-алепие! Красота дивная! Да
что уж говорить! В обетованной земле живете! И купечество все народ благочестивый, добродетелями многими украшенный! Щедростию и подаяниями многими! Я
так довольна,
так, матушка, довольна, по горлушко! За наше неоставление им еще больше щедрот приумножится, а особенно дому Кабановых.
А все-таки нейдет она у меня из головы, хоть ты
что хочешь…
Кабанова. Если родительница
что когда и обидное, по вашей гордости, скажет,
так, я думаю, можно бы перенести! А, как ты думаешь?
Кабанова. Не слыхала, мой друг, не слыхала, лгать не хочу. Уж кабы я слышала, я бы с тобой, мой милый, тогда не
так заговорила. (Вздыхает.) Ох, грех тяжкий! Вот долго ли согрешить-то! Разговор близкий сердцу пойдет, ну, и согрешишь, рассердишься. Нет, мой друг, говори,
что хочешь, про меня. Никому не закажешь говорить: в глаза не посмеют,
так за глаза станут.
Кабанова. Да во всем, мой друг! Мать,
чего глазами не увидит,
так у нее сердце вещун, она сердцем может чувствовать. Аль жена тебя,
что ли, отводит oт меня, уж не знаю.
Кабанова. Ты бы, кажется, могла и помолчать, коли тебя не спрашивают. Не заступайся, матушка, не обижу, небось! Ведь он мне тоже сын; ты этого не забывай!
Что ты выскочила в глазах-то поюлить! Чтобы видели,
что ли, как ты мужа любишь?
Так знаем, знаем, в глазах-то ты это всем доказываешь.
Кабанова. Ну да, да,
так и есть, размазывай! Уж я вижу,
что я вам помеха.
Кабанов. Думайте, как хотите, на все есть ваша воля; только я не знаю,
что я за несчастный
такой человек на свет рожден,
что не могу вам угодить ничем.
Варвара.
Так нешто она виновата! Мать на нее нападает, и ты тоже. А еще говоришь,
что любишь жену. Скучно мне глядеть-то на тебя. (Отворачивается.)
Варвара. Известно,
что. К Савелу Прокофьичу хочется, выпить с ним.
Что, не
так,
что ли?
Катерина. Я говорю: отчего люди не летают
так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется,
что я птица. Когда стоишь на горе,
так тебя и тянет лететь. Вот
так бы разбежалась, подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь? (Хочет бежать.)
Или рано утром в сад уйду, еще только солнышко восходит, упаду на колена, молюсь и плачу, и сама не знаю, о
чем молюсь и о
чем плачу;
так меня и найдут.
Катерина. Нет, я знаю,
что умру. Ох, девушка,
что — то со мной недоброе делается, чудо какое-то! Никогда со мной этого не было. Что-то во мне
такое необыкновенное. Точно я снова жить начинаю, или… уж и не знаю.
Варвара.
Что же с тобой
такое?
Катерина (берет ее за руку). А вот
что, Варя, быть греху какому-нибудь!
Такой на меня страх, такой-то на меня страх! Точно я стою над пропастью и меня кто-то туда толкает, а удержаться мне не за
что. (Хватается за голову рукой.)
Катерина. Сделается мне
так душно,
так душно дома,
что бежала бы. И
такая мысль придет на меня,
что, кабы моя воля, каталась бы я теперь по Волге, на лодке, с песнями, либо на тройке на хорошей, обнявшись…
Варвара.
Чего ты
так испугалась?
Варвара. А
что за охота сохнуть-то! Хоть умирай с тоски, пожалеют,
что ль, тебя! Как же, дожидайся.
Так какая ж неволя себя мучить-то!
Катерина.
Что она сказала
такое, а?
Что она сказала?
Варвара. Вздор все. Очень нужно слушать,
что она городит. Она всем
так пророчит. Всю жизнь смолоду-то грешила. Спроси-ка,
что об ней порасскажут! Вот умирать-то и боится.
Чего сама-то боится, тем и других пугает. Даже все мальчишки в городе от нее прячутся, грозит на них палкой да кричит (передразнивая): «Все гореть в огне будете!»
Варвара. Да ведь уж коли
чему быть,
так и дома не спрячешься.
Варвара. Я и не знала,
что ты
так грозы боишься. Я вот не боюсь.
Катерина. Как, девушка, не бояться! Всякий должен бояться. Не то страшно,
что убьет тебя, а то,
что смерть тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми. Мне умереть не страшно, а как я подумаю,
что вот вдруг я явлюсь перед Богом
такая, какая я здесь с тобой, после этого разговору-то, вот
что страшно.
Что у меня на уме-то! Какой грех-то! страшно вымолвить!
У нас закон праведный, а у них, милая, неправедный;
что по нашему закону
так выходит, а по ихнему все напротив.
Вот еще какие земли есть! Каких-то, каких-то чудес на свете нет! А мы тут сидим, ничего не знаем. Еще хорошо,
что добрые люди есть; нет-нет да и услышишь,
что на белом свету делается; а то бы
так дураками и померли.
Варвара. Нет, не любишь. Коли жалко,
так не любишь. Да и не за
что, надо правду сказать. И напрасно ты от меня скрываешься! Давно уж я заметила,
что ты любишь одного человека.
Катерина. Не жалеешь ты меня ничего! Говоришь: не думай, а сама напоминаешь. Разве я хочу об нем думать; да
что делать, коли из головы нейдет. Об
чем ни задумаю, а он
так и стоит перед глазами. И хочу себя переломить, да не могу никак. Знаешь ли ты, меня нынче ночью опять враг смущал. Ведь я было из дому ушла.
Катерина. Не хочу я
так. Да и
что хорошего! Уж я лучше буду терпеть, пока терпится.
Варвара. Знаешь
что, Катя! Как Тихон уедет,
так давай в саду спать, в беседке.
Варвара. Ни за
что,
так, уму-разуму учит. Две недели в дороге будет, заглазное дело! Сама посуди! У нее сердце все изноет,
что он на своей воле гуляет. Вот она ему теперь и надает приказов, один другого грозней, да потом к образу поведет, побожиться заставит,
что все
так точно он и сделает, как приказано.
Кабанова. Разговаривай еще! Ну, ну, приказывай! Чтоб и я слышала,
что ты ей приказываешь! А потом приедешь, спросишь,
так ли все исполнила.
Кабанов. Да
что ты
такая? Ну, прости меня!
Кабанов. Все к сердцу-то принимать,
так в чахотку скоро попадешь.
Что ее слушать-то! Ей ведь что-нибудь надо ж говорить! Ну, и пущай она говорит, а ты мимо ушей пропущай. Ну, прощай, Катя!
Кабанов. Да не разлюбил; а с этакой-то неволи от какой хочешь красавицы жены убежишь! Ты подумай то: какой ни на есть, а я все-таки мужчина, всю-то жизнь вот этак жить, как ты видишь,
так убежишь и от жены. Да как знаю я теперича,
что недели две никакой грозы надо мной не будет, кандалов этих на ногах нет,
так до жены ли мне?
Кабанов. Не разберу я тебя, Катя! То от тебя слова не добьешься, не то
что ласки, а то
так сама лезешь.
Катерина. Ну,
так вот
что! Возьми ты с меня какую-нибудь клятву страшную…
Оттого-то они
так и бегают, оттого и женщины-то у них все
такие худые, тела-то никак не нагуляют, да как будто они
что потеряли, либо
чего ищут: в лице печаль, даже жалко.
Кабанова.
Что это ты, кум, бродишь
так поздно?
Дико́й. Понимаю я это; да
что ж ты мне прикажешь с собой делать, когда у меня сердце
такое! Ведь уж знаю,
что надо отдать, а все добром не могу. Друг ты мне, и я тебе должен отдать, а приди ты у меня просить — обругаю. Я отдам, отдам, а обругаю. Потому только заикнись мне о деньгах, у меня всю нутренную разжигать станет; всю нутренную вот разжигает, да и только; ну, и в те поры ни за
что обругаю человека.
Согрешил-таки: изругал,
так изругал,
что лучше требовать нельзя, чуть не прибил.