Неточные совпадения
—
Да, доложи. И вот
возьми телеграмму, передай, что они скажут.
— Как придется.
Да вот
возьми на расходы, — сказал он, подавая десять рублей из бумажника. — Довольно будет?
— Я?…
Да, — сказала Анна. — Боже мой, Таня! Ровесница Сереже моему, — прибавила она, обращаясь ко вбежавшей девочке. Она
взяла ее на руки и поцеловала. — Прелестная девочка, прелесть! Покажи же мне всех.
— Ну, хорошо, хорошо!…
Да что ж ужин? А, вот и он, — проговорил он, увидав лакея с подносом. — Сюда, сюда ставь, — проговорил он сердито и тотчас же
взял водку, налил рюмку и жадно выпил. — Выпей, хочешь? — обратился он к брату, тотчас же повеселев.
—
Да я и не говорю… Одно — скажи мне правду, — проговорила,
взяв ее за руку, Дарья Александровна, — скажи мне, Левин говорил тебе?..
— Твой брат был здесь, — сказал он Вронскому. — Разбудил меня, чорт его
возьми, сказал, что придет опять. — И он опять, натягивая одеяло, бросился на подушку. —
Да оставь же, Яшвин, — говорил он, сердясь на Яшвина, тащившего с него одеяло. — Оставь! — Он повернулся и открыл глаза. — Ты лучше скажи, что выпить; такая гадость во рту, что…
—
Да,
да. Она нашлась скорее всех, она
взяла этого господина под руку и увела.
—
Да, это очень дурно, — сказала Анна и,
взяв сына за плечо не строгим, а робким взглядом, смутившим и обрадовавшим мальчика, посмотрела на него и поцеловала. — Оставьте его со мной, — сказала она удивленной гувернантке и, не выпуская руки сына, села за приготовленный с кофеем стол.
— Расчет один, что дома живу, не покупное, не нанятое.
Да еще всё надеешься, что образумится народ. А то, верите ли, — это пьянство, распутство! Все переделились, ни лошаденки, ни коровенки. С голоду дохнет, а
возьмите его в работники наймите, — он вам норовит напортить,
да еще к мировому судье.
— Я пожалуюсь?
Да ни за что в свете! Разговоры такие пойдут, что и не рад жалобе! Вот на заводе —
взяли задатки, ушли. Что ж мировой судья? Оправдал. Только и держится всё волостным судом
да старшиной. Этот отпорет его по старинному. А не будь этого — бросай всё! Беги на край света!
―
Да, сон, ― сказала она. ― Давно уж я видела этот сон. Я видела, что я вбежала в свою спальню, что мне нужно там
взять что-то, узнать что-то; ты знаешь, как это бывает во сне, ― говорила она, с ужасом широко открывая глаза, ― и в спальне, в углу стоит что-то.
―
Да, я потерял даже любовь к сыну, потому что с ним связано мое отвращение к вам. Но я всё-таки
возьму его. Прощайте!
— Кончено то, что вы
возьмете меня, какой бы я ни был, не откажетесь от меня?
Да?
—
Да, но в таком случае, если вы позволите сказать свою мысль… Картина ваша так хороша, что мое замечание не может повредить ей, и потом это мое личное мнение. У вас это другое. Самый мотив другой. Но
возьмем хоть Иванова. Я полагаю, что если Христос сведен на степень исторического лица, то лучше было бы Иванову и избрать другую историческую тему, свежую, нетронутую.
—
Да, вот эта женщина, Марья Николаевна, не умела устроить всего этого, — сказал Левин. — И… должен признаться, что я очень, очень рад, что ты приехала. Ты такая чистота, что… — Он
взял ее руку и не поцеловал (целовать ее руку в этой близости смерти ему казалось непристойным), а только пожал ее с виноватым выражением, глядя в ее просветлевшие глаза.
— Постой, мне кое-что надо сказать, — и,
взяв его короткую руку, она прижала ее к своей шее. —
Да, ничего, что я позвала его обедать?
— Нет, какой сон! Я думал, господа наши спят,
да слышу гуторят. Мне крюк
взять тута. Не укусит она? — прибавил он, осторожно ступая босыми ногами.
«Завтра пойду рано утром и
возьму на себя не горячиться. Бекасов пропасть. И дупеля есть. А приду домой, записка от Кити.
Да, Стива, пожалуй, и прав: я не мужествен с нею, я обабился… Но что ж делать! Опять отрицательно!»
— Почему же ты думаешь, что мне неприятна твоя поездка?
Да если бы мне и было это неприятно, то тем более мне неприятно, что ты не берешь моих лошадей, — говорил он. — Ты мне ни разу не сказала, что ты решительно едешь. А нанимать на деревне, во-первых, неприятно для меня, а главное, они возьмутся, но не довезут. У меня лошади есть. И если ты не хочешь огорчить меня, то ты
возьми моих.
― Вот ты всё сейчас хочешь видеть дурное. Не филантропическое, а сердечное. У них, то есть у Вронского, был тренер Англичанин, мастер своего дела, но пьяница. Он совсем запил, delirium tremens, [белая горячка,] и семейство брошено. Она увидала их, помогла, втянулась, и теперь всё семейство на ее руках;
да не так, свысока, деньгами, а она сама готовит мальчиков по-русски в гимназию, а девочку
взяла к себе.
Да вот ты увидишь ее.
—
Да вот что хотите, я не могла. Граф Алексей Кириллыч очень поощрял меня — (произнося слова граф Алексей Кириллыч, она просительно-робко взглянула на Левина, и он невольно отвечал ей почтительным и утвердительным взглядом) — поощрял меня заняться школой в деревне. Я ходила несколько раз. Они очень милы, но я не могла привязаться к этому делу. Вы говорите — энергию. Энергия основана на любви. А любовь неоткуда
взять, приказать нельзя. Вот я полюбила эту девочку, сама не знаю зачем.
—
Да о чем мы? — сказал он, ужаснувшись пред выражением ее отчаянья и опять перегнувшись к ней и
взяв ее руку и целуя ее. — За что? Разве я ищу развлечения вне дома? Разве я не избегаю общества женщин?
— Так часа два? Не больше? — спросила она. — Вы застанете Петра Дмитрича, только не торопите его.
Да возьмите опиуму в аптеке.
И увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять столько раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу
взять на себя? — сказала она себе и начала опять сначала. — Он правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на-днях выйдет развод. Чего же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я
возьму на себя.
Да, теперь, как он приедет, скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем».
—
Да, — сказала она ему, подавая кошелек с деньгами, и,
взяв на руку маленький красный мешочек, вышла из коляски.
—
Да,
да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись,
взял свою палку и быстро пошел прочь к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом.
—
Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое животное, жестокое и ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже христианин, не может лично
взять на свою ответственность начало войны, а может только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно. С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в особенности в деле воины, граждане отрекаются от своей личной воли.