Неточные совпадения
Жила она в собственном ветхом домике на краю города, одиноко, и питалась плодами своей профессии. Был
у нее и муж, но в то время, как я зазнал ее, он уж лет десять как пропадал без вести. Впрочем, кажется, она знала, что он куда-то услан, и по этому случаю в каждый большой праздник возила в тюрьму калачи.
— Как же! в кухарках она
у него
жила! — смеются другие.
— Не властна я, голубчик, и не проси! — резонно говорит она, — кабы ты сам ко мне не пожаловал, и я бы тебя не ловила. И
жил бы ты поживал тихохонько да смирнехонько в другом месте… вот хоть бы ты
у экономических… Тебе бы там и хлебца, и молочка, и яишенки… Они люди вольные, сами себе господа, что хотят, то и делают! А я, мой друг, не властна! я себя помню и знаю, что я тоже слуга! И ты слуга, и я слуга, только ты неверный слуга, а я — верная!
Вообще я
прожил детство как-то незаметно и не любил попадаться на глаза, так что когда матушка случайно встречала меня, то и она словно недоумевала, каким образом я очутился
у ней на дороге.
Отец Василий был доволен своим приходом: он получал с него до пятисот рублей в год и, кроме того, обработывал свою часть церковной земли. На эти средства в то время можно было
прожить хорошо, тем больше, что
у него было всего двое детей-сыновей, из которых старший уже кончал курс в семинарии. Но были в уезде и лучшие приходы, и он не без зависти указывал мне на них.
Мучительно
жить в такие эпохи, но
у людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть, по крайней мере, то преимущество, что они сохраняют за собой право бороться и погибать. Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их сердца сознанием выполненного долга — долга не только перед самим собой, но и перед человечеством.
— Может, другой кто белены объелся, — спокойно ответила матушка Ольге Порфирьевне, — только я знаю, что я здесь хозяйка, а не нахлебница.
У вас есть «Уголок», в котором вы и можете хозяйничать. Я
у вас не гащивала и куска вашего не едала, а вы, по моей милости, здесь круглый год сыты. Поэтому ежели желаете и впредь
жить у брата, то
живите смирно. А ваших слов, Марья Порфирьевна, я не забуду…
— Пускай
живут! Отведу им наверху боковушку — там и будут зиму зимовать, — ответила матушка. — Только чур, ни в какие распоряжения не вмешиваться, а с мая месяца чтоб на все лето отправлялись в свой «Уголок». Не хочу я их видеть летом — мешают. Прыгают, егозят, в хозяйстве ничего не смыслят. А я хочу, чтоб
у нас все в порядке было. Что мы получали, покуда сестрицы твои хозяйничали? грош медный! А я хочу…
В мезонине
у нас никто не
жил, кроме сестриц да еще детей, которые приходили в свои детские только для спанья.
Я не помню, как прошел обед; помню только, что кушанья были сытные и изготовленные из свежей провизии. Так как Савельцевы
жили всеми оброшенные и никогда не ждали гостей, то
у них не хранилось на погребе парадных блюд, захватанных лакейскими пальцами, и обед всякий день готовился незатейливый, но свежий.
— Что смотришь! скажись мертвым — только и всего! — повторила она. — Ублаготворим полицейских, устроим с пустым гробом похороны — вот и будешь потихоньку
жить да поживать
у себя в Щучьей-Заводи. А я здесь хозяйничать буду.
Кроме описанных выше четырех теток,
у меня было еще пять, которые
жили в дальних губерниях и с которыми наша семья не поддерживала почти никаких сношений. С сыном одной из них, Поликсены Порфирьевны, выданной замуж в Оренбургскую губернию за башкирца Половникова, я познакомился довольно оригинальным образом.
— А зачем бы ты сюда пожаловал, позволь тебя спросить? Есть
у тебя своя деревнюшка, и
жил бы в ней с матерью со своей!
— Не знаю, где и спать-то его положить, — молвила она наконец, — и не придумаю! Ежели внизу, где прежде шорник Степан
жил, так там с самой осени не топлено. Ну, ин ведите его к Василисе в застольную. Не велика фря, ночь и на лавке проспит. Полушубок
у него есть, чтоб накрыться, а войлок и подушчонку, из стареньких, отсюда дайте. Да уж не курит ли он, спаси бог! чтоб и не думал!
— Какое веселье!
Живу — и будет с меня. Давеча молотил, теперь — отдыхаю. Ашать (по-башкирски: «есть») вот мало дают — это скверно. Ну, да теперь зима, а
у нас в Башкирии в это время все голодают. Зимой хлеб с мякиной башкир ест, да так отощает, что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс пить — в месяц его так разнесет, и не узнаешь!
— Все же надо себя к одному какому-нибудь месту определить. Положим, теперь ты
у нас приютился, да ведь не станешь же ты здесь век вековать. Вот мы по зимам в Москве собираемся
жить. Дом топить не будем, ставни заколотим — с кем ты тут останешься?
Ипат — рослый и коренастый мужик, в пестрядинной рубахе навыпуск, с громадной лохматой головой и отвислым животом, который он поминутно чешет. Он дедушкин ровесник, служил
у него в приказчиках, когда еще дела были, потом остался
у него
жить и пользуется его полным доверием. Идет доклад. Дедушка подробно расспрашивает, что и почем куплено; оказывается, что за весь ворох заплачено не больше синей ассигнации.
Два раза (об этом дальше) матушке удалось убедить его съездить к нам на лето в деревню; но,
проживши в Малиновце не больше двух месяцев, он уже начинал скучать и отпрашиваться в Москву, хотя в это время года одиночество его усугублялось тем, что все родные разъезжались по деревням, и его посещал только отставной генерал Любягин, родственник по жене (единственный генерал в нашей семье), да чиновник опекунского совета Клюквин, который занимался его немногосложными делами и один из всех окружающих знал в точности, сколько хранится
у него капитала в ломбарде.
— Цирульники, а республики хотят. И что такое республика? Спроси их, — они и сами хорошенько не скажут. Так, руки зудят. Соберутся в кучу и галдят. Точь-в-точь
у нас на станции ямщики, как жеребий кидать начнут, кому ехать. Ну, слыханное ли дело без начальства
жить!
Говорила ли она себе, что
жить уж довольно, или, напротив, просила
у Бога еще хоть крошечку
пожить — неизвестно.
— Вон в Заболотье богатей Маслобоев
живет. На что уж грабитель, а попробуй-ка
у него на бедность попросить, да он скорее удавится, а не даст!
— А правда ли, тетенька, что
у Троицы такой схимник
живет, который всего только одну просвирку в день кушает? — любопытствует которая-нибудь из слушательниц.
— А мы как
живем! Нас господа и щами, и толокном, и молоком — всем доволят, а мы ропщем, говорим: немилостивые
у нас господа! с голоду морят!
— Слава Богу, не оставил меня Царь Небесный своей милостью! — говорила она, умирая, — родилась рабой, жизнь
прожила рабой
у господ, а теперь, ежели сподобит всевышний батюшка умереть — на веки вечные останусь… Божьей рабой!
— Пристал ко мне, однажды, купец Завейхвостов, — рассказывал он, —
живет, говорит, тут
у нас в переулке девица Груша — она в канарейках
у князя Унеситымоегоре состоит — ах, хороша штучка!
— Слушай-ка ты меня! — уговаривала ее Акулина. — Все равно тебе не миновать замуж за него выходить, так вот что ты сделай: сходи ужо к нему, да и поговори с ним ладком. Каковы
у него старики, хорошо ли
живут, простят ли тебя, нет ли в доме снох, зятевей. Да и к нему самому подластись. Он только ростом невелик, а мальчишечка — ничего.
— Ишь ведь, святоша, так прямо и прет! «Своя комната», вишь,
у него есть! точно ему зараньше в господском доме квартира припасена! Не давать ему дров, пускай в холодной комнате
живет!
Год проходит благополучно. На другой год наступает срок платить оброк — о Сережке ни слуху ни духу. Толкнулся Стрелков к последнему хозяину,
у которого он
жил, но там сказали, что Сережка несколько недель тому назад ушел к Троице Богу молиться и с тех пор не возвращался. Искал, искал его Стрелков по Москве, на извозчиков разорился, но так и не нашел.
—
У Акулины своего дела по горло; а сама и сходила бы, да ходилки-то
у меня уж не прежние. Да и что я на вас за работница выискалась! Ишь командир командует: сходи да сходи. Уеду отсюда, вот тебе крест, уеду! Выстрою в Быкове усадьбу, возьму детей, а ты
живи один с милыми сестрицами, любуйся на них!
— С Богом. А на бумагу так и отвечай: никакого, мол, духу
у нас в уезде нет и не бывало.
Живем тихо, французу не подражаем… А насчет долга не опасайся: деньги твои
у меня словно в ломбарте лежат. Ступай.
Еще когда он посещал университет, умерла
у него старуха бабушка, оставив любимцу внуку в наших местах небольшое, но устроенное имение, душ около двухсот. Там он, окончивши курс, и приютился, отказавшись в пользу сестер от своей части в имении отца и матери. Приехавши, сделал соседям визиты, заявляя, что ни в казне, ни по выборам служить не намерен, соперником ни для кого не явится, а будет
жить в своем Веригине вольным казаком.
Старики Бурмакины
жили радушно, и гости ездили к ним часто.
У них были две дочери, обе на выданье; надо же было барышням развлеченье доставить. Правда, что между помещиками женихов не оказывалось, кроме закоренелых холостяков, погрязших в гаремной жизни, но в уездном городе и по деревням расквартирован был кавалерийский полк, а между офицерами и женихов присмотреть не в редкость бывало. Стало быть, без приемов обойтись никак нельзя.
— Я думала, что
у тебя квартира в Москве, — брезгливо молвила Милочка, оглядывая номер, в котором ей предстояло
прожить около месяца.
— Помилуй, здесь
жить нельзя! грязь, вонь… ах, зачем ты меня в Москву вез! Теперь
у нас дома так весело…
у соседей сбираются, в городе танцевальные вечера устраивают…
— Так по-людски не
живут, — говорил старик отец, — она еще ребенок, образования не получила, никакого разговора, кроме самого обыкновенного, не понимает, а ты к ней с высокими мыслями пристаешь, молишься на нее. Оттого и глядите вы в разные стороны. Только уж что-то рано
у вас нелады начались; не надо было ей позволять гостей принимать.
— Не об том я. Не нравится мне, что она все одна да одна,
живет с срамной матерью да хиреет. Посмотри, на что она похожа стала! Бледная, худая да хилая, все на грудь жалуется. Боюсь я, что и
у ней та же болезнь, что
у покойного отца.
У Бога милостей много. Мужа отнял, меня разума лишил — пожалуй, и дочку к себе возьмет.
Живи, скажет, подлая, одна в кромешном аду!
— Стану я в город ездить да купчие совершать! — отзывался Струнников на ее настояние закрепить за ней Прошку, —
живет он
у тебя — и будет.
Дома ей решительно не
у чего было хозяйствовать, а с смертью мужа и
жить на одном месте, пожалуй, не представлялось надобности.
Поэтому она почти постоянно разъезжала в рогожной кибитчонке, запряженной парой рабочих лошадок, по помещичьим усадьбам и
у некоторых соседей, в семействах которых
жили гувернантки или окончившие курс семинаристы, заживалась подолгу.