Неточные совпадения
— А
то кто же? Конечно, я! — весело отвечал старик, видимо любуясь своим племянником, очень походившим на покойного любимого брата адмирала. — Третьего
дня встретился с управляющим морским министерством, узнал, что «Коршун» идет
в дальний вояж [Моряки старого времени называли кругосветное путешествие дальним вояжем.], и попросил… Хоть и
не люблю я за родных просить, а за тебя попросил… Да… Спасибо министру, уважил просьбу. И ты, конечно, рад, Володя?
Володя стоял минут пять,
в стороне от широкой сходни, чтобы
не мешать матросам,
то и
дело проносящим тяжелые вещи, и посматривал на кипучую работу, любовался рангоутом и все более и более становился доволен, что идет
в море, и уж мечтал о
том, как он сам будет капитаном такого же красавца-корвета.
Никогда
в жизни никуда
не опаздывавший и
не терпевший, чтобы кто-нибудь опаздывал, адмирал тотчас же после обеда
то и
дело посматривал на свою старинную золотую английскую луковицу и спрашивал...
Один страх — плохое
дело… при нем
не может быть
той нравственной, крепкой связи начальника с подчиненными, без которой морская служба становится
в тягость…
Когда
в тот же
день старший офицер призвал к себе
в каюту обоих боцманов, Федотова и Никифорова, двух старых служак, отзвонивших во флоте по пятнадцати лет и прошедших старую суровую школу, и сказал им, чтобы они бросили линьки и передали об этом остальным унтер-офицерам,
то оба боцмана
в первое мгновение вытаращили удивленно глаза, видимо,
не веря своим ушам: до
того это казалось невероятным по
тем временам.
В самом
деле, приказание это шло вразрез с установившимися и освященными обычаем понятиями о «боцманском праве» и о педагогических приемах матросского обучения. Без этого права, казалось, — и
не одним только боцманам
в те времена казалось, — немыслим был хороший боцман, наводящий страх на матросов.
Все эти решения постановлено было держать
в секрете от матросов; но
в тот же
день по всему корвету уже распространилось известие о
том, что боцманам и унтер-офицерам
не велено драться, и эта новость была встречена общим сочувствием. Особенно радовались молодые матросы, которым больше других могло попадать от унтер-офицеров. Старые, послужившие, и сами могли постоять за себя.
— Ишь, ведь смола этот кадет… так и приставал. Думает, что без него люди
не справляют службы.
То и
дело подходил, когда мы с Ивановым сидели на часах…
Не заснули ли, мол… И все, братцы, ему огни
в глазах мерещились… Шалый какой-то.
— То-то учивали и людей истязали, братец ты мой. Разве это по-божески? Разве от этого самого наш брат матрос
не терпел и
не приходил
в отчаянность?.. А, по-моему, ежели с матросом по-хорошему, так ты из него хоть веревки вей… И был, братцы мои, на фрегате «Святый Егорий» такой случай, как одного самого отчаянного, можно сказать, матроса сделали человеком от доброго слова… При мне
дело было…
— То-то и есть. Отлежится
в лазарете и опять за свои
дела… да еще куражится: меня, говорит, никакой бой
не возьмет… Я, говорит, им покажу, каков я есть! Это он про капитана да про старшего офицера… Хорошо. А старшим офицером у нас
в те поры был капитан-лейтенант Барабанов — может, слыхал, Аксютин?
После уж он мне объяснил, как с ним, можно сказать, первый раз во всю жизнь по-доброму заговорили, а
в те поры, как его стали спрашивать, что ему старший офицер отчитывал, Егорка ничего
не сказывал и ровно какой-то потерянный целый
день ходил.
Горизонт был чист, и на нем
то и
дело показывались белеющие пятна парусов или дымки пароходов. Солнце, яркое, но
не греющее, холодно смотрело с высоты неба, по которому бегали перистые облака, и доставляло большое удовольствие старому штурману Степану Ильичу, который уже брал высоты, чтобы иметь, наконец, после нескольких
дней без наблюдений, точное место,
то есть знать широту и долготу,
в которой находится корвет.
Этот громадный муравейник людей, производящих колоссальную работу, делал впечатление чего-то сильного, могучего и
в то же время страшного. Чувствовалось, что здесь,
в этой кипучей деятельности, страшно напрягаются силы
в борьбе за существование, и горе слабому — колесо жизни раздавит его, и, казалось, никому
не будет до этого
дела. Торжествуй, крепкий и сильный, и погибай, слабый и несчастный…
В первый же
день Ашанин с партией своих спутников, решивших осматривать Лондон вместе, небольшой группой, состоящей из четырех человек (доктор, жизнерадостный мичман Лопатин, гардемарин Иволгин и Володя), побродил по улицам, был
в соборе св. Павла,
в Тоуэре, проехал под Темзой по железной дороге по сырому туннелю, был
в громадном здании банка, где толпилась масса посетителей, и где царил
тем не менее образцовый порядок, и после сытного обеда
в ресторане закончил свой обильный впечатлениями
день в Ковентгарденском театре, слушая оперу и поглядывая на преобладающий красный цвет дамских туалетов.
Постыдная эта торговля людьми еще процветала во времена нашего рассказа, и большие парусные корабли с трюмами, набитыми «черным» грузом,
то и
дело совершали рейсы между берегами Африки и Южной Америки, снабжая последнюю невольниками. Скованные, томились несчастные негры
в трюмах во все время перехода. Нечего и говорить, что с ними обращались варварски, и случалось, этот «живой» груз доставлялся до места назначения далеко
не в полном количестве.
По одному
дню можно судить, до известной степени, об остальных. Несмотря на прелесть этой жизни, она все-таки
не особенно богата впечатлениями и
в конце концов кажется несколько однообразной,
тем более людям, которые равнодушны к великим таинствам природы и совсем глухи к
тому, о чем «звезда с звездою говорит».
С этого
дня почти
не прекращалось беспокойное плавание с постоянной качкой, с вечным суровым напевом ветра,
то гудящего,
то жалобно насвистывающего
в снастях и
в рангоуте. По временам «трепало» порядочно, но все-таки пловцы на «Коршуне» урагана еще
не встречали. Встреча с ним, и довольно серьезная, была впереди.
Полисмен Уйрида начал довольно обстоятельный рассказ на
не совсем правильном английском языке об обстоятельствах
дела: о
том, как русский матрос был пьян и пел «более чем громко» песни, — «а это было, господин судья,
в воскресенье, когда христианину надлежит проводить время более прилично», — как он, по званию полисмена, просил русского матроса петь
не так громко, но русский матрос
не хотел понимать ни слов, ни жестов, и когда он взял его за руку, надеясь, что русский матрос после этого подчинится распоряжению полиции, «этот человек, — указал полисмен пальцем на «человека», хлопавшего напротив глазами и дивившегося всей этой странной обстановке, — этот человек без всякого с моей стороны вызова, что подтвердят и свидетели, хватил меня два раза по лицу…
— Точно так, выучен, еще когда на службу
не поступал, а
в крестьянах состоял. За такое же примерно
дело, меня, ваше благородие, форменно отполировали
в участке-то,
в нашем городе. И, окромя
того, осмелюсь доложить, ваше благородие, всю морду, можно сказать, вроде быдто теста сделали… А здесь только штраф… Во всякой, значит, стране свои порядки, ваше благородие!
Рассказы шведа дышали чем-то фантастичным и вместе с
тем страшным и жестоким о первых временах поисков золота
в Калифорнии, где
в одну неделю,
в один
день, люди, случалось, делались богатыми. Но швед, как и масса других золотоискателей, горько разочаровался. Он
не разбогател, хотя и находил золото, он отдавал его за провизию, за обувь и платье, за инструменты, за вино. Наживались главным образом поставщики и торгаши, нахлынувшие вслед за пионерами, а
не самые пионеры.
Тем не менее
в первые
дни после этого разговора С.-Франциско потерял
в глазах Володи всю свою прелесть, и он целую неделю
не съезжал на берег.
После роскошного завтрака, с обильно лившимся шампанским и, как водится, со спичами, корвет тихо тронулся из залива, и на палубе раздались звуки бального оркестра, расположенного за грот-мачтой. Тотчас же все выбежали наверх, а палуба покрылась парами, которые кружились
в вальсе. Володя добросовестно исполнял свой долг и танцевал без устали
то с одной,
то с другой,
то с третьей и, надо признаться,
в этот
день ни разу даже
не вспомнил о мисс Клэр, хотя отец ее, доктор, и был на корвете.
Счастливая стоянка
в С.-Франциско близилась к концу. Все делали прощальные визиты — через три
дня «Коршун» собирался уходить; а между
тем на корвете
не досчитывались одного матроса — забулдыги и пьяницы Ковшикова, который, съехавши с первой вахтой на берег,
не явился и словно бы
в воду канул, несмотря на энергические розыски консула и полиции.
Старший офицер, Андрей Николаевич, недаром был одним из
тех честных моряков старого времени, который сам действовал всегда честно и открыто,
не мог терпеть фальши и неискренности
в других и грубо обрывал всякие сплетни и нашептывания, считая недостойным
делом их слушать.
В те отдаленные времена немало было моряков, выражавших такие опасения. Но время показало, что и дисциплина
не пропала, и матросы добросовестно и усердно исполняют свое
дело, и едва ли
не лучше прежнего, и без
тех ужасных сцен варварских расправ былого времени. И главное — матрос перестал работать из-под палки, перестал быть машиной и сделался человеком.
На другой
день король и королева, приглашенные капитаном к обеду, приехали на корвет
в сопровождении своего дяди, губернатора острова, пожилого, коротко остриженного канака с умным и энергичным лицом, который потом, после смерти Камеамеа IV, года через три после пребывания «Коршуна»
в Гонолулу, вступил на престол, и неизбежного первого министра, мистера Вейля, которого король очень любил и, как уверяли злые языки, за
то, что умный шотландец
не очень-то обременял
делами своего короля и
не прочь был вместе с ним распить одну-другую бутылку хереса или портвейна, причем
не был одним из
тех временщиков, которых народ ненавидит.
— А
то другой и неглупый человек видит много интересного и по морскому
делу и так вообще, а написать
не умеет… да… И ни с кем
не может поделиться своими сведениями, напечатать их, например,
в «Морском Сборнике» [Первые статьи Станюковича были напечатаны
в «Морском Сборнике». — Ред.]… И это очень жаль.
Через несколько минут он простился с англичанкой и был награжден одной из
тех милых улыбок, которую вспоминал очень часто
в первые
дни и реже
в последующие, простился с капитаном и с несколькими знакомыми пассажирами и сел на шлюпку, которая повезла его с небольшим чемоданом на берег, где он никого
не знал, и где приходилось ему устраиваться.
И Неверле, кавалерийский офицер, окончивший Сен-Сирское училище, и Робен, политехник, служивший
в артиллерии, были очень милые, любезные люди, что
не мешало, однако, одному из них относиться к анамитам с
тем презрением и даже жестокостью, которые с первых
дней поразили Володю и заставили его горячо спорить с одним из своих хозяев. Поводом послужила возмутительная сцена.
Тихо двигалась, растянувшись длинным хвостом, эта оригинальная смесь племен, одежд и языков. Солнце уже высоко поднялось над горизонтом и подпекало порядочно.
То и
дело приходилось останавливаться из-за глубоких болот. Саперы тогда устраивали мостки, набрасывая доски, и по ним переходил один за другим отряд… По таким болотам пришлось идти большую часть пути, и, разумеется, отряд двигался чрезвычайно медленно, делая
не более версты
в час.
Капитан читал несколько часов подряд. Ашанин это видел — недаром ему
не сиделось
в каюте, и он
то и
дело выбегал наверх и заглядывал
в люк.
— То-то и есть! Так как же вы хотите, чтобы я вам ответил, как, с позволения сказать, какой-нибудь оболтус, для вашего утешения: придем, мол,
в Кронштадт
в такой-то
день,
в таком-то часу-с?.. Еще если бы у вас сильная машина была да вы могли бы брать запас угля на большие переходы, ну тогда еще можно было бы примерно рассчитать-с, а ведь мы
не под парами главным образом ходим, а под парусами-с.
Однако пришлось простоять
в Шербурге несколько
дней, чтобы дать отдохнуть команде после долгого перехода, осмотреться и покраситься. Нельзя же вернуться домой
не в том блестящем виде, каким всегда щеголял «Коршун».