Неточные совпадения
Степан Аркадьич не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления и взгляды
сами приходили к нему, точно
так же, как он не выбирал формы шляпы или сюртука, а брал те, которые носят.
Левин вдруг покраснел, но не
так, как краснеют взрослые люди, — слегка,
сами того не замечая, но
так, как краснеют мальчики, — чувствуя, что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И
так странно было видеть это умное, мужественное лицо в
таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
Сам Левин не помнил своей матери, и единственная сестра его была старше его,
так что в доме Щербацких он в первый раз увидал ту
самую среду старого дворянского, образованного и честного семейства, которой он был лишен смертью отца и матери.
Казалось бы, ничего не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити была
такое совершенство во всех отношениях,
такое существо превыше всего земного, а он
такое земное низменное существо, что не могло быть и мысли о том, чтобы другие и она
сама признали его достойным ее.
Сама же таинственная прелестная Кити не могла любить
такого некрасивого, каким он считал себя, человека и, главное,
такого простого, ничем не выдающегося человека.
Слыхал он, что женщины часто любят некрасивых, простых людей, но не верил этому, потому что судил по себе,
так как
сам он мог любить только красивых, таинственных и особенных женщин.
Она знала, что старуху ждут со дня на день, знала, что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было, что он, боясь оскорбить мать, не делает предложения; однако ей
так хотелось и
самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог, что она верила этому.
— Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытывал странное чувство, — продолжал он. — Я нигде
так не скучал по деревне, русской деревне, с лаптями и мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца
сама по себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня. Они точно как…
Кити встала за столиком и, проходя мимо, встретилась глазами с Левиным. Ей всею душой было жалко его, тем более, что она жалела его в несчастии, которого
сама была причиною. «Если можно меня простить, то простите, — сказал ее взгляд, — я
так счастлива».
К десяти часам, когда она обыкновенно прощалась с сыном и часто
сама, пред тем как ехать на бал, укладывала его, ей стало грустно, что она
так далеко от него; и о чем бы ни говорили, она нет-нет и возвращалась мыслью к своему кудрявому Сереже. Ей захотелось посмотреть на его карточку и поговорить о нем. Воспользовавшись первым предлогом, она встала и своею легкою, решительною походкой пошла за альбомом. Лестница наверх в ее комнату выходила на площадку большой входной теплой лестницы.
Он был совсем не
такой, каким воображал его Константин.
Самое тяжелое и дурное в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним, было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда увидел его лицо, в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил всё это.
И всё это казалось ему
так легко сделать над собой, что всю дорогу он провел в
самых приятных мечтаниях.
— Да, как видишь, нежный муж, нежный, как на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, — сказал он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в
самом деле
так говорил.
Кофе
так и не сварился, а обрызгал всех и ушел и произвел именно то
самое, что было нужно, то есть подал повод к шуму и смеху и залил дорогой ковер и платье баронессы.
— Да, это
само собой разумеется, — отвечал знаменитый доктор, опять взглянув на часы. — Виноват; что, поставлен ли Яузский мост, или надо всё еще кругом объезжать? — спросил он. — А! поставлен. Да, ну
так я в двадцать минут могу быть.
Так мы говорили, что вопрос
так поставлен: поддержать питание и исправить нервы. Одно в связи с другим, надо действовать на обе стороны круга.
Войдя в маленький кабинет Кити, хорошенькую, розовенькую, с куколками vieux saxe, [старого саксонского фарфора,] комнатку,
такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою была
сама Кити еще два месяца тому назад, Долли вспомнила, как убирали они вместе прошлого года эту комнатку, с каким весельем и любовью.
— Вы с
таким чувством это рассказываете, что, мне кажется, вы
сами один из этих двух.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и не совсем кстати, как теперь, но простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила,
такие слова производили действие
самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это
так действовало, но знала, что это
так действовало, и пользовалась этим.
— И мне то же говорит муж, но я не верю, — сказала княгиня Мягкая. — Если бы мужья наши не говорили, мы бы видели то, что есть, а Алексей Александрович, по моему, просто глуп. Я шопотом говорю это… Не правда ли, как всё ясно делается? Прежде, когда мне велели находить его умным, я всё искала и находила, что я
сама глупа, не видя его ума; а как только я сказала: он глуп, но шопотом, — всё
так ясно стало, не правда ли?
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и ты
сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В
таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты
сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
— Отлично, отлично, — говорил он, закуривая толстую папиросу после жаркого. — Я к тебе точно с парохода после шума и тряски на тихий берег вышел.
Так ты говоришь, что
самый элемент рабочего должен быть изучаем и руководить в выборе приемов хозяйства. Я ведь в этом профан; но мне кажется, что теория и приложение ее будет иметь влияние и на рабочего.
Степан Аркадьич с оттопыренным карманом серий, которые за три месяца вперед отдал ему купец, вошел наверх. Дело с лесом было кончено, деньги в кармане, тяга была прекрасная, и Степан Аркадьич находился в
самом веселом расположении духа, а потому ему особенно хотелось рассеять дурное настроение, нашедшее на Левина. Ему хотелось окончить день зa ужином
так же приятно, как он был начат.
Само собою разумеется, что он не говорил ни с кем из товарищей о своей любви, не проговаривался и в
самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал
так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
На этом кругу были устроены девять препятствий: река, большой, в два аршина, глухой барьер пред
самою беседкой, канава сухая, канава с водою, косогор, ирландская банкетка, состоящая (одно из
самых трудных препятствий), из вала, утыканного хворостом, за которым, невидная для лошади, была еще канава,
так что лошадь должна была перепрыгнуть оба препятствия или убиться; потом еще две канавы с водою и одна сухая, — и конец скачки был против беседки.
Она наддала и мерно,
так точно, как он предполагал, взвилась и, оттолкнувшись от земли, отдалась силе инерции, которая перенесла ее далеко за канаву; и в том же
самом такте, без усилия, с той же ноги, Фру-Фру продолжала скачку.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома,
сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал
самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и
такое, в котором виною
сам.
Доктор остался очень недоволен Алексеем Александровичем. Он нашел печень значительно увеличенною, питание уменьшенным и действия вод никакого. Он предписал как можно больше движения физического и как можно меньше умственного напряжения и, главное, никаких огорчений, то есть то
самое, что было для Алексея Александровича
так же невозможно, как не дышать; и уехал, оставив в Алексее Александровиче неприятное сознание того, что что-то в нем нехорошо и что исправить этого нельзя.
«Для Бетси еще рано», подумала она и, взглянув в окно, увидела карету и высовывающуюся из нее черную шляпу и столь знакомые ей уши Алексея Александровича. «Вот некстати; неужели ночевать?» подумала она, и ей
так показалось ужасно и страшно всё, что могло от этого выйти, что она, ни минуты не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к ним навстречу и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана, тотчас же отдалась этому духу и начала говорить,
сама не зная, что скажет.
На выходе из беседки Алексей Александрович,
так же как всегда, говорил со встречавшимися, и Анна должна была, как и всегда, отвечать и говорить; но она была
сама не своя и как во сне шла под-руку с мужем.
— Да если тебе
так хочется, я узнаю прежде о ней и
сама подойду, — отвечала мать. — Что ты в ней нашла особенного? Компаньонка, должно быть. Если хочешь, я познакомлюсь с мадам Шталь. Я знала её belle-soeur, — прибавила княгиня, гордо поднимая голову.
Кити держала ее за руку и с страстным любопытством и мольбой спрашивала ее взглядом: «Что же, что же это
самое важное, что дает
такое спокойствие? Вы знаете, скажите мне!» Но Варенька не понимала даже того, о чем спрашивал ее взгляд Кити. Она помнила только о том, что ей нынче нужно еще зайти к М-me Berthe и поспеть домой к чаю maman, к 12 часам. Она вошла в комнаты, собрала ноты и, простившись со всеми, собралась уходить.
Кити отвечала, что ничего не было между ними и что она решительно не понимает, почему Анна Павловна как будто недовольна ею. Кити ответила совершенную правду. Она не знала причины перемены к себе Анны Павловны, но догадывалась. Она догадывалась в
такой вещи, которую она не могла сказать матери, которой она не говорила и себе. Это была одна из тех вещей, которые знаешь, но которые нельзя сказать даже
самой себе;
так страшно и постыдно ошибиться.
Кити называла ему те знакомые и незнакомые лица, которые они встречали. У
самого входа в сад они встретили слепую М-mе Berthe с проводницей, и князь порадовался на умиленное выражение старой Француженки, когда она услыхала голос Кити. Она тотчас с французским излишеством любезности заговорила с ним, хваля его зa то, что у него
такая прекрасная дочь, и в глаза превознося до небес Кити и называя ее сокровищем, перлом и ангелом-утешителем.
Кроме того, хотя он долго жил в
самых близких отношениях к мужикам как хозяин и посредник, а главное, как советчик (мужики верили ему и ходили верст за сорок к нему советоваться), он не имел никакого определенного суждения о народе, и на вопрос, знает ли он народ, был бы в
таком же затруднении ответить, как на вопрос, любит ли он народ.
В случавшихся между братьями разногласиях при суждении о народе Сергей Иванович всегда побеждал брата, именно тем, что у Сергея Ивановича были определенные понятия о народе, его характере, свойствах и вкусах; у Константина же Левина никакого определенного и неизменного понятия не было,
так что в этих спорах Константин всегда был уличаем в противоречии
самому себе.
Работа эта
так понравилась ему, что он несколько раз принимался косить; выкосил весь луг пред домом и нынешний год с
самой весны составил себе план — косить с мужиками целые дни.
В середине его работы на него находили минуты, во время которых он забывал то, что делал, ему становилось легко, и в эти же
самые минуты ряд его выходил почти
так же ровен и хорош, как и у Тита.
В
самый жар косьба показалась ему не
так трудна.
Гриша плакал, говоря, что и Николинька свистал, но что вот его не наказали и что он не от пирога плачет, — ему всё равно, — но о том, что с ним несправедливы. Это было слишком уже грустно, и Дарья Александровна решилась, переговорив с Англичанкой, простить Гришу и пошла к ней. Но тут, проходя чрез залу, она увидала сцену, наполнившую
такою радостью ее сердце, что слезы выступили ей на глаза, и она
сама простила преступника.
Грибов набрали целую корзинку, даже Лили нашла березовый гриб. Прежде бывало
так, что мисс Гуль найдет и покажет ей: но теперь она
сама нашла большой березовый шлюпик, и был общий восторженный крик: «Лили нашла шлюпик!»
Дарья Александровна,
сама для себя любившая всегда купанье, считавшая его полезным для детей, ничем
так не наслаждалась, как этим купаньем со всеми детьми.
«И для чего она говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», думал он
сам с собой, не зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз уже передумала и всё-таки, хотя и в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
Как будто мрак надвинулся на ее жизнь: она поняла, что те ее дети, которыми она
так гордилась, были не только
самые обыкновенные, но даже нехорошие, дурно воспитанные дети, с грубыми, зверскими наклонностями, злые дети.
После страшной боли и ощущения чего-то огромного, больше
самой головы, вытягиваемого из челюсти, больной вдруг, не веря еще своему счастию, чувствует, что не существует более того, что
так долго отравляло его жизнь, приковывало к себе всё внимание, и что он опять может жить, думать и интересоваться не одним своим зубом.
Мысль искать своему положению помощи в религии была для нее, несмотря на то, что она никогда не сомневалась в религии, в которой была воспитана,
так же чужда, как искать помощи у
самого Алексея Александровича.
Для чего она сказала это, чего она за секунду не думала, она никак бы не могла объяснить. Она сказала это по тому только соображению, что,
так как Вронского не будет, то ей надо обеспечить свою свободу и попытаться как-нибудь увидать его. Но почему она именно сказала про старую фрейлину Вреде, к которой ей нужно было, как и ко многим другим, она не умела бы объяснить, а вместе с тем, как потом оказалось, она, придумывая
самые хитрые средства для свидания с Вронским, не могла придумать ничего лучшего.
— Муж? Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов к услугам. А что там дальше в
самом деле, никто не хочет знать. Знаете, в хорошем обществе не говорят и не думают даже о некоторых подробностях туалета.
Так и это.
Всякий человек, зная до малейших подробностей всю сложность условий, его окружающих, невольно предполагает, что сложность этих условий и трудность их уяснения есть только его личная, случайная особенность, и никак не думает, что другие окружены
такою же сложностью своих личных условий, как и он
сам.
— Вот оно! Вот оно! — смеясь сказал Серпуховской. — Я же начал с того, что я слышал про тебя, про твой отказ… Разумеется, я тебя одобрил. Но на всё есть манера. И я думаю, что
самый поступок хорош, но ты его сделал не
так, как надо.
Вронский слушал внимательно, но не столько
самое содержание слов занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с властью и имеющего в этом свои симпатии и антипатии, тогда как для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог быть силен Серпуховской своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи, своим умом и даром слова,
так редко встречающимся в той среде, в которой он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.