Неточные совпадения
«Попробовать
хотите», понял Матвей, но он
сказал только: — Слушаю-с.
— Долли!—
сказал он тихим, робким голосом. Он втянул голову в плечи и
хотел иметь жалкий и покорный вид, но он всё-таки сиял свежестью и здоровьем.
Ему бы смешно показалось, если б ему
сказали, что он не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более, что он и не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он
хотел только того, что получали его сверстники, а исполнять такого рода должность мог он не хуже всякого другого.
— Ну, хорошо. Понято, —
сказал Степан Аркадьич. — Так видишь ли: я бы позвал тебя к себе, но жена не совсем здорова. А вот что: если ты
хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду, и вместе куда-нибудь обедать.
— Если тебе хочется, съезди, но я не советую, —
сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко мне, я этого не боюсь, он тебя не поссорит со мной; но для тебя, я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как
хочешь.
— Я? я недавно, я вчера… нынче то есть… приехал, — отвечал Левин, не вдруг от волнения поняв ее вопрос. — Я
хотел к вам ехать, —
сказал он и тотчас же, вспомнив, с каким намерением он искал ее, смутился и покраснел. — Я не знал, что вы катаетесь на коньках, и прекрасно катаетесь.
Не слыхала ли она его слов или не
хотела слышать, но она как бы спотыкнулась, два раза стукнув ножкой, и поспешно покатилась прочь от него. Она подкатилась к М-llе Linon, что-то
сказала ей и направилась к домику, где дамы снимали коньки.
— Я что
хочешь, только немного, шампанское, —
сказал Левин.
— Да нехорошо. Ну, да я о себе не
хочу говорить, и к тому же объяснить всего нельзя, —
сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, —
сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше
скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою, и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить не
хотел, а так вышло. И она — на твоей стороне.
— Что ж ты всё
хотел на охоту ко мне приехать? Вот приезжай весной, —
сказал Левин.
— Если ты
хочешь мою исповедь относительно этого, то я
скажу тебе, что не верю, чтобы тут была драма.
― Никогда, мама, никакой, — отвечала Кити, покраснев и взглянув прямо в лицо матери. — Но мне нечего говорить теперь. Я… я… если бы
хотела, я не знаю, что
сказать как… я не знаю…
Заметив, что графиня Нордстон
хотела что-то
сказать, он остановился, не досказав начатого, и стал внимательно слушать ее.
— Ах, графиня, непременно свезите, ради Бога, свезите меня к ним! Я никогда ничего не видал необыкновенного,
хотя везде отыскиваю, — улыбаясь
сказал Вронский.
— Да нет, Маша, Константин Дмитрич говорит, что он не может верить, —
сказала Кити, краснея за Левина, и Левин понял это и, еще более раздражившись,
хотел отвечать, но Вронский со своею открытою веселою улыбкой сейчас же пришел на помощь разговору, угрожавшему сделаться неприятным.
— Князь, отпустите нам Константина Дмитрича, —
сказала графиня Нордстон. — Мы
хотим опыт делать.
— Вероятно, это вам очень наскучило, —
сказал он, сейчас, на лету, подхватывая этот мяч кокетства, который она бросила ему. Но она, видимо, не
хотела продолжать разговора в этом тоне и обратилась к старой графине...
— Да? — тихо
сказала Анна. — Ну, теперь давай говорить о тебе, — прибавила она, встряхивая головой, как будто
хотела физически отогнать что-то лишнее и мешавшее ей. — Давай говорить о твоих делах. Я получила твое письмо и вот приехала.
— Успокой руки, Гриша, —
сказала она и опять взялась за свое одеяло, давнишнюю работу, зa которую она всегда бралась в тяжелые минуты, и теперь вязала нервно, закидывая пальцем и считая петли.
Хотя она и велела вчера
сказать мужу, что ей дела нет до того, приедет или не приедет его сестра, она всё приготовила к ее приезду и с волнением ждала золовку.
— Долли, милая! —
сказала она, — я не
хочу ни говорить тебе за него, ни утешать; это нельзя. Но, душенька, мне просто жалко, жалко тебя всею душой!
— Долли, голубчик, он говорил мне, но я от тебя
хочу слышать,
скажи мне всё.
— Ах, много! И я знаю, что он ее любимец, но всё-таки видно, что это рыцарь… Ну, например, она рассказывала, что он
хотел отдать всё состояние брату, что он в детстве еще что-то необыкновенное сделал, спас женщину из воды. Словом, герой, —
сказала Анна, улыбаясь и вспоминая про эти двести рублей, которые он дал на станции.
— Ах, полно, Долли, всё делать трудности, —
сказал муж. — Ну,
хочешь, я всё сделаю…
— А, ты так? —
сказал он. — Ну, входи, садись.
Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет, постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он не подлец.
— А затем, что мужики теперь такие же рабы, какими были прежде, и от этого-то вам с Сергеем Иванычем и неприятно, что их
хотят вывести из этого рабства, —
сказал Николай Левин, раздраженный возражением.
— Если
хочешь знать всю мою исповедь в этом отношении, я
скажу тебе, что в вашей ссоре с Сергеем Иванычем я не беру ни той, ни другой стороны. Вы оба неправы. Ты неправ более внешним образом, а он более внутренно.
— На том свете? Ох, не люблю я тот свет! Не люблю, —
сказал он, остановив испуганные дикие глаза на лице брата. — И ведь вот, кажется, что уйти изо всей мерзости, путаницы, и чужой и своей, хорошо бы было, а я боюсь смерти, ужасно боюсь смерти. — Он содрогнулся. — Да выпей что-нибудь.
Хочешь шампанского? Или поедем куда-нибудь. Поедем к Цыганам! Знаешь, я очень полюбил Цыган и русские песни.
— Нет, мрачные. Ты знаешь, отчего я еду нынче, а не завтра? Это признание, которое меня давило, я
хочу тебе его сделать, —
сказала Анна, решительно откидываясь на кресле и глядя прямо в глаза Долли.
— Я не полагаю, чтобы можно было извинять такого человека,
хотя он и твой брат, —
сказал Алексей Александрович строго.
— Он всё не
хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (Он был муж ее.) Я теперь
хочу процесс начинать. Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята делами! Я
хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я ему будто бы неверна, с презрением
сказала она, — и от этого он
хочет пользоваться моим имением.
— Ну, доктор, решайте нашу судьбу, —
сказала княгиня. — Говорите мне всё. «Есть ли надежда?» —
хотела она
сказать, но губы ее задрожали, и она не могла выговорить этот вопрос. — Ну что, доктор?…
— Право, я здорова, maman. Но если вы
хотите ехать, поедемте! —
сказала она и, стараясь показать, что интересуется предстоящей поездкой, стала говорить о приготовлениях к отъезду.
Ей попробовали рассказывать, что говорил доктор, но оказалось, что,
хотя доктор и говорил очень складно и долго, никак нельзя было передать того, что он
сказал. Интересно было только то, что решено ехать за границу.
Казалось, очень просто было то, что
сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами говорит мне, что
хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Кити замялась; она
хотела далее
сказать, что с тех пор, как с ней сделалась эта перемена, Степан Аркадьич ей стал невыносимо неприятен и что она не может видеть его без представлений самых грубых и безобразных.
— Нет, как
хотите, —
сказал полковой командир Вронскому, пригласив его к себе, — Петрицкий становится невозможным. Не проходит недели без истории. Этот чиновник не оставит дела, он пойдет дальше.
— Чего вы
хотите от меня? —
сказал он просто и серьезно.
— Я
хочу, чтобы вы поехали в Москву и просили прощенья у Кити, —
сказала она.
— Вы не
хотите этого, —
сказал он.
Он видел, что она говорит то, что принуждает себя
сказать, но не то, чего
хочет.
Но для него, знавшего ее, знавшего, что, когда он ложился пятью минутами позже, она замечала и спрашивала о причине, для него, знавшего, что всякие свои радости, веселье, горе, она тотчас сообщала ему, — для него теперь видеть, что она не
хотела замечать его состояние, что не
хотела ни слова
сказать о себе, означало многое.
— Я
хочу предостеречь тебя в том, —
сказал он тихим голосом, — что по неосмотрительности и легкомыслию ты можешь подать в свете повод говорить о тебе. Твой слишком оживленный разговор сегодня с графом Вронским (он твердо и с спокойною расстановкой выговорил это имя) обратил на себя внимание.
— Решительно ничего не понимаю, —
сказала Анна, пожимая плечами. «Ему всё равно, подумала она. Но в обществе заметили, и это тревожит его». — Ты нездоров, Алексей Александрович, — прибавила она, встала и
хотела уйти в дверь; но он двинулся вперед, как бы желая остановить ее.
Он помнил, как он пред отъездом в Москву
сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: «Что, Николай!
хочу жениться», и как Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
— Как
хотите делайте, только поскорей, —
сказал он и пошел к приказчику.
— Kaк счесть деревья? — смеясь
сказал Степан Аркадьич, всё желая вывести приятеля из его дурного расположения духа. — Сочесть пески, лучи планет
хотя и мог бы ум высокий….
—
Хочешь в кабинет? — мрачно хмурясь,
сказал Левин по-французски Степану Аркадьичу. — Пройдите в кабинет, вы там переговорите.
— Ну, кончил? —
сказал он, встречая наверху Степана Аркадьича. —
Хочешь ужинать?
— Что с вами? Вы нездоровы? —
сказал он по-французски, подходя к ней. Он
хотел подбежать к ней; но, вспомнив, что могли быть посторонние, оглянулся на балконную дверь и покраснел, как он всякий раз краснел, чувствуя, что должен бояться и оглядываться.