Неточные совпадения
Давидовой корове бог послал теленка,
Ах, теленка!
А
на другой год она принесла другого теленка.
Ах, другого!
А
на третий год принесла третьего теленка,
Ах, третьего!
Когда принесла трех телят, то пастор узнал об этом,
Ах, узнал!
И сказал Давиду:
ты, Давид, забыл своего пастора,
Ах, забыл!
И за это увел к себе самого большого теленка,
Ах, самого большого!
А Давид остался только с двумя телятами,
Ах, с двумя!
— Да завтрашнего дня. Все думается: что-то завтра будет! Не то боязнь, не то раздраженье чувствуешь… смутное что-то. Стараюсь вникнуть, но до сих пор еще не разобрался. Точно находишься в обществе, в котором собравшиеся все разбрелись по углам и шушукаются, а
ты сидишь один у стола и пересматриваешь лежащие
на нем и давно надоевшие альбомы… Вот это какое ощущение!
— Добро! ступай-ка скотине корм задавать. Ужо
на картах погадаем, прибавят ли
тебе жалованья или нет.
—
Ты за лесом смотри, паче глазу его береги! — сказал он сторожу
на прощанье, — буду наезжать; ежели замечу порубку — не спущу! Да мебель из дому чтоб не растащили!
— Пустота сдавай в кортому; пашню, вероятно, крестьяне под поскотину наймут: им скот выгнать некуда. Жалованье
тебе назначаю в год двести рублей,
на твоих харчах. Рассчитывай себя из доходов, а что больше выручишь — присылай. Вот здесь, во флигельке, и живи. А для протопления можешь сучьями пользоваться.
—
На службе
ты куда больше получил бы! — замечает жена.
— Чего думать! Целый день с утра до вечера точно в огне горим. И в слякоть и в жару — никогда покоя не знаем. Посмотри,
на что я похожа стала!
на что
ты сам похож! А доходов все нет. Рожь сам-двенадцать, в молоке хоть купайся, все в полном ходу — хоть
на выставку, а в результате… триста рублей!
Но если
ты захочешь, то можешь и сам с апреля до октября здесь жить, а я с детьми
на каникулы буду приезжать.
— Мне
на что деньги, — говорит он, —
на свечку богу да
на лампадное маслице у меня и своих хватит! А
ты вот что, друг: с
тебя за потраву следует рубль, так
ты мне, вместо того, полдесятинки вспаши да сдвой, — ну, и заборони, разумеется, — а уж посею я сам. Так мы с
тобой по-хорошему и разойдемся.
Только в кабаке он сам-большой и может прикрикнуть даже
на самого мироеда:"
Ты что озорничаешь? наливай до краев!"
— Авдей, а Авдей! никак,
ты сено-то в город везешь? — кричит мироед
на всю улицу.
Авдей не прекословит. Вязанку за вязанкой он перетаскивает сено во двор к мироеду и получает расчет. В городе сено тридцать копеек стоит, мироед дает двадцать пять:"Экой
ты, братец! поехал бы в город — наверное, больше пяти копеек
на пуд истряс бы!"
— Вот
на этом спасибо! — благодарит Авдей, — добёр
ты, Петр Матвеич! Это так только вороги твои клеплют, будто
ты крестьянское горе сосешь… Ишь ведь! и денежки до копеечки заплатил, и косушку поднес; кто, кроме Петра Матвеича, так сделает? Ну, а теперь пойти к старосте, хоть пятишницу в недоимку отдать. И то намеднись стегать меня собирался.
— Нашел! — радуется он
на всю улицу, — ишь
ты, починить его мало-мальски, и опять за новый пойдет! И с чего это я его бросил!
— Получай! — соглашается дядя Семен, — что ж! кабы не
ты, я и не вспомнил бы, что у меня
на дворе клад есть. Ах, добёр
ты, Петр Матвеич, уж так
ты добёр, так добёр!
— Это же самое мне вчера графиня Крымцева говорила, И всех вас, добрых и преданных, приходится успокоивать! Разумеется, я так и сделал. — Графиня! — сказал я ей, — поверьте, что, когда наступит момент, мы будем готовы! И что же,
ты думаешь, она мне
на это ответила:"А у меня между тем хлеб в поле не убран!"Я так и развел руками!
— Сентябрь уж
на дворе, а у нее хлеб еще в поле… понимаешь ли
ты это? Приходится, однако же, мириться и не с такими безобразиями, но зато… Ах, душа моя! у нас и без того дела до зарезу, — печально продолжает он, — не надо затруднять наш путь преждевременными сетованиями! Хоть вы-то, видящие нас в самом сердце дела, пожалейте нас! Успокойся же! всё в свое время придет, и когда наступит момент, мы не пропустим его. Когда-нибудь мы с
тобою переговорим об этом серьезно, а теперь… скажи, куда
ты отсюда?
— Да, не сладко мне, не
на розах я сплю. Но до свидания. Меня ждут. Ах, устрицы, устрицы! Кстати: вчера меня о
тебе спрашивали, и может быть… Enfin, qui vivra verra. [Впрочем, поживем — увидим (франц.)]
— Мне что делается! я уж стар, и умру, так удивительного не будет… А
ты береги свое здоровье, мой друг! это — первое наше благо. Умру, так вся семья
на твоих руках останется. Ну, а по службе как?
— Говорю
тебе, что хорошо делаешь, что не горячишься. В жизни и все так бывает. Иногда идешь
на Гороховую, да прозеваешь переулок и очутишься
на Вознесенской. Так что же такое! И воротишься, — не бог знает, чего стоит. Излишняя горячность здоровью вредит, а оно нам нужнее всего.
Ты здоров?
— Я в нем уверен, — говорил старик Люберцев, — в нем наша, люберцевская кровь. Батюшка у меня умер
на службе, я —
на службе умру, и он пойдет по нашим следам. Старайся, мой друг, воздерживаться от теорий, а паче всего от поэзии… ну ее! Держись фактов — это в нашем деле главное. А пуще всего пекись об здоровье. Береги себя, друг мой, не искушайся! Ведь
ты здоров?
—
Ты не очень, однако, в канцелярщину затягивайся! — предостерегал его отец, — надседаться будешь — пожалуй, и
на шею сядут.
Начальство тоже себе
на уме; скажет: вот настоящий помощник столоначальника, и останешься
ты аридовы веки в помощниках.
— И я говорю, что мерзавец, да ведь когда зависишь… Что, если он банкиру
на меня наговорит? — ведь, пожалуй, и там… Тут двадцать пять рублей улыбнутся, а там и целых пятьдесят. Останусь я у
тебя на шее, да, кроме того, и делать нечего будет… С утра до вечера все буду думать… Думать да думать, одна да одна… ах, не дай бог!
— Покуда — ничего. В департаменте даже говорят, что меня столоначальником сделают. Полторы тысячи — ведь это куш. Правда, что тогда от частной службы отказаться придется, потому что и
на дому казенной работы по вечерам довольно будет, но что-нибудь легонькое все-таки и посторонним трудом можно будет заработать, рубликов хоть
на триста. Квартиру наймем;
ты только вечером
на уроки станешь ходить, а по утрам дома будешь сидеть; хозяйство свое заведем — живут же другие!
— Да,
на казенной-то службе еще потерпят, — вторил ей Семен Александрыч, — а вот частные занятия… Признаюсь, и у меня мурашки по коже при этой мысли ползают! Однако что же
ты, наконец! все слава богу, а
тебе с чего-то вздумалось!
— Надя!
Тебе будет трудно… Не справиться… И сама
ты, да еще сын
на руках. Ах, зачем, зачем была дана эта жизнь? Надя! Ведь мы
на каторге были, и называли это жизнью, и даже не понимали, из чего мы бьемся, что делаем; ничего мы не понимали!
Вот
ты и
на виду, и в люди показаться не стыдно.
— Ну что, господин Попрыгунчиков, допрыгался!"Ах, хорошо, что исправникам от свистунов
на орехи достается!""Ах, хорошо, что и до губернаторов добрались!"Вот
тебе и допрыгался! Расхлебывай теперь!
— Ну да, ну да! — поощряет его собеседник-ненавистник, — вот именно это самое и есть! Наконец-то
ты догадался! Только, брат, надо пожарные трубы всегда наготове держать, а
ты, к сожалению, свою только теперь выкатил! Ну, да
на этот раз бог простит, а
на будущее время будь уж предусмотрительнее. Не глумись над исправниками вместе с свистунами, а помни, что в своем роде это тоже предержащая власть!
— Maman! это был волшебный сон! — восторженно восклицал ангелочек, вставши
на другой день очень поздно. —
Ты дашь еще другой такой бал?
— Об этом надо еще подумать, ангелочек: такие балы обходятся слишком дорого. Во всяком случае,
на следующей неделе будет бал у Щербиновских, потом у Глазотовых, потом в «Собрании», а может быть, и князь Сампантрё даст бал… для
тебя… Кстати, представил его
тебе вчера папаша?
— А знаешь ли, душка, — говорила она, — что
ты произвела
на князя очень большое впечатление?
— Ах, что
ты! проказница!
Ты посмотри
на меня, какая я… Ну, под стать ли я такому херувиму!
— Ах, Лидочка, я упрошу maman
тебя на лето к нам в деревню взять! — говорила одна.
— Как
ты отлично сделала, что к нам собралась! — крикнула она, бросаясь
на шею к подруге.
— Ах, какая
ты уморительная! — смеялась она, — еще Верочка ничего, а
на днях Alexandrine Геровская бросила мужа и прямо переехала к своему гусару.
— А помнишь, Маня, — обращается он через стол к жене, — как мы с
тобой в Москве в Сундучный ряд бегали? Купим, бывало, сайку да по ломтю ветчины (вот какие тогда ломти резали! — показывает он рукой) — и сыты
на весь день!
—
На какие же
ты деньги рассчитываешь?
Консультация задлилась довольно поздно. Предстояло судиться двум ворам: первый вор украл сто тысяч, а второй переукрал их у него. К несчастию, первый вор погорячился и пожаловался
на второго. Тогда первого вора спросили:"А сам
ты где сто тысяч взял?"Он смешался и просил позволения подумать. Возник вопрос: которому из двух взять грех
на себя? — вот об этом и должна была рассудить консультация. Очевидность говорила против первого вора.
Да и вольготнее в трактире: тут,
на просторе, газета по порядку все новости расскажет; не перервется
на слове, не убежит. Потому что, коль
ты ешь
на мой счет, так рассказывай!
— И хоть бы она
на минутку отвернулась или вышла из комнаты, — горько жаловался Гришка, — все бы я хоть
на картуз себе лоскуток выгадал. А то глаз не спустит, всякий обрезок оберет. Да и за работу выбросят
тебе зелененькую — тут и в пир, и в мир, и
на пропой, и за квартиру плати: а ведь коли пьешь, так и закусить тоже надо. Неделю за ней, за этой парой, просидишь, из-за трех-то целковых!
Он торопливо перебегал
на другую сторону улицы, встречая городничего, который считал как бы долгом погрозить ему пальцем и промолвить:"Погоди! не убежишь! вот ужо!"Исправник — тот не грозился, а прямо приступал к делу, приговаривая:"Вот
тебе! вот
тебе!" — и даже не объясняя законных оснований.
Даже купец Поваляев, имевший в городе каменные хоромы, — и тот подводил его к зеркалу, говоря:"Ну, посмотри
ты на себя! как
тебя не бить!"
— Как же, сударь, возможно! все-таки… Знал я, по крайней мере, что"свое место"у меня есть. Не позадачится в Москве — опять к барину: режьте меня
на куски, а я оброка добыть не могу! И не что поделают."Ах
ты, расподлая твоя душа! выпороть его!" — только и всего. А теперь я к кому явлюсь? Тогда у меня хоть церква своя, Спас-преображенья, была — пойду в воскресенье и помолюсь.
— Стало быть, и с причиной бить нельзя? Ну, ладно, это я у себя в трубе помелом запишу. А то, призывает меня намеднись:"
Ты, говорит, у купца Бархатникова жилетку украл?" — Нет, говорю, я отроду не воровал."Ах! так
ты еще запираться!"И начал он меня чесать. Причесывал-причесывал, инда слезы у меня градом полились. Только,
на мое счастье, в это самое время старший городовой человека привел:"Вот он — вор, говорит, и жилетку в кабаке сбыть хотел…"Так вот каким нашего брата судом судят!
— Беспременно это купец Бархатников
на меня чиновника натравил. Недаром он намеднись смеялся:"Вот
ты работаешь, Гришка, а правов себе не выправил". Я, признаться, тогда не понял: это вам, брюхачам, говорю, права нужны, а мы и без правов проживем! А теперь вот оно что оказалось! Беспременно это его дело! Так, стало быть, завтра в протокол меня запишут, а потом прямой дорогой в кабак!
— Ишь
ты, веселый какой! Стало быть, и вправду Феклинья сладка? который день
тебя на улице не видать — все с молодой женой колобродите?
— Иван-то великий! Иван-то великий! Ах, боже
ты мой! — восклицал он, — и малый Иван тут же притулился… Спас-то, спас-то! так и горит куполом
на солнышке! Ах, Москва — золотые маковки! Слава те, господи! привел бог!
—
Тебе сколько родители
на житье назначают?