Неточные совпадения
Вот настоящие, удручающие мелочи жизни. Сравните их с приключениями Наполеонов, Орлеанов, Баттенбергов и проч. Сопоставьте с европейскими концертами — и ответьте сами: какие из них, по всей справедливости, должны сделаться достоянием истории и какие
будут отметены ею. Что до меня, то я даже
ни на минуту не сомневаюсь в ее выборе.
Рассказывая изложенное выше, я не раз задавался вопросом: как смотрели народные массы
на опутывавшие их со всех сторон бедствия? — и должен сознаться, что пришел к убеждению, что и в их глазах это
были не более как „мелочи“, как искони установившийся обиход. В этом отношении они
были вполне солидарны со всеми кабальными людьми, выросшими и состаревшимися под ярмом, как бы оно
ни гнело их. Они привыкли.
Свежую убоину он употребляет только по самым большим праздникам, потому что она дорога, да в деревне ее, пожалуй, и не найдешь, но главное потому, что тут уж ему не сладить с расчетом: каково бы
ни было качество убоины, мужик набрасывается
на нее и наедается ею до пресыщения.
— Как поднесу я ему стакан, — говорит он, — его сразу ошеломит;
ни пить,
ни есть потом не захочется. А коли
будет он с самого начала по рюмочкам
пить, так он один всю водку сожрет, да и еды
на него не напасешься.
У него дом больше — такой достался ему при поступлении
на место; в этом доме, не считая стряпущей, по крайней мере, две горницы, которые отапливаются зимой «по-чистому», и это требует лишних дров; он круглый год нанимает работницу, а
на лето и работника, потому что земли у него больше, а стало
быть, больше и скота — одному с попадьей за всем недоглядеть; одежда его и жены дороже стоит, хотя бы
ни он,
ни она не имели никаких поползновений к франтовству; для него самовар почти обязателен, да и закуска в запасе имеется, потому что его во всякое время может посетить нечаянный гость: благочинный, ревизор из уездного духовного правления, чиновник, приехавший
на следствие или по другим казенным делам, становой пристав, волостной старшина, наконец, просто проезжий человек, за метелью или непогодой не решающийся продолжать путь.
Ни одного дня, который не отравлялся бы думою о куске,
ни одной радости. Куда
ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или
на все голоса кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс — и это не радует: он совсем исчезнет для него, а может
быть, и забудет о старике отце. Дочь ли выдаст замуж — и она уйдет в люди, и ее он не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему горе.
О равнодушном помещике в этом этюде не
будет речи, по тем же соображениям, как и о крупном землевладельце:
ни тот,
ни другой хозяйственным делом не занимаются. Равнодушный помещик
на скорую руку устроился с крестьянами, оставил за собой пустоша, небольшой кусок лесу, пашню запустил, окна в доме заколотил досками, скот распродал и, поставив во главе выморочного имущества не то управителя, не то сторожа (преимущественно из отставных солдат), уехал.
И точно: везде, куда он теперь
ни оглянется, продавец обманул его. Дом протекает; накаты под полом ветхи; фундамент в одном месте осел; корму до новой травы не хватит; наконец, мёленка, которая, покуда он осматривал имение, работала
на оба постава и
была завалена мешками с зерном, — молчит.
— Вот
на этой пустоши бывает трава, мужички даже исполу с охотой берут. Болотце вон там в уголку, так острец растет, лошади его
едят. А вот в Лисьей-Норе — там и вовсе ничего не растет:
ни травы,
ни лесу. Продать бы вам, сударь, эту пустошь!
— Берите у меня пустота! — советует он мужичкам, — я с вас
ни денег,
ни сена не возьму —
на что мне! Вот лужок мой всем миром уберете — я и за то благодарен
буду! Вы это шутя
на гулянках сделаете, а мне — подспорье!
У него не
было француза-слуги, а выписан
был из деревни для прислуг сын родительской кухарки, мальчик лет четырнадцати, неумелый и неловкий, которого он, однако ж, скоро так вышколил, что в квартире его все блестело, сапоги
были хорошо вычищены и
на платье
ни соринки.
— Ежели вы, господа,
на этой же почве стоите, — говорил он, — то я с вами сойдусь.
Буду ездить
на ваши совещания,
пить чай с булками, и общими усилиями нам,
быть может, удастся подвинуть дело вперед. Помилуй! tout croule, tout roule [все рушится, все разваливается (франц.)] — a y нас полезнейшие проекты под сукном по полугоду лежат, и никто
ни о чем подумать не хочет! Момент, говорят, не наступил; но уловите же наконец этот момент… sacrebleu!.. [черт возьми! (франц.)]
Ничем подобным не могли пользоваться Черезовы по самому характеру и обстановке их труда. Оба работали и утром, и вечером вне дома, оба жили в готовых, однажды сложившихся условиях и, стало
быть, не имели
ни времени,
ни привычки,
ни надобности входить в хозяйственные подробности. Это до того въелось в их природу, с самых молодых ногтей, что если бы даже и выпал для них случайный досуг, то они не знали бы, как им распорядиться, и растерялись бы
на первом шагу при вступлении в практическую жизнь.
Сделавшись мужем и женой, они не оставили
ни прежних привычек,
ни бездомовой жизни; обедали в определенный час в кухмистерской, продолжали жить в меблированных нумерах, где занимали две комнаты, и, кроме того, обязаны
были иметь карманные деньги
на извозчика,
на завтрак,
на подачки сторожам и нумерной прислуге и
на прочую мелочь.
Ребенок рос одиноко; жизнь родителей, тоже одинокая и постылая, тоже шла особняком, почти не касаясь его. Сынок удался — это
был тихий и молчаливый ребенок, весь в отца. Весь он, казалось,
был погружен в какую-то загадочную думу, мало говорил,
ни о чем не расспрашивал, даже не передразнивал разносчиков, возглашавших
на дворе всякую всячину.
Но юноша, вскоре после приезда, уже начал скучать, и так как он
был единственный сын, то отец и мать, натурально, встревожились.
Ни на что он не жаловался, но
на службе старанья не проявил, жил особняком и не искал знакомств."Не ко двору он в родном городе, не любит своих родителей!" — тужили старики. Пытали они рисовать перед ним соблазнительные перспективы — и всё задаром.
В сущности, однако ж, в том положении, в каком он находился, если бы и возникли в уме его эти вопросы, они
были бы лишними или, лучше сказать, только измучили бы его, затемнили бы вконец тот луч, который хоть
на время осветил и согрел его существование. Все равно, ему
ни идти никуда не придется,
ни задачи никакой выполнить не предстоит. Перед ним широко раскрыта дверь в темное царство смерти — это единственное ясное разрешение новых стремлений, которые волнуют его.
Схоронили его
на Митрофаньевском кладбище.
Ни некролога,
ни даже простого извещения об его смерти не
было. Умер человек, искавший света и обревший — смерть.
Как бы то
ни было, но удовольствию живчика нет пределов. Диффамационный период уже считает за собой не один десяток лет (отчего бы и по этому случаю не отпраздновать юбилея?), а живчик в подробности помнит всякий малейший казус, ознаменовавший его существование. Тогда-то изобличили Марью Петровну, тогда-то — Ивана Семеныча; тогда-то к диффаматору ворвались в квартиру, и он, в виду домашних пенатов, подвергнут
был исправительному наказанию; тогда-то диффаматора огорошили
на улице палкой.
По вечерам открылись занятия, собиралось до пяти-шести учеников. Ценою непрошеных кульков, напоминавших о подкупе, Анна Петровна совсем лишилась свободного времени.
Ни почитать,
ни готовиться к занятиям следующего дня — некогда. К довершению ученики оказались тупы, требовали усиленного труда. Зато доносов
на нее не
было, и Дрозд, имевший частые сношения с городом, каждый месяц исправно привозил ей из управы жалованье. Сам староста, по окончании церковной службы, поздравлял ее с праздником и хвалил.
Она
будет играть в институте роль интересной сироты, но ее не
будут заставлять
ни играть
на фортепиано,
ни танцевать па-де-шаль в присутствии влиятельных посетителей.
Она не
была ни жадна,
ни мечтательна, но любила процесс сложения и вычитания. Сядет в угол и делает выкладки. Всегда она стояла
на твердой почве, предпочитая истины общепризнанные, прочные. Говорила рассудительно, считала верно. Алгебры не понимала, как и вообще никаких отвлечений.
Несмотря
на приближение 18-ти лет, сердце ее
ни разу не дрогнуло. К хорошеньким и богатеньким девицам уже начали перед выпуском приезжать в приемные дни, под именами кузенов и дяденек, молодые люди с хорошенькими усиками и с целыми ворохами конфект. Она не прочь
была полюбоваться ими и даже воскликнуть...
— Хорош бы я
был, — говорит он, — если бы остановился
на одной точке, не принимая в расчет
ни изменившихся обстоятельств,
ни нарождающихся потребностей времени.
Практика, установившаяся
на Западе и не отказывающаяся
ни от эмпиреев,
ни от низменностей, положила конец колебаниям Перебоева. Он сказал себе:"Ежели так поступают
на Западе, где адвокатура имеет за собой исторический опыт, ежели там общее не мешает частному, то тем более подобный образ действий может
быть применен к нам. У западных адвокатов золотой век недалеко впереди виднеется, а они и его не боятся; а у нас и этой узды, слава богу, нет. С богом! — только и всего".
Сначала вырвалось восклицание:"Однако!" — потом:"Чудеса!" — потом:"Это уж
ни на что не похоже!" — и наконец:"Неужто же этой комедии не
будет положен предел?"И с каждым восклицанием почва общечеловеческой Правды, вместе с теорией жертв общественного темперамента, все больше и больше погружалась в волны забвения.
— Родитель высек. Привел меня — а сам пьяный-распьяный — к городничему:"Я, говорит, родительскою властью желаю, чтоб вы его высекли!"–"Можно, — говорит городничий: — эй, вахтер! розог!" — Я
было туда-сюда: за что, мол?"А за неповиновение, — объясняется отец, — за то, что он нас, своих родителей,
на старости лет не кормит". И сколь я
ни говорил, даже кричал — разложили и высекли!
Есть, вашескородие, в законе об этом?
Он сам как будто опустел. Садился
на мокрую скамейку, и думал, и думал. Как
ни резонно решили они с теткой Афимьей, что в их звании завсегда так бывает, но срам до того
был осязателен, что давил ему горло. Временами он доходил почти до бешенства, но не
на самый срам, а
на то, что мысль о нем неотступно преследует его.
— Вот я
на нее хомут надену, да по улице… — начал
было Гришка, но вдруг,
ни с того
ни с сего, поперхнулся — точно сдавило ему горло — и убежал.
Дома
был ад,
на улице — ад, куда
ни придет — везде ад.
— Дешевизна так неимоверна, что рябчики непременно должны
быть давленые, а не стреляные. Во всяком случае,
ни один порядочный повар не согласится подать давленую дичь
на стол.
— То-то вот и
есть… отчего одни только мелочи? отчего положение вещей остается
на одной точке и
ни на какой осязательный результат указать нельзя?
И в этом я ему не препятствовал, хотя, в сущности, держался совсем другого мнения о хитросплетенной деятельности этого своеобразного гения, запутавшего всю Европу в какие-то невылазные тенета. Но свобода мнений — прежде всего, и мне не без основания думалось: ведь оттого не
будет ни хуже,
ни лучше, что два русских досужих человека начнут препираться о качествах человека, который простер свои длани
на восток и
на запад, — так пускай себе…
В ответ
на эти вопросы, куда он
ни обращал свои взоры, всюду видел мелочи, мелочи и мелочи… Сколько
ни припоминал существований, везде навстречу ему зияло бессмысленное слово: «вотще», которое рассевало окрест омертвение. Жизнь стремилась вдаль без намеченной цели, принося за собой не осязательные результаты, а утомление и измученность. Словом сказать, это
была не жизнь, а особого рода косность, наполненная призрачною суетою, которой, только ради установившегося обычая, присвоивалось наименование жизни.
Портретная галерея, выступавшая вперед, по поводу этих припоминаний,
была далеко не полна, но дальше идти и надобности не предстояло. Сколько бы обликов
ни выплыло из пучины прошлого, все они
были бы
на одно лицо, и разницу представили бы лишь подписи. Не в том сущность вопроса, что одна разновидность изнемогает по-своему, а другая по-своему, а в том, что все они одинаково только изнемогают и одинаково тратят свои силы около крох и мелочей.