Неточные совпадения
Культурный человек не принимает в расчет ни вёдра, ни дождя, ни ветров, ни червя, ни земляной блохи, ни мошки, ни того,
что в один прекрасный день у привода молотилки
вдруг не окажется ремня, а у самой молотилки двух-трех пальцев (вчера еще все было цело, а
вдруг за ночь пропало!).
И велико бывает его изумление, когда он, утешавший себя мыслью (да, он до того озлоблен,
что даже может себя утешать неудачами других),
что и у других сено почернело и сгнило,
вдруг видит целые массы совершенно зеленого сена, приготовленного заботливыми руками меньшого брата, который не прал против рожна в дождь, но нашел другое приличествующее ненастью занятие: городил городьбу, починял клеть или, наконец, и просто отдыхал.
И вот, когда он убеждается,
что бажановского урочного положения ему поддержать нечем,
что инструмент рабочий, на приобретение которого он пожертвовал своим личным комфортом, воочию приходит в негодность,
что скот содержится неопрятно, смердит («не кадило!» — ворчит скотница на сделанное по этому поводу напоминание) и обещает в ближайшем будущем совсем выродиться,
что сам он, наконец, всем надоел, потому
что везде «суется», а «настоящего» ничего сказать не может, — тогда на него
вдруг нападает то храброе малодушие, которое дает человеку решимость в одну минуту плюнуть на все плоды многолетнего долготерпения.
В деревне подобные известия всегда производят переполох. Хорошо ли, худо ли живется при известной обстановке, но все-таки как-нибудь да живется. Это «как-нибудь» — великое дело. У меньшей братии оно выражается словами: живы — и то слава Богу! у культурных людей — сладкой уверенностью,
что чаша бедствий выпита уж до дна. И
вдруг: нет! имеется наготове и еще целый ушат. Как тут быть: радоваться или опасаться?
Я достаточно на своем веку встречал новых губернаторов и других сильных мира, но никогда у меня сердце не ныло так, как в эти дни. Почему-то мне
вдруг показалось,
что здесь, в этой глуши, со мной все можно сделать: посадить в холодную, выворотить наизнанку, истолочь в ступе. Разумеется, предварительно завинив в измене,
что при умении бойко читать в сердцах сделать очень нетрудно. Поистине, никогда я такого скверного чувства не испытывал.
А еще больше думается (и, сознаюсь, не без сладостного трепета думается),
что когда-нибудь купец Разуваев, выведенный из терпения задиранием моего носа,
вдруг вынет из кармана куш и скажет: «Получай и уйди с глаз долой!» Господи! вот кабы…
Тогда произошло во мне нечто чудное и торжественное: я
вдруг почувствовал,
что все мое существо сладко заволновалось! Я не скажу, чтоб это было раскаяние — нет, не оно! — а скорее всего какое-то безграничное, неудержимое, почти детское доверие! Приди и виждь!
Не
вдруг раскрыл он мне свою душу, но все-таки сразу дал понять,
что он либерал, а иногда даже обнаруживал такое парение,
что я подлинно изумлялся смелости его мыслей.
Разумеется, я слушал эти рассуждения и радостно изумлялся. Не потому радовался, чтобы сами мысли, высказанные Грациановым, были мне сочувственны, — я так себя, страха ради иудейска, вышколил,
что мне теперь на все наплевать, — а потому,
что они исходили от станового пристава. Но по временам меня
вдруг осеняла мысль: «Зачем, однако ж, он предлагает мне столь несвойственные своему званию вопросы», — и, признаюсь, эта назойливая мысль прожигала меня насквозь.
И вот, когда сумма этих унизительных страхов накопится до nec plus ultra [До крайних пределов (лат.)], когда чаша до того переполнится,
что новой капле уж поместиться негде, и когда среди невыносимо подлой тоски
вдруг голову осветит мысль: «А ведь, собственно говоря, ни Грацианов, ни Колупаев залезать ко мне в душу ни от кого не уполномочены», — вот тогда-то и является на выручку дикая реакция, то есть сквернословие, мордобитие, плеванье в лохань, одним словом — все то,
что при спокойном, хоть сколько-нибудь нормальном течении жизни, мирному гражданину даже на мысль не придет.
Что, если и во всех других Монрепо идет такая же волшебно-производительная галиматья, как и в моем?
что, если
вдруг воспрянули от сна все Проплеванные, все Погореловки, Ненаедовки, все взапуски принялись рожать, и нет на дорогах проезда от массы капусты, огурцов, редьки и прочего?
Сперва не «якшался» и задирал нос, потом смалодушничал и начал «якшаться», и вот, в ту самую минуту, когда все сердца понеслись мне навстречу, когда все начали надеяться,
что я буду приглашать деревенских девок водить хороводы у себя перед домом и оделять их пряниками, я
вдруг опять заперся и перестал «якшаться».
Потому
что он
вдруг, того гляди, велит песни петь и начнет в народ гривенники на драку бросать!
В глазах закона я это право имею. Я знаю,
что было бы очень некрасиво, если б
вдруг все стали ничего не делать, но так как мне достоверно известно,
что существуют на свете такие неусыпающие черви, которым никак нельзя «ничего не делать», то я и позволяю себе маленькую льготу: с утра до ночи отдыхаю одетым, а с ночи до утра отдыхаю в одном нижнем белье. По-видимому, и закону все это отлично известно, потому
что и он с меня за мое отдыхание никакого взыска не полагает.
Помню, я в прошлом году людские помещения на скотном дворе вычистить собрался; нанял поденщиц (на свою-то прислугу не понадеялся), сам за чисткой наблюдал, чистил день, чистил другой, одного убиенного и ошпаренного клопа целый ворох на полосу вывез — и
вдруг вижу, смотрит на мои хлопоты старший Иван и только
что не въявь говорит: «Дай срок! я завтра же всю твою чистоту в лучшем виде загажу».
У меня не был, а проезжал мимо не раз. Смотрел я на него из окна в бинокль: сидит в телеге, обернется лицом к усадьбе и вытаращит глаза. Думал я, думал: никогда у нас никакого „духа“ не бывало и
вдруг завелся… Кого ни спросишь:
что, мол, за дух такой? — никто ничего не знает, только говорят: строгость пошла. Разумеется, затосковал еще пуще. А ну как и во мне этот „дух“ есть? и меня в преклонных моих летах в плен уведут?
Словом сказать, так мне
вдруг захотелось тут умереть,
что сейчас же я поскакал в Москву и в два дня кончил.
— „Помилуйте…
что же такое у нас?.. никто к нам… никто никогда… и
вдруг!“ — „Да ведь надо же где-нибудь жить?“ — „Так-то так… а все-таки… ну, какую вы здесь прелесть нашли! городишко самый пустой, белого хлеба не сыщешь… никто к нам никогда… и
вдруг вздумалось!..“ Это было так мило,
что я не выдержал и расцеловал его.