Неточные совпадения
Ныне, роясь в глуповском городском архиве, я случайно напал
на довольно объемистую связку тетрадей, носящих общее название «Глуповского Летописца», и, рассмотрев их, нашел, что они
могут служить немаловажным подспорьем в деле осуществления моего намерения.
Такое разнообразие мероприятий, конечно, не
могло не воздействовать и
на самый внутренний склад обывательской жизни; в первом случае обыватели трепетали бессознательно, во втором — трепетали с сознанием собственной пользы, в третьем — возвышались до трепета, исполненного доверия.
Изложив таким манером нечто в свое извинение, не
могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму,
на семи горах построен,
на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.
Шли они по ровному месту три года и три дня, и всё никуда прийти не
могли. Наконец, однако, дошли до болота. Видят, стоит
на краю болота чухломец-рукосуй, рукавицы торчат за поясом, а он других ищет.
Произошел обычный прием, и тут в первый раз в жизни пришлось глуповцам
на деле изведать, каким горьким испытаниям
может быть подвергнуто самое упорное начальстволюбие.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и
на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики
могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
Он не без основания утверждал, что голова
могла быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника и что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как
на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка.
Призвали
на совет главного городового врача и предложили ему три вопроса: 1)
могла ли градоначальникова голова отделиться от градоначальникова туловища без кровоизлияния? 2) возможно ли допустить предположение, что градоначальник снял с плеч и опорожнил сам свою собственную голову?
Но здесь я увидел, что напрасно понадеялся
на свое усердие, ибо как ни старался я выпавшие колки утвердить, но столь мало успел в своем предприятии, что при малейшей неосторожности или простуде колки вновь вываливались, и в последнее время господин градоначальник
могли произнести только „П-плю!“.
На спрашивание же вашего высокоблагородия о том, во-первых,
могу ли я, в случае присылки новой головы, оную утвердить и, во-вторых, будет ли та утвержденная голова исправно действовать? ответствовать сим честь имею: утвердить
могу и действовать оная будет, но настоящих мыслей иметь не
может.
Мало того, начались убийства, и
на самом городском выгоне поднято было туловище неизвестного человека, в котором, по фалдочкам, хотя и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник, ни прочие члены временного отделения, как ни бились, не
могли отыскать отделенной от туловища головы.
Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время
на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и наконец вывезена
на поле в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического, что сами глуповцы — и те стали в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим, что делается в Глупове.
Они тем легче
могли успеть в своем намерении, что в это время своеволие глуповцев дошло до размеров неслыханных. Мало того что они в один день сбросили с раската и утопили в реке целые десятки излюбленных граждан, но
на заставе самовольно остановили ехавшего из губернии, по казенной подорожной, чиновника.
Догадку эту отчасти оправдывает то обстоятельство, что в глуповском архиве до сих пор существует листок, очевидно принадлежавший к полной биографии Двоекурова и до такой степени перемаранный, что, несмотря
на все усилия, издатель «Летописи»
мог разобрать лишь следующее: «Имея немалый рост… подавал твердую надежду, что…
Издатель позволяет себе думать, что изложенные в этом документе мысли не только свидетельствуют, что в то отдаленное время уже встречались люди, обладавшие правильным взглядом
на вещи, но
могут даже и теперь служить руководством при осуществлении подобного рода предприятий.
Быть
может, она оказалась бы выстроенною
на песке; быть
может, вместо «рассмотрения» наук занялась бы насаждением таковых?
Но
на седьмом году правления Фердыщенку смутил бес. Этот добродушный и несколько ленивый правитель вдруг сделался деятелен и настойчив до крайности: скинул замасленный халат и стал ходить по городу в вицмундире. Начал требовать, чтоб обыватели по сторонам не зевали, а смотрели в оба, и к довершению всего устроил такую кутерьму, которая
могла бы очень дурно для него кончиться, если б, в минуту крайнего раздражения глуповцев, их не осенила мысль: «А ну как, братцы, нас за это не похвалят!»
Глуповцы же просто не
могли нарадоваться
на их согласную жизнь.
Узнал бригадир, что Митька затеял бунтовство, и вдвое против прежнего огорчился. Бунтовщика заковали и увели
на съезжую. Как полоумная, бросилась Аленка
на бригадирский двор, но путного ничего выговорить не
могла, а только рвала
на себе сарафан и безобразно кричала...
Какой-то начетчик запел
на реках вавилонских [«
На реках вавилонских» — по библейскому преданию, песнь древних евреев.] и, заплакав, не
мог кончить; кто-то произнес имя стрельчихи Домашки, но отклика ниоткуда не последовало.
Все опять бросились к домам, тащили оттуда, кто что
мог, и побежали
на выгон.
Даже спал только одним глазом, что приводило в немалое смущение его жену, которая, несмотря
на двадцатипятилетнее сожительство, не
могла без содрогания видеть его другое, недремлющее, совершенно круглое и любопытно
на нее устремленное око.
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить
на"песце"была доведена в нем почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не
мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился
на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
А глуповцы стояли
на коленах и ждали. Знали они, что бунтуют, но не стоять
на коленах не
могли. Господи! чего они не передумали в это время! Думают: станут они теперь есть горчицу, — как бы
на будущее время еще какую ни
на есть мерзость есть не заставили; не станут — как бы шелепов не пришлось отведать. Казалось, что колени в этом случае представляют средний путь, который
может умиротворить и ту и другую сторону.
На пятый день отправились обратно в Навозную слободу и по дороге вытоптали другое озимое поле. Шли целый день и только к вечеру, утомленные и проголодавшиеся, достигли слободы. Но там уже никого не застали. Жители, издали завидев приближающееся войско, разбежались, угнали весь скот и окопались в неприступной позиции. Пришлось брать с бою эту позицию, но так как порох был не настоящий, то, как ни палили, никакого вреда, кроме нестерпимого смрада, сделать не
могли.
Очень
может статься, что многое из рассказанного выше покажется читателю чересчур фантастическим. Какая надобность была Бородавкину делать девятидневный поход, когда Стрелецкая слобода была у него под боком и он
мог прибыть туда через полчаса? Как
мог он заблудиться
на городском выгоне, который ему, как градоначальнику, должен быть вполне известен? Возможно ли поверить истории об оловянных солдатиках, которые будто бы не только маршировали, но под конец даже налились кровью?
Таким образом он достиг наконец того, что через несколько лет ни один глуповец не
мог указать
на теле своем места, которое не было бы высечено.
Тут открылось все: и то, что Беневоленский тайно призывал Наполеона в Глупов, и то, что он издавал свои собственные законы. В оправдание свое он
мог сказать только то, что никогда глуповцы в столь тучном состоянии не были, как при нем, но оправдание это не приняли, или, лучше сказать, ответили
на него так, что"правее бы он был, если б глуповцев совсем в отощание привел, лишь бы от издания нелепых своих строчек, кои предерзостно законами именует, воздержался".
Прыщ был уже не молод, но сохранился необыкновенно. Плечистый, сложенный кряжем, он всею своею фигурой так, казалось, и говорил: не смотрите
на то, что у меня седые усы: я
могу! я еще очень
могу! Он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов; походка у него была деятельная и бодрая, жест быстрый. И все это украшалось блестящими штаб-офицерскими эполетами, которые так и играли
на плечах при малейшем его движении.
— Состояние у меня, благодарение богу, изрядное. Командовал-с; стало быть, не растратил, а умножил-с. Следственно, какие есть насчет этого законы — те знаю, а новых издавать не желаю. Конечно, многие
на моем месте понеслись бы в атаку, а
может быть, даже устроили бы бомбардировку, но я человек простой и утешения для себя в атаках не вижу-с!
А так как
на их языке неведомая сила носила название чертовщины, то и стали думать, что тут не совсем чисто и что, следовательно, участие черта в этом деле не
может подлежать сомнению.
Почувствовавши себя
на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса. Но так как архитекторов у них не было, а плотники были неученые и не всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили, и только, быть
может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.
Они охотнее преклонялись перед Волосом или Ярилою, но в то же время мотали себе
на ус, что если долгое время не будет у них дождя или будут дожди слишком продолжительные, то они
могут своих излюбленных богов высечь, обмазать нечистотами и вообще сорвать
на них досаду.
Если бы Грустилов стоял действительно
на высоте своего положения, он понял бы, что предместники его, возведшие тунеядство в административный принцип, заблуждались очень горько и что тунеядство, как животворное начало, только тогда
может считать себя достигающим полезных целей, когда оно концентрируется в известных пределах.
На это
могу сказать одно: кто не верит в волшебные превращения, тот пусть не читает летописи Глупова.
К сожалению, летописец не рассказывает дальнейших подробностей этой истории. В переписке же Пфейферши сохранились лишь следующие строки об этом деле:"Вы, мужчины, очень счастливы; вы
можете быть твердыми; но
на меня вчерашнее зрелище произвело такое действие, что Пфейфер не
на шутку встревожился и поскорей дал мне принять успокоительных капель". И только.
Мог ли продолжаться такой жизненный установ и сколько времени? — определительно отвечать
на этот вопрос довольно трудно.
Человек,
на котором останавливался этот взор, не
мог выносить его.
Но что весьма достойно примечания: как ни ужасны пытки и мучения, в изобилии по всей картине рассеянные, и как ни удручают душу кривлянья и судороги злодеев, для коих те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается, что даже и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлинного изверга, который до того всякое естество в себе победил, что и
на сии неслыханные истязания хладным и непонятливым оком взирать
может".
Одет в военного покроя сюртук, застегнутый
на все пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным"Устав о неуклонном сечении", но, по-видимому, не читает его, а как бы удивляется, что
могут существовать
на свете люди, которые даже эту неуклонность считают нужным обеспечивать какими-то уставами.
Ему нет дела ни до каких результатов, потому что результаты эти выясняются не
на нем (он слишком окаменел, чтобы
на нем
могло что-нибудь отражаться), а
на чем-то ином, с чем у него не существует никакой органической связи.
Может быть, это решенный вопрос о всеобщем истреблении, а
может быть, только о том, чтобы все люди имели грудь, выпяченную вперед
на манер колеса.
А он между тем неподвижно лежал
на самом солнечном припеке и тяжело храпел. Теперь он был у всех
на виду; всякий
мог свободно рассмотреть его и убедиться, что это подлинный идиот — и ничего более.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще
могло казаться, что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания,
может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда ни
на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным, что это"громадное", это"всепокоряющее" — не что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
Затем, имеется ли
на этой линии что-нибудь живое и
может ли это"живое"ощущать, мыслить, радоваться, страдать, способно ли оно, наконец, из"благонадежного"обратиться в"неблагонадежное" — все это не составляло для него даже вопроса…
А так как у нас все
на слуху́, то подобное отсутствие единомыслия
может в самих обывателях поселить резонное недоумение и даже многомыслие.
У меня солнце каждый день
на востоке встает, и я не
могу распорядиться, чтобы оно вставало
на западе!"
Голос обязан иметь градоначальник ясный и далеко слышный; он должен помнить, что градоначальнические легкие созданы для отдания приказаний. Я знал одного градоначальника, который, приготовляясь к сей должности, нарочно поселился
на берегу моря и там во всю
мочь кричал. Впоследствии этот градоначальник усмирил одиннадцать больших бунтов, двадцать девять средних возмущений и более полусотни малых недоразумений. И все сие с помощью одного своего далеко слышного голоса.
Я, конечно, не хочу этим выразить, что мундир
может действовать и распоряжаться независимо от содержащегося в нем человека, но, кажется, смело можно утверждать, что при блестящем мундире даже худосочные градоначальники — и те
могут быть
на службе терпимы.
Я же, с своей стороны, изведав это средство
на практике,
могу засвидетельствовать, что не дальше, как
на сих днях благодаря оному раскрыл слабые действия одного капитан-исправника, который и был вследствие того представлен мною к увольнению от должности.