Неточные совпадения
Тем не менее, когда в ней больше уж не нуждались,
то и этот ничтожный расход не
проходил ей даром. Так, по крайней мере, практиковалось в нашем доме. Обыкновенно ее называли «подлянкой и прорвой», до следующих родов, когда она вновь превращалась в «голубушку Ульяну Ивановну».
Да, мне и теперь становится неловко, когда я вспоминаю об этих дележах,
тем больше, что разделение на любимых и постылых не остановилось на рубеже детства, но
прошло впоследствии через всю жизнь и отразилось в очень существенных несправедливостях…
— А хочешь, я тебя, балбес, в Суздаль-монастырь
сошлю? да, возьму и
сошлю! И никто меня за это не осудит, потому что я мать: что хочу,
то над детьми и делаю! Сиди там да и жди, пока мать с отцом умрут, да имение свое тебе, шельмецу, предоставят.
Правда, что природа, лелеявшая детство Багрова, была богаче и светом, и теплом, и разнообразием содержания, нежели бедная природа нашего серого захолустья, но ведь для
того, чтобы и богатая природа осияла душу ребенка своим светом, необходимо, чтоб с самых ранних лет создалось
то стихийное общение, которое, захватив человека в колыбели, наполняет все его существо и
проходит потом через всю его жизнь.
А завтра, чуть свет, опять
сходите, и ежели окажутся следы ног,
то всё как следует сделайте, чтоб не было заметно.
— Меньшой — в монахи ладит. Не всякому монахом быть лестно, однако ежели кто может вместить, так и там не без пользы. Коли через академию
пройдет, так либо в профессора, а не
то так в ректоры в семинарию попадет. А бывает, что и в архиереи, яко велбуд сквозь игольное ушко, проскочит.
Я не говорю ни о
той восторженности, которая переполнила мое сердце, ни о
тех совсем новых образах, которые вереницами
проходили перед моим умственным взором, — все это было в порядке вещей, но в
то же время играло второстепенную роль.
Наконец отошел и молебен. Процессия с образами
тем же порядком обратно направляется в церковь. Комнаты наполнены кадильным дымом; молящиеся расходятся бесшумно; чай и вслед за ним ужин
проходят в
той специальной тишине, которая обыкновенно предшествует большому празднику, а часов с десяти огни везде потушены, и только в господских спальнях да в образной тускло мерцают лампады.
Настоящая гульба, впрочем, идет не на улице, а в избах, где не
сходит со столов всякого рода угощение, подкрепляемое водкой и домашней брагой. В особенности чествуют старосту Федота, которого под руки, совсем пьяного, водят из дома в дом. Вообще все поголовно пьяны, даже пастух распустил сельское стадо, которое забрело на господский красный двор, и конюха
то и дело убирают скотину на конный двор.
Что касается до Марьи Порфирьевны,
то она была миловиднее сестры, и, кажется, молодость ее
прошла не столь безмятежно, как сестрина.
То мазала жеваным хлебом кресты на стенах и окнах,
то выбирала что ни на есть еле живую половицу и скакала по ней, рискуя провалиться,
то ставила среди комнаты аналой и
ходила вокруг него с зажженной свечой, воображая себя невестой и посылая воздушные поцелуи Иосифу Прекрасному.
— Это он, видно, моего «покойничка» видел! — И затем, обращаясь ко мне, прибавила: — А тебе, мой друг, не следовало не в свое дело вмешиваться. В чужой монастырь с своим уставом не
ходят. Девчонка провинилась, и я ее наказала. Она моя, и я что хочу,
то с ней и делаю. Так-то.
Я и
то иногда подумываю: один конец! возьму да
сошлю его в Сибирь…
Я не помню, как
прошел обед; помню только, что кушанья были сытные и изготовленные из свежей провизии. Так как Савельцевы жили всеми оброшенные и никогда не ждали гостей,
то у них не хранилось на погребе парадных блюд, захватанных лакейскими пальцами, и обед всякий день готовился незатейливый, но свежий.
С
тех пор в Щучьей-Заводи началась настоящая каторга. Все время дворовых, весь день, с утра до ночи, безраздельно принадлежал барину. Даже в праздники старик находил занятия около усадьбы, но зато кормил и одевал их — как? это вопрос особый — и заставлял по воскресеньям
ходить к обедне. На последнем он в особенности настаивал, желая себя выказать в глазах начальства христианином и благопопечительным помещиком.
Ни один шаг не
проходил ей даром, ни одного дня не
проходило без
того, чтобы муж не бил ее смертельным боем.
Сравнительно в усадьбе Савельцевых установилась тишина. И дворовые и крестьяне прислушивались к слухам о фазисах, через которые
проходило Улитино дело, но прислушивались безмолвно, терпели и не жаловались на новые притеснения. Вероятно, они понимали, что ежели будут мозолить начальству глаза,
то этим только заслужат репутацию беспокойных и дадут повод для оправдания подобных неистовств.
Наконец тяжелое горе отошло-таки на задний план, и тетенька всею силою старческой нежности привязалась к Сашеньке. Лелеяла ее, холила, запрещала прислуге
ходить мимо ее комнаты, когда она спала, и исподволь подкармливала. Главною ее мечтой, об осуществлении которой она ежедневно молилась, было дожить до
того времени, когда Сашеньке минет шестнадцать лет.
Целый день
прошел в удовольствиях. Сперва чай пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять пили чай, наконец ужинали. В особенности мне понравилась за обедом «няня», которую я два раза накладывал на тарелку. И у нас, в Малиновце, по временам готовили это кушанье, но оно было куда не так вкусно. Ели исправно, губы у всех были масленые, даже глаза искрились. А тетушка между
тем все понуждала и понуждала...
Но Федос, сделавши экскурсию, засиживался дома, и досада
проходила. К
тому же и из Белебея бумага пришла, из которой было видно, что Федос есть действительный, заправский Федос, тетеньки Поликсены Порфирьевны сын, так что и с этой стороны сомнения не было.
— Нехорошо все в рубашке
ходить; вот и тело у тебя через прореху видно, — сказала она, — гости могут приехать — осудят, скажут: племянника родного в посконной рубахе водят. А кроме
того, и в церковь в праздник выйти… Все же в казакинчике лучше.
— То-то «представьте»! Там не посмотрят на
то, что ты барин, — так-то отшпарят, что люба с два! Племянничек нашелся!.. Милости просим! Ты бы чем бунтовать, лучше бы в церковь
ходил да Богу молился.
Это был худой, совершенно лысый и недужный старик, который
ходил сгорбившись и упираясь руками в колени; но за всем
тем он продолжал единолично распоряжаться в доме и держал многочисленную семью в большой дисциплине.
В начале шестого подают чай, и ежели время вёдреное,
то дедушка пьет его на балконе. Гостиная выходит на запад, и старик любит понежиться на солнышке. Но в сад он, сколько мне помнится, ни разу не
сходил и даже в экипаже не прогуливался. Вообще сидел сиднем, как и в Москве.
Понятно, что в таком столпотворении разобраться было нелегко, и недели две после приезда все
ходили как потерянные. Искали и не находили; находили и опять теряли. Для взрослых помещичьих дочерей — и в
том числе для сестры Надежды — это было чистое мученье. Они рвались выезжать, мечтали порхать на балах, в театрах, а их держали взаперти, в вонючих каморках, и кормили мороженою домашней провизией.
Дамы целуются; девицы удаляются в зал, обнявшись,
ходят взад и вперед и шушукаются. Соловкина — разбитная дама, слегка смахивающая на торговку; Верочка действительно с горбиком, но лицо у нее приятное. Семейство это принадлежит к числу
тех, которые, как говорится, последнюю копейку готовы ребром поставить, лишь бы себя показать и на людей посмотреть.
Билеты для входа в Собрание давались двоякие: для членов и для гостей. Хотя последние стоили всего пять рублей ассигнациями, но матушка и тут ухитрялась, в большинстве случаев,
проходить даром. Так как дядя был исстари членом Собрания и его пропускали в зал беспрепятственно,
то он передавал свой билет матушке, а сам входил без билета. Но был однажды случай, что матушку чуть-чуть не изловили с этой проделкой, и если бы не вмешательство дяди,
то вышел бы изрядный скандал.
Он в щегольском коричневом фраке с светлыми пуговицами; на руках безукоризненно чистые перчатки beurre frais. [цвета свежего масла (фр.).] Подает сестре руку — в
то время это считалось недозволенною фамильярностью — и расшаркивается перед матушкой. Последняя тупо смотрит в пространство, точно перед нею
проходит сонное видение.
Проходит еще три дня; сестрица продолжает «блажить», но так как матушка решилась молчать,
то в доме царствует относительная тишина. На четвертый день утром она едет проститься с дедушкой и с дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда. Родные одобряют ее. Возвратившись, она перед обедом заходит к отцу и объявляет, что завтра с утра уезжает в Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.
Покончивши с портретною галереею родных и сестрицыных женихов, я считаю нужным возвратиться назад, чтобы дополнить изображение
той обстановки, среди которой протекло мое детство в Малиновце. Там скучивалась крепостная масса, там жили соседи-помещики, и с помощью этих двух факторов в результате получалось пресловутое пошехонское раздолье. Стало быть,
пройти их молчанием — значило бы пропустить именно
то, что сообщало тон всей картине.
Но в большинстве случаев это водилось только между мелкопоместными и
сходило с рук лишь до
тех пор, покуда мирволил предводитель дворянства.
Впрочем, я лично знал только быт оброчных крестьян, да и
то довольно поверхностно. Матушка охотно отпускала нас в гости к заболотским богатеям, и потому мы и насмотрелись на их житье. Зато в Малиновце нас не только в гости к крестьянам не отпускали, но в праздники и на поселок
ходить запрещали. Считалось неприличным, чтобы дворянские дети приобщались к грубому мужицкому веселью. Я должен, однако ж, сказать, что в этих запрещениях главную роль играли гувернантки.
— Христос-то для черняди с небеси
сходил, — говорила Аннушка, — чтобы черный народ спасти, и для
того благословил его рабством. Сказал: рабы, господам повинуйтеся, и за это сподобитесь венцов небесных.
Отец задумывался. «Словно вихрем все унесло! — мелькало у него в голове. — Спят дорогие покойники на погосте под сению храма, ими воздвигнутого, даже памятников настоящих над могилами их не поставлено.
Пройдет еще годков десять — и
те крохотненькие пирамидки из кирпича, которые с самого начала были наскоро сложены, разрушатся сами собой. Только Спас Милостивый и будет охранять обнаженные могильные насыпи».
Дни
проходили за днями; Ванька-Каин не только не винился, но, по-видимому, совсем прижился. Он даже приобретал симпатию дворовых. Хотя его редко выпускали с конного двора, но так как он вместе с другими
ходил обедать и ужинать в застольную,
то до слуха матушки беспрерывно доносился оттуда хохот, который она, не без основания, приписывала присутствию ненавистного балагура.
Не
то чтоб он унялся, но нередко замечали, что он
ходит как сонный и только вследствие стороннего подстрекательства начинает шутки шутить.
Даже из прислуги он ни с кем в разговоры не вступал, хотя ему почти вся дворня была родня. Иногда,
проходя мимо кого-нибудь, вдруг остановится, словно вспомнить о чем-то хочет, но не вспомнит, вымолвит: «Здорово, тетка!» — и продолжает путь дальше. Впрочем, это никого не удивляло, потому что и на остальной дворне в громадном большинстве лежала
та же печать молчания, обусловившая своего рода общий modus vivendi, которому все бессознательно подчинялись.
Но
прошла неделя,
прошла другая — Конон молчал. Очевидно, намерение жениться явилось в нем плодом
той же путаницы, которая постоянно бродила в его голове. В короткое время эта путаница настолько уже улеглась, что он и сам не помнил, точно ли он собирался жениться или видел это только во сне. По-прежнему продолжал он двигаться из лакейской в буфет и обратно, не выказывая при этом даже тени неудовольствия. Это нелепое спокойствие до
того заинтересовало матушку, что она решилась возобновить прерванную беседу.
Проходили годы, десятки лет, а Конон был все
тот же Конон, которого не совестно было назвать Конькой или Коняшкой, как и в старину, когда ему было двадцать лет.
— Солдатик беглый в лесу… в
ту пору
ходили по ягоды… — бессвязно лепетала она, стараясь оправдать свой поступок.
Тем не менее на первый раз она решилась быть снисходительною. Матренку
сослали на скотную и, когда она оправилась, возвратили в девичью. А приблудного сына окрестили, назвали Макаром (всех приблудных называли этим именем) и отдали в деревню к бездетному мужику «в дети».
Ежели, например, в вологодскую деревню,
то, сказывают, там мужики исправные, и девушка Наташа, которую туда, тоже за такие дела, замуж выдали, писала, что живет с мужем хорошо, ест досыта и завсе зимой в лисьей шубе
ходит.
Ермолай был такой же бессознательно развращенный человек, как и большинство дворовых мужчин; стало быть, другого и ждать от него было нельзя. В Малиновце он появлялся редко, когда его работа требовалась по дому, а большую часть года
ходил по оброку в Москве. Скука деревенской жизни была до
того невыносима для московского лодыря, что потребность развлечения возникала сама собой. И он отыскивал эти развлечения, где мог, не справляясь, какие последствия может привести за собой удовлетворение его прихоти.
В
то время
ходили слухи о секте «бегунов», которая переходила из деревни в деревню, взыскуя вышнего градаи скрываясь от преследования властей в овинах и подпольях крестьянских домов.
Через несколько часов о Сережке уже никто в доме не упоминает, а затем, чем дальше,
тем глубже погружается он в пучину забвения. Известно только, что Аксинья кормит его грудью и раза два приносила в церковь под причастие. Оба раза,
проходя мимо крестной матери, она замедляла шаг и освобождала голову младенца от пеленок, стараясь обратить на него внимание «крестной»; но матушка оставалась равнодушною и в расспросы не вступала.
Проходит еще года три; Сережка уж начинает показываться на красном дворе. Сплетясь руками с другими ровесниками мальчишками, он несется вскачь из одного конца в другой, изображая из себя
то коренную,
то пристяжную, и предается этому удовольствию до
тех пор, пока матушка, выведенная из терпенья, не крикнет из окна...
Год
проходит благополучно. На другой год наступает срок платить оброк — о Сережке ни слуху ни духу. Толкнулся Стрелков к последнему хозяину, у которого он жил, но там сказали, что Сережка несколько недель
тому назад ушел к Троице Богу молиться и с
тех пор не возвращался. Искал, искал его Стрелков по Москве, на извозчиков разорился, но так и не нашел.
Прошло еще несколько дней; погода разгулялась, и молотьба пошла своим чередом. Вместе с погодой повеселел и Архип. Смерть Федота как будто развязала его, и он все свои помыслы устремил к
тому, чтоб оправдать рекомендацию покойного.
И действительно, не
прошло недели, как Федор Васильич получил официальное приглашение пожаловать в губернию. Вспомнились ему в
ту пору его же вещие слова, которыми он некогда напутствовал станового пристава: за хорошими делами вызывать не будут.
В половине декабря состоялось губернское собрание, которое на этот раз было особенно людно. Даже наш уезд, на что был ленив, и
тот почти поголовно поднялся, не исключая и матушки, которая, несмотря на слабеющие силы, отправилась в губернский город, чтобы хоть с хор послушать, как будут «судить» дворян. Она все еще надеялась, что господа дворяне очнутся, что начальство прозреет и что «злодейство»
пройдет мимо.