Неточные совпадения
— Может быть, и
да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие и горжусь,
что у меня друг такой великий человек. Однако
ты мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще, и
ты придешь к этому. Хорошо, как у
тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде,
да такие мускулы,
да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь и
ты к нам.
Да, так о том,
что ты спрашивал: перемены нет, но жаль,
что ты так давно не был.
—
Да, я видел,
что ногти бедного Гриневича
тебя очень заинтересовали, — смеясь сказал Степан Аркадьич.
—
Да, — сказал Левин медленно и взволнованно. —
Ты прав, я дик. Но только дикость моя не в том,
что я уехал, а в том,
что я теперь приехал. Теперь я приехал…
—
Да, но без шуток, — продолжал Облонский. —
Ты пойми,
что женщина, милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала. Теперь, когда уже дело сделано, —
ты пойми, — неужели бросить ее? Положим: расстаться, чтобы не разрушить семейную жизнь; но неужели не пожалеть ее, не устроить, не смягчить?
— Вот как!… Я думаю, впрочем,
что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. — Впрочем, я его не знаю, — прибавил он. —
Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. Там неудача доказывает только,
что у
тебя не достало денег, а здесь — твое достоинство на весах. Однако вот и поезд.
—
Да.
Ты знаешь, мы надеемся,
что он женится на Кити.
—
Да, я его знаю. Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное,
что меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное,
что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи: то,
что ему стыдно детей, и то,
что он, любя
тебя…
да,
да, любя больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал
тебе больно, убил
тебя. «Нет, нет, она не простит», всё говорит он.
— Нет,
да к
чему ты говорить о Сергей Иваныче? — проговорил улыбаясь Левин.
— Сергей Иваныч? А вот к
чему! — вдруг при имени Сергея Ивановича вскрикнул Николай Левин, — вот к
чему…
Да что говорить? Только одно… Для
чего ты приехал ко мне?
Ты презираешь это, и прекрасно, и ступай с Богом, ступай! — кричал он, вставая со стула, — и ступай, и ступай!
—
Да расскажи мне,
что делается в Покровском?
Что, дом всё стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван!
Да смотри же, ничего не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то же,
что было. Я тогда приеду к
тебе, если твоя жена будет хорошая.
—
Да ты думаешь, она ничего не понимает? — сказал Николай. — Она всё это понимает лучше всех нас. Правда,
что есть в ней что-то хорошее, милое?
—
Да, — продолжала Анна. —
Ты знаешь, отчего Кити не приехала обедать? Она ревнует ко мне. Я испортила… я была причиной того,
что бал этот был для нее мученьем, а не радостью. Но, право, право, я не виновата, или виновата немножко, — сказала она, тонким голосом протянув слово «немножко».
—
Да, Стива мне говорил,
что ты с ним танцовала мазурку и
что он…
— Вот как! — проговорил князь. — Так и мне собираться? Слушаю-с, — обратился он к жене садясь. — А
ты вот
что, Катя, — прибавил он к меньшой дочери, —
ты когда-нибудь, в один прекрасный день, проснись и скажи себе:
да ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
— Ах, не слушал бы! — мрачно проговорил князь, вставая с кресла и как бы желая уйти, но останавливаясь в дверях. — Законы есть, матушка, и если
ты уж вызвала меня на это, то я
тебе скажу, кто виноват во всем:
ты и
ты, одна
ты. Законы против таких молодчиков всегда были и есть! Да-с, если бы не было того,
чего не должно было быть, я — старик, но я бы поставил его на барьер, этого франта.
Да, а теперь и лечите, возите к себе этих шарлатанов.
—
Да кто же
тебе это сказал? Никто этого не говорил. Я уверена,
что он был влюблен в
тебя и остался влюблен, но…
—
Да что ж это такое? — сказала она с таким искренним и комическим удивлением. —
Что тебе от меня надо?
—
Да, не откажусь. Какой аппетит у меня в деревне, чудо.
Что ж
ты Рябинину не предложил поесть?
—
Да на кого
ты? Я с
тобой согласен, — говорил Степан Аркадьич искренно и весело, хотя чувствовал,
что Левин под именем тех, кого можно купить зa двугривенный, разумел и его. Оживление Левина ему искренно нравилось. — На кого
ты? Хотя многое и неправда,
что ты говоришь про Вронского, но я не про то говорю. Я говорю
тебе прямо, я на твоем месте поехал бы со мной в Москву и…
— Твой брат был здесь, — сказал он Вронскому. — Разбудил меня, чорт его возьми, сказал,
что придет опять. — И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. —
Да оставь же, Яшвин, — говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся и открыл глаза. —
Ты лучше скажи,
что выпить; такая гадость во рту,
что…
— Нет, право забыл. Или я во сне видел? Постой, постой!
Да что ж сердиться! Если бы
ты, как я вчера, выпил четыре бутылки на брата,
ты бы забыл, где
ты лежишь. Постой, сейчас вспомню!
—
Да если
тебе так хочется, я узнаю прежде о ней и сама подойду, — отвечала мать. —
Что ты в ней нашла особенного? Компаньонка, должно быть. Если хочешь, я познакомлюсь с мадам Шталь. Я знала её belle-soeur, — прибавила княгиня, гордо поднимая голову.
— Батюшки! на
что ты похож! — сказал Сергей Иванович, в первую минуту недовольно оглядываясь на брата. —
Да дверь-то, дверь-то затворяй! — вскрикнул он. — Непременно впустил десяток целый.
―
Да я
тебе говорю,
что это не имеет ничего общего. Они отвергают справедливость собственности, капитала, наследственности, а я, не отрицая этого главного стимула (Левину было противно самому,
что он употреблял такие слова, но с тех пор, как он увлекся своею работой, он невольно стал чаще и чаще употреблять нерусские слова), хочу только регулировать труд.
—
Да это совершенно напрасно. Эта сила сама находит, по степени своего развития, известный образ деятельности. Везде были рабы, потом metayers; [арендаторы;] и у нас есть испольная работа, есть аренда, есть батрацкая работа, —
чего ты ищешь?
―
Да,
да, ― сказала она, видимо стараясь отогнать ревнивые мысли. ― Но если бы
ты знал, как мне тяжело! Я верю, верю
тебе… Так
что ты говорил?
― Ну, ну, так
что ты хотел сказать мне про принца? Я прогнала, прогнала беса, ― прибавила она. Бесом называлась между ними ревность. ―
Да, так
что ты начал говорить о принце? Почему
тебе так тяжело было?
―
Да, но я не могу!
Ты не знаешь, как я измучалась, ожидая
тебя! ― Я думаю,
что я не ревнива. Я не ревнива; я верю
тебе, когда
ты тут, со мной; но когда
ты где-то один ведешь свою непонятную мне жизнь…
―
Да, сон, ― сказала она. ― Давно уж я видела этот сон. Я видела,
что я вбежала в свою спальню,
что мне нужно там взять что-то, узнать что-то;
ты знаешь, как это бывает во сне, ― говорила она, с ужасом широко открывая глаза, ― и в спальне, в углу стоит что-то.
—
Да,
да! — говорил он. Очень может быть,
что ты прав, — сказал он. — Но я рад,
что ты в бодром духе: и за медведями ездишь, и работаешь, и увлекаешься. А то мне Щербацкий говорил — он
тебя встретил, —
что ты в каком-то унынии, всё о смерти говоришь…
—
Да что же, я не перестаю думать о смерти, — сказал Левин. Правда,
что умирать пора. И
что всё это вздор. Я по правде
тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности —
ты подумай об этом: ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем,
что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
—
Да и
что тебе сто̀ит — два дня? И он премилый, умный старичок. Он
тебе выдернет этот зуб так,
что ты и не заметишь.
—
Да, вот эта женщина, Марья Николаевна, не умела устроить всего этого, — сказал Левин. — И… должен признаться,
что я очень, очень рад,
что ты приехала.
Ты такая чистота,
что… — Он взял ее руку и не поцеловал (целовать ее руку в этой близости смерти ему казалось непристойным), а только пожал ее с виноватым выражением, глядя в ее просветлевшие глаза.
—
Да уж это
ты говорил. Дурно, Сережа, очень дурно. Если
ты не стараешься узнать того,
что нужнее всего для христианина, — сказал отец вставая, — то
что же может занимать
тебя? Я недоволен
тобой, и Петр Игнатьич (это был главный педагог) недоволен
тобой… Я должен наказать
тебя.
—
Да я не хочу знать! — почти вскрикнула она. — Не хочу. Раскаиваюсь я в том,
что сделала? Нет, нет и нет. И если б опять то же, сначала, то было бы то же. Для нас, для меня и для вас, важно только одно: любим ли мы друг друга. А других нет соображений. Для
чего мы живем здесь врозь и не видимся? Почему я не могу ехать? Я
тебя люблю, и мне всё равно, — сказала она по-русски, с особенным, непонятным ему блеском глаз взглянув на него, — если
ты не изменился. Отчего
ты не смотришь на меня?
— То есть как
тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы вот
ты не споткнулась. Ах,
да ведь нельзя же так прыгать! — прервал он свой разговор упреком за то,
что она сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую,
что я плох.
—
Да чем же? — с тою же улыбкой продолжала Кити. — Разве
ты тоже не делаешь для других? И твои хутора, и твое хозяйство, и твоя книга?…
—
Да нет, Костя,
да постой,
да послушай! — говорила она, с страдальчески-соболезнующим выражением глядя на него. — Ну,
что же
ты можешь думать? Когда для меня нет людей, нету, нету!… Ну хочешь
ты, чтоб я никого не видала?
—
Да, это всё может быть верно и остроумно… Лежать, Крак! — крикнул Степан Аркадьич на чесавшуюся и ворочавшую всё сено собаку, очевидно уверенный в справедливости своей темы и потому спокойно и неторопливо. — Но
ты не определил черты между честным и бесчестным трудом. То,
что я получаю жалованья больше,
чем мой столоначальник, хотя он лучше меня знает дело, — это бесчестно?
— Почему же
ты думаешь,
что мне неприятна твоя поездка?
Да если бы мне и было это неприятно, то тем более мне неприятно,
что ты не берешь моих лошадей, — говорил он. —
Ты мне ни разу не сказала,
что ты решительно едешь. А нанимать на деревне, во-первых, неприятно для меня, а главное, они возьмутся, но не довезут. У меня лошади есть. И если
ты не хочешь огорчить меня, то
ты возьми моих.
—
Да,
да, — отвернувшись и глядя в открытое окно, сказала Анна. — Но я не была виновата. И кто виноват?
Что такое виноват? Разве могло быть иначе? Ну, как
ты думаешь? Могло ли быть, чтобы
ты не была жена Стивы?
Нынче скачки, его лошади скачут, он едет. Очень рада. Но
ты подумай обо мне, представь себе мое положение…
Да что говорить про это! — Она улыбнулась. — Так о
чем же он говорил с
тобой?
—
Да, но
ты не забудь, чтò
ты и чтò я… И кроме того, — прибавила Анна, несмотря на богатство своих доводов и на бедность доводов Долли, как будто всё-таки сознаваясь,
что это нехорошо, —
ты не забудь главное,
что я теперь нахожусь не в том положении, как
ты. Для
тебя вопрос: желаешь ли
ты не иметь более детей, а для меня: желаю ли иметь я их. И это большая разница. Понимаешь,
что я не могу этого желать в моем положении.
— Нет, ничего не будет, и не думай. Я поеду с папа гулять на бульвар. Мы заедем к Долли. Пред обедом
тебя жду. Ах,
да!
Ты знаешь,
что положение Долли становится решительно невозможным? Она кругом должна, денег у нее нет. Мы вчера говорили с мама и с Арсением (так она звала мужа сестры Львовой) и решили
тебя с ним напустить на Стиву. Это решительно невозможно. С папа нельзя говорить об этом… Но если бы
ты и он…
―
Да,
тебе интересно. Но мне интерес уж другой,
чем тебе.
Ты вот смотришь на этих старичков, ― сказал он, указывая на сгорбленного члена с отвислою губой, который, чуть передвигая нога в мягких сапогах, прошел им навстречу, ― и думаешь,
что они так родились шлюпиками.
―
Ты вот и не знаешь этого названия. Это наш клубный термин. Знаешь, как яйца катают, так когда много катают, то сделается шлюпик. Так и наш брат: ездишь-ездишь в клуб и сделаешься шлюпиком.
Да, вот
ты смеешься, а наш брат уже смотрит, когда сам в шлюпики попадет.
Ты знаешь князя Чеченского? — спросил князь, и Левин видел по лицу,
что он собирается рассказать что-то смешное.
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш…
ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну
что, Василий, кто
да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «вы третий».
Да, брат, так-то!
—
Ты влюбился в эту гадкую женщину, она обворожила
тебя. Я видела по твоим глазам.
Да,
да!
Что ж может выйти из этого?
Ты в клубе пил, пил, играл и потом поехал… к кому? Нет, уедем… Завтра я уеду.
—
Да, но
ты согласись,
что открывается новое, несомненно полезное учреждение. Как хочешь, живое дело! Дорожат в особенности тем, чтобы дело ведено было честно, — сказал Степан Аркадьич с ударением.