Неточные совпадения
Постояли, полюбовались, вспомнили, как у покойного
всю жизнь живот болел, наконец, — махнули рукой и пошли по Лиговке. Долго
ничего замечательного не было, но вдруг мои глаза ухитрились отыскать знакомый дом.
— Ну, да, я. Но как
все это было юно! незрело! Какое мне дело до того, кто муку производит, как производит и пр.! Я ем калачи — и больше
ничего! мне кажется, теперь — хоть озолоти меня, я в другой раз этакой глупости не скажу!
И
ничего такого, что созидает, укрепляет и утверждает, наполняя трепетною радостью сердца
всех истинно любящих свое отечество квартальных надзирателей!
Хотя Иван Тимофеич говорил в прошедшем времени, но сердце во мне так и упало. Вот оно, то ужасное квартальное всеведение, которое
всю жизнь парализировало
все мои действия! А я-то,
ничего не подозревая, жил да поживал, сам в гости не ходил, к себе гостей не принимал — а чему подвергался! Немножко, чуточку — и шабаш! Представление об этой опасности до того взбудоражило меня, что даже сон наяву привиделся: идут, берут… пожалуйте!
— И у меня дно видно. Плохо, брат.
Всю жизнь эстетиками занимались да цветы удовольствия срывали, а теперь, как стряслось черт знает что, — и нет
ничего!
— Не только не обременительная, — поспешил я успокоит его, — но даже, если можно так выразиться, соблазнительно умеренная. Помилуйте! выполнение по
всей таксе стоит
всего сто тридцать семь рублей двадцать копеек, а мало ли на свете богатых людей, которым
ничего не стоит бросить такие деньги, лишь бы доставить себе удовольствие!
— Позвольте вам доложить, — возразил Прудентов, — зачем нам история? Где, в каких историях мы полезных для себя указаний искать будем? Ежели теперича взять римскую или греческую историю, так у нас ключ от тогдашней благопристойности потерян, и подлинно ли была там благопристойность —
ничего мы этого не знаем. Судя же по тому, что в учебниках об тогдашних временах повествуется, так
все эти греки да римляне больше безначалием, нежели благопристойностью занимались.
— И когда, при отпевании, отец протопоп сказал:"Вот человек, который
всю жизнь свою, всеусердно тщась нечто к славе любезнейшего отечества совершить,
ничего, кроме действий, клонящихся к несомненному оного стыду, не совершил", то
весь народ,
все, кто тут были,
все так и залились слезами!
— Но ведь
вся наша жизнь, мой друг, такова! — постарался я возразить, — неужто ж, по-твоему, из
всей нашей жизни
ничего путного сделать нельзя?
— Итак, определение найдено. Теперь необходимо только таким образом этот вход обставить, чтобы никто
ничего ненатурального в нем не мог найти. И знаете ли, об чем я мечтаю? нельзя ли нам, друзья, так наше дело устроить, чтобы обывателю даже приятно было? Чтобы он, так сказать,
всем сердцем? чтобы для него это посещение…
—
Ничего! Иван Тимофеич простит. Он — парень простой, простыня-человек. Рюмка водки, кусочек черного хлеба на закуску, а главное, чтоб превратных идей не было — вот и
все!
—
Ничего не надо, не обременяйте себя, друзья! Коли есть что в доме — прикажите подать, мы не откажемся. А что касается до рассказчиков, так не трудитесь и посылать. Сегодня у нашего подчаска жена именинница, так по этому случаю к ним в квартиру
все рассказчики на померанцевый настой слетелись.
И, наконец, ежели и за
всеми предосторожностями без опакощения обойтись нельзя — он утешит, сказав:
ничего! в другой раз мы в подворотню шмыгнем!
Нет
ничего капризнее недомыслия, когда оно взбудоражено и вдобавок чувствует, что в его распоряжении находится людское малодушие и людское искательство. Оно не уступит ни пяди, не задумается ни перед силой убеждений, ни перед логикой, а будет
все напирать да напирать. Оно у
всех предполагает ответ готовым (начертанным в сердцах) и потому требует его немедленно, сейчас: да или нет?……………….
— Вот если бы вам поверили, что вы действительно… тово… это был бы результат! А ведь, в сущности, вы можете достигнуть этого результата, не делая никаких усилий. Ни разговоров с Кшепшицюльским от вас не потребуется, ни подлогов —
ничего. Придите прямо, просто, откровенно: вот, мол, я! И
все для вас сделается ясным. И вы
всем поверите, и вам
все поверят. Скажут: это человек искренний, настоящий; ему можно верить, потому что он не о спасении шкуры думает, а об ее украшении… ха-ха!
Он волновался и беспокоился, хотя не мог сказать, об чем. По-видимому, что-то было для него ясно, только он не понимал, что именно. Оттого он и повторял так настойчиво: нельзя-с! Еще родители его это слово повторяли, и так как для них, действительно, было
все ясно, то он думал, что и ему, если он будет одно и то же слово долбить, когда-нибудь будет ясно. Но когда он увидел, что я он
ничего не понимает, и я
ничего не понимаю, то решился, как говорится,"положить мне в рот".
—
Ничего, вашество,
все слава богу!
Таким образом
все недоумения были устранены, и
ничто уже не мешало нам приступить к дальнейшей разработке. Три главные вопроса представлялись: 1) что удобнее в подобном предприятии: компания ли на акциях или товарищество на вере? 2) сколько в том и другом случае следует выпустить акций или паев? и 3) какую номинальную цену назначить для тех или других?
Разумеется, я без труда оправдался, объяснив, что ни задатка, ни запродажной расписки —
ничего не требую. Что, конечно, я готов продать Проплеванную всякому, кто заблагорассудит сделать из нее увеселительную резиденцию, но к насильству даже в этом случае прибегать не намерен. Выслушавши это,
все успокоились и признали мой проект весьма целесообразным. Поэтому условились так: сначала мы скажем, что приехали для осмотра Проплеванной, а потом опять юркнем на пароход, как будто не сошлись в цене.
— Знаю я, что
ничего. До сих пор —
ничего, а завтра может быть — чего! На этом нынче
все и вертится. Ну, что такое? Плыли, плыли, и вдруг… Корчева!
Но
ничего не вышло, потому что пригульный поросенок овладел
всеми их мыслями.
Допустим, что
все это только чудится и что на самом деле
ничто необыкновенное не угрожает, но ведь и миражи могут измучить, ежели вплотную налягут.
Прежде
всего мы обратились к Очищенному. Это был своего рода Одиссей, которого жизнь представляла такое разнообразное сцепление реального с фантастическим, что можно было целый месяц прожить в захолустье, слушая его рассказы, и не переслушать
всего. Почтенный старичок охотно согласился на нашу просьбу и действительно рассказал сказку столь несомненно фантастического характера, что я решался передать ее здесь дословно,
ничего не прибавляя и не убавляя. Вот она.
Сейчас побежал в присутственное место. Стал посредине комнаты и хочет вред сделать. Только хотеть-то хочет, а какой именно вред и как к нему приступить — не понимает. Таращит глазами, губами шевелит — больше
ничего. Однако так он одним своим нерассудительным видом
всех испугал, что разом
все разбежались. Тогда он ударил кулаком по столу, расколол его и убежал.
— Зачем так! Коли кто пьет — тот особливо по вольной цене заплати. Водка-то, коли без акциза — чего она стоит? — грош стоит! А тут опять — конкуренция. В ту пору и заводчики и кабатчики —
все друг дружку побивать будут. Ведь она почесть задаром пойдет, водка-то! выпил стакан, выпил два — в мошне-то и незаметно, убавилось или нет. А казне между тем легость. Ни надзоров, ни дивидендов, ни судов —
ничего не нужно. Бери денежки, загребай!
Всякий старался щегольнуть, сообщить что-нибудь особенное, но
ничего особенного не выходило, потому что у
всех была одна и та же Анна Ивановна, с одними и теми же приметами.
Я помню время, когда
вся калязинская Мещера самонадеянно восклицала:
ничего нам от иностранцев не надо! каретники у нас — свои, столяры — свои, повара — свои, говядина, рыба, дичина, овощ —
все свое! вина виноградного не было — и то теперь в Кашине научились делать!
Когда вино поспело, его разливают в бутылки, на которые наклеивают ярлыки и прежде
всего поят им членов врачебной управы. И когда последние засвидетельствуют, что лучше
ничего не пивали, тогда
вся заготовка сплавляется на нижегородскую ярмарку и оттуда нарасхват разбирается для
всей России. Пьют исправники, пьют мировые судьи, пьют помещики, пьют купцы, и никто не знает, чье"сдабриванье"он пьет.
К тому же и хозяин постоялого двора предупредил нас, что в это утро должно слушаться в суде замечательное политическое дело, развязки которого
вся кашинская интеллигенция ожидала с нетерпением [Само собою разумеется, что следующее за сим описание окружного суда не имеет
ничего общего с реальным кашинским окружным судом, а заключает в себе лишь типические черты, свойственные третьеразрядным судам, из которых некоторые уже благосклонно закрыты, а другие ожидают своей очереди.
Разумеется, Иван Иваныч
ничего подобного не рассказал (он так глубоко затаил свое горе, что даже Семену Иванычу не мстил, хотя со вчерашнего дня от
всей души его ненавидел), но общая уверенность в неизбежности этого рассказа была до того сильна, что, когда началось чтение обвинительного акта,
все удивленно переглянулись между собой, как бы говоря: помилуйте! да это совсем не то!
Громогласно дав мятежникам три предостережения относительно непременной явки в уху, она закинула разом несколько неводов; но, протащив их по
всему протяжению реки в пределах городской черты,
ничего не изловила, кроме головастиков и лежащего в тарелке больного пискаря.
— Непременно
все. И я уверен, что и Иван Тимофеев, и Прудентов, и Балалайкин —
все непременно соберутся в Кашине. Вот увидишь. Что такое сама по себе смерть жида? Это один из эпизодов известных веяний — и больше
ничего. Не этот факт важен, а то, что времена назрели. Остается пропеть заключительный куплет и раскланяться.
Статьи о том, что, с одной стороны,
всего у нас довольно, а с другой —
ничего у нас нет, — тоже мы писали.
Покуда это не сделано —
ничего не сделано; ибо в ней, в ней, в ней, в этой развращающей мысли, в ее подстрекательствах заключается источник
всех угроз.
Прежде
всего побежал в присутственное место. Встал посреди комнаты и хочет вред сделать. Только хотеть-то хочет, а какой именно вред и как к нему приступить — не понимает. Таращит глаза, шевелит губами — больше
ничего. Однако ж так он этим одним
всех испугал, что от одного его вида нерассудительного разом
все разбежались. Тогда он ударил кулаком по столу, разбил его и сам убежал.
Не верит. Отправился по начальству. Видит, дом, где начальник живет, новой краской выкрашен. Швейцар — новый, курьеры — новые. А наконец, и сам начальник — с иголочки. От прежнего начальника вредом пахло, а от нового — пользою. Прежний хоть и угрюмо смотрел, а
ничего не видел, этот — улыбается, а
все видит.