Неточные совпадения
Во всяком случае, в видах предотвращения злонамеренных толкований, издатель считает долгом оговориться, что весь его труд в настоящем случае заключается только в
том, что он исправил тяжелый и устарелый слог «Летописца» и имел надлежащий надзор за орфографией, нимало
не касаясь самого содержания летописи. С первой минуты
до последней издателя
не покидал грозный образ Михаила Петровича Погодина, и это одно уже может служить ручательством, с каким почтительным трепетом он относился к своей задаче.
Но когда дошли
до того, что ободрали на лепешки кору с последней сосны, когда
не стало ни жен, ни дев и нечем было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум.
Соображения эти показались
до того резонными, что храбрецы
не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать друг друга в смутьянстве и подстрекательстве.
С течением времени Байбаков
не только перестал тосковать, но даже
до того осмелился, что самому градскому голове посулил отдать его без зачета в солдаты, если он каждый день
не будет выдавать ему на шкалик.
Но почему заказанная у господина Винтергальтера новая голова
до сих пор
не прибывает, о
том неизвестен.
Может быть,
тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена на поле в виде удобрения, если бы дело
не усложнилось вмешательством элемента
до такой степени фантастического, что сами глуповцы — и
те стали в тупик. Но
не будем упреждать событий и посмотрим, что делается в Глупове.
Вести о «глуповском нелепом и смеха достойном смятении» достигли наконец и
до начальства. Велено было «беспутную оную Клемантинку, сыскав, представить, а которые есть у нее сообщники,
то и
тех, сыскав, представить же, а глуповцам крепко-накрепко наказать, дабы неповинных граждан в реке занапрасно
не утапливали и с раската звериным обычаем
не сбрасывали». Но известия о назначении нового градоначальника все еще
не получалось.
Напрасно пан Кшепшицюльский и пан Пшекшицюльский, которых она была тайным орудием, усовещивали, протестовали и угрожали — Клемантинка через пять минут была
до того пьяна, что ничего уж
не понимала.
Тем не менее глуповцы прослезились и начали нудить помощника градоначальника, чтобы вновь принял бразды правления; но он,
до поимки Дуньки, с твердостью от
того отказался. Послышались в толпе вздохи; раздались восклицания: «Ах! согрешения наши великие!» — но помощник градоначальника был непоколебим.
Конечно, современные нам академии имеют несколько иной характер, нежели
тот, который предполагал им дать Двоекуров, но так как сила
не в названии, а в
той сущности, которую преследует проект и которая есть
не что иное, как «рассмотрение наук»,
то очевидно, что, покуда царствует потребность в «рассмотрении»,
до тех пор и проект Двоекурова удержит за собой все значение воспитательного документа.
При среднем росте, она была полна, бела и румяна; имела большие серые глаза навыкате,
не то бесстыжие,
не то застенчивые, пухлые вишневые губы, густые, хорошо очерченные брови, темно-русую косу
до пят и ходила по улице «серой утицей».
С самого вешнего Николы, с
той поры, как начала входить вода в межень, и вплоть
до Ильина дня
не выпало ни капли дождя.
Как и все добрые начальники, бригадир допускал эту последнюю идею лишь с прискорбием; но мало-помалу он
до того вник в нее, что
не только смешал команду с хлебом, но даже начал желать первой пуще последнего.
Но глуповцам приходилось
не до бунтовства; собрались они, начали тихим манером сговариваться, как бы им «о себе промыслить», но никаких новых выдумок измыслить
не могли, кроме
того, что опять выбрали ходока.
Но бумага
не приходила, а бригадир плел да плел свою сеть и доплел
до того, что помаленьку опутал ею весь город. Нет ничего опаснее, как корни и нити, когда примутся за них вплотную. С помощью двух инвалидов бригадир перепутал и перетаскал на съезжую почти весь город, так что
не было дома, который
не считал бы одного или двух злоумышленников.
Побоища происходили очень серьезные, но глуповцы
до того пригляделись к этому явлению, что нимало даже
не формализировались им.
В сущности, пожар был
не весьма значителен и мог бы быть остановлен довольно легко, но граждане
до того были измучены и потрясены происшествиями вчерашней бессонной ночи, что достаточно было слова:"пожар!", чтоб произвести между ними новую общую панику.
Наконец, однако, сели обедать, но так как со времени стрельчихи Домашки бригадир стал запивать,
то и тут напился
до безобразия. Стал говорить неподобные речи и, указывая на"деревянного дела пушечку", угрожал всех своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но
не гораздо.
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена в нем почти
до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки
не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на
том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
Бородавкин чувствовал, как сердце его, капля по капле, переполняется горечью. Он
не ел,
не пил, а только произносил сквернословия, как бы питая ими свою бодрость. Мысль о горчице казалась
до того простою и ясною, что непонимание ее нельзя было истолковать ничем иным, кроме злонамеренности. Сознание это было
тем мучительнее, чем больше должен был употреблять Бородавкин усилий, чтобы обуздывать порывы страстной натуры своей.
На другой день, проснувшись рано, стали отыскивать"языка". Делали все это серьезно,
не моргнув. Привели какого-то еврея и хотели сначала повесить его, но потом вспомнили, что он совсем
не для
того требовался, и простили. Еврей, положив руку под стегно, [Стегно́ — бедро.] свидетельствовал, что надо идти сначала на слободу Навозную, а потом кружить по полю
до тех пор, пока
не явится урочище, называемое Дунькиным вра́гом. Оттуда же, миновав три повёртки, идти куда глаза глядят.
Но словам этим
не поверили и решили: сечь аманатов
до тех пор, пока
не укажут, где слобода. Но странное дело! Чем больше секли,
тем слабее становилась уверенность отыскать желанную слободу! Это было
до того неожиданно, что Бородавкин растерзал на себе мундир и, подняв правую руку к небесам, погрозил пальцем и сказал...
Предстояло атаковать на пути гору Свистуху; скомандовали: в атаку! передние ряды отважно бросились вперед, но оловянные солдатики за ними
не последовали. И так как на лицах их,"ради поспешения", черты были нанесены лишь в виде абриса [Абрис (нем.) — контур, очертание.] и притом в большом беспорядке,
то издали казалось, что солдатики иронически улыбаются. А от иронии
до крамолы — один шаг.
Бросились искать, но как ни шарили, а никого
не нашли. Сам Бородавкин ходил по улице, заглядывая во все щели, — нет никого! Это
до того его озадачило, что самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули в его голову.
Из всех этих слов народ понимал только: «известно» и «наконец нашли». И когда грамотеи выкрикивали эти слова,
то народ снимал шапки, вздыхал и крестился. Ясно, что в этом
не только
не было бунта, а скорее исполнение предначертаний начальства. Народ, доведенный
до вздыхания, — какого еще идеала можно требовать!
Стало быть, все дело заключалось в недоразумении, и это оказывается
тем достовернее, что глуповцы даже и
до сего дня
не могут разъяснить значение слова"академия", хотя его-то именно и напечатал Бородавкин крупным шрифтом (см. в полном собрании прокламаций № 1089).
Поэтому действительная причина его увольнения заключалась едва ли
не в
том, что он был когда-то в Гатчине истопником и, следовательно,
до некоторой степени представлял собой гатчинское демократическое начало.
Глупову именно нужен был"сумрак законов",
то есть такие законы, которые, с пользою занимая досуги законодателей, никакого внутреннего касательства
до посторонних лиц иметь
не могут.
Остановились на трех тысячах рублей в год и постановили считать эту цифру законною,
до тех пор, однако ж, пока"обстоятельства перемены законам
не сделают".
Напоминанием об опасном хождении, — говорит он, — жители города Глупова нимало потревожены
не были, ибо и
до того, по самой своей природе, великую к таковому хождению способность имели и повсеминутно в оном упражнялись.
Все это обнаруживало нечто таинственное, и хотя никто
не спросил себя, какое кому дело
до того, что градоначальник спит на леднике, а
не в обыкновенной спальной, но всякий тревожился.
За первым ломтем последовал другой, потом третий,
до тех пор, пока
не осталось ни крохи…
Затем он начал болтать и уже
не переставал
до тех пор, покуда
не был, по распоряжению начальства, выпровожен из Глупова за границу.
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по
той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса. Но так как архитекторов у них
не было, а плотники были неученые и
не всегда трезвые,
то довели башню
до половины и бросили, и только, быть может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.
Последствия этих заблуждений сказались очень скоро. Уже в 1815 году в Глупове был чувствительный недород, а в следующем году
не родилось совсем ничего, потому что обыватели, развращенные постоянной гульбой,
до того понадеялись на свое счастие, что,
не вспахав земли, зря разбросали зерно по целине.
Если факты,
до такой степени диковинные,
не возбуждают ни в ком недоверия,
то можно ли удивляться превращению столь обыкновенному, как
то, которое случилось с Грустиловым?
Развращение нравов дошло
до того, что глуповцы посягнули проникнуть в тайну построения миров и открыто рукоплескали учителю каллиграфии, который, выйдя из пределов своей специальности, проповедовал с кафедры, что мир
не мог быть сотворен в шесть дней.
Это
до того подействовало на Линкина, что он сейчас же
не только сознался во всем, но даже много прибавил такого, чего никогда и
не бывало.
Председатель вставал с места и начинал корчиться; примеру его следовали другие; потом мало-помалу все начинали скакать, кружиться, петь и кричать и производили эти неистовства
до тех пор, покуда, совершенно измученные,
не падали ниц.
Как они решены? — это загадка
до того мучительная, что рискуешь перебрать всевозможные вопросы и решения и
не напасть именно на
те, о которых идет речь.
Такова была простота нравов
того времени, что мы, свидетели эпохи позднейшей, с трудом можем перенестись даже воображением в
те недавние времена, когда каждый эскадронный командир,
не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца
до нижнего.
Прямая линия соблазняла его
не ради
того, что она в
то же время есть и кратчайшая — ему нечего было делать с краткостью, — а ради
того, что по ней можно было весь век маршировать и ни
до чего
не домаршироваться.
Тем не менее когда Угрюм-Бурчеев изложил свой бред перед начальством,
то последнее
не только
не встревожилось им, но с удивлением, доходившим почти
до благоговения, взглянуло на темного прохвоста, задумавшего уловить вселенную.
К вечеру разлив был
до того велик, что
не видно было пределов его, а вода между
тем все еще прибывала и прибывала.
Разумеется, Угрюм-Бурчеев ничего этого
не предвидел, но, взглянув на громадную массу вод, он
до того просветлел, что даже получил дар слова и стал хвастаться.
Но так как Глупов всем изобилует и ничего, кроме розог и административных мероприятий,
не потребляет, другие же страны, как-то: село Недоедово, деревня Голодаевка и проч., суть совершенно голодные и притом
до чрезмерности жадные,
то естественно, что торговый баланс всегда склоняется в пользу Глупова.
Скорым шагом удалялся он прочь от города, а за ним, понурив головы и едва поспевая, следовали обыватели. Наконец к вечеру он пришел. Перед глазами его расстилалась совершенно ровная низина, на поверхности которой
не замечалось ни одного бугорка, ни одной впадины. Куда ни обрати взоры — везде гладь, везде ровная скатерть, по которой можно шагать
до бесконечности. Это был тоже бред, но бред точь-в-точь совпадавший с
тем бредом, который гнездился в его голове…
Бессонная ходьба по прямой линии
до того сокрушила его железные нервы, что, когда затих в воздухе последний удар топора, он едва успел крикнуть:"Шабаш!" — как тут же повалился на землю и захрапел,
не сделав даже распоряжения о назначении новых шпионов.
Что же касается
до мер строгости,
то они всякому, даже
не бывшему в кадетских корпусах, довольно известны.