Неточные совпадения
Поэтому всякая дамочка не только с готовностью, но и с наслаждением устремляется к курортам, зная,
что тут дело совсем не в том, в каком положении находятся легкие или почки,
а в том, чтоб иметь законный повод но пяти раз в день одеваться и раздеваться.
И заметьте,
что, как все народные пословицы, она имеет в виду не празднолюбца,
а человека, до истощения сил тянувшего выпавшее на его долю жизненное тягло.
Пусть дойдет до них мой голос и скажет им,
что даже здесь, в виду башни, в которой, по преданию, Карл Великий замуровал свою дочь (здесь все башни таковы,
что в каждой кто-нибудь кого-нибудь замучил или убил,
а у нас башен нет), ни на минуту не покидало меня представление о саранче, опустошившей благословенные чембарские пажити.
Но если бы и действительно глотание Kraenchen, в соединении с ослиным молоком, способно было дать бессмертие, то и такая перспектива едва ли бы соблазнила меня. Во-первых, мне кажется,
что бессмертие, посвященное непрерывному наблюдению, дабы в организме не переставаючи совершался обмен веществ, было бы отчасти дурацкое;
а во-вторых, я настолько совестлив,
что не могу воздержаться, чтоб не спросить себя: ежели все мы, культурные люди, сделаемся бессмертными, то при
чем же останутся попы и гробовщики?
В заключение настоящего введения, еще одно слово. Выражение «бонапартисты», с которым читателю не раз придется встретиться в предлежащих эскизах, отнюдь не следует понимать буквально. Под «бонапартистом» я разумею вообще всякого, кто смешивает выражение «отечество» с выражением «ваше превосходительство» и даже отдает предпочтение последнему перед первым. Таких людей во всех странах множество,
а у нас до того довольно,
что хоть лопатами огребай.
Но нынешние братья пруссаки уж не те,
что прежде были, и приняли нас не как «гостей»,
а как данников.
Прежде всего они удостоверились,
что у нас нет ни чумы, ни иных телесных озлоблений (за это удостоверение нас заставляют уплачивать в петербургском германском консульстве по 75 копеек с паспорта,
чем крайне оскорбляются выезжающие из России иностранцы,
а нам оскорбляться не предоставлено),
а потом сказали милостивое слово: der Kurs 213 пф., то есть русский рубль с лишком на марку стоит дешевле против нормальной цены.
Я так и ждал,
что они вынут казенные подорожные и скажут:
а нуте, предъявляйте свои сердца!
Пассажиры, роптавшие на жен, смирились,
а те, которые ожидали милости от «батюшки-Берлина», прочитавши: der Kurs 213, окончательно убедились,
что за саранчу не похвалят.
Почему на берегах Вороны говорили одно,
а на берегах Прегеля другое — это я решить не берусь, но положительно утверждаю,
что никогда в чембарских палестинах я не видал таких «буйных» хлебов, какие мне удалось видеть нынешним летом между Вержболовом и Кенигсбергом, и в особенности дальше, к Эльбингу. Это было до такой степени неожиданно (мы все заранее зарядились мыслью,
что у немца хоть шаром покати и
что без нашего хлеба немец подохнет),
что некто из ехавших рискнул даже заметить...
Но этого мало,
что хлеба у немца на песках родятся буйные, у него и коровам не житье,
а рай, благодаря изобилию лугов.
И точно, как ни безнадежно заключение Ивана Павлыча, но нельзя не согласиться,
что ездить на теплые воды все-таки удобнее, нежели пропадать пропадом в Петергофском уезде 15. Есть люди, у которых так и в гербах значится: пропадайте вы пропадом — пускай они и пропадают.
А нам с Иваном Павлычем это не с руки. Мы лучше в Эмс поедем да легкие пообчистим,
а на зиму опять вернемся в отечество: неужто, мол, петергофские-то еще не пропали?
Вот под Москвой, так точно
что нет лесов, и та цена, которую здесь, в виду Куришгафа, платят за дрова (до 28 марок за клафтер, около l 1/2 саж. нашего швырка), была бы для Москвы истинной благодатью,
а для берегов Лопани, пожалуй, даже баснословием.
А припустите-ка сюда похозяйничать русского лесничего с двумя-тремя русскими лесопромышленничками — они разом все рынки запрудят такой массой дров,
что последние немедленно подешевеют наполовину…
Я очень хорошо понимаю,
что среди этих отлично возделанных полей речь идет совсем не о распределении богатств,
а исключительно о накоплении их;
что эти поля, луга и выбеленные жилища принадлежат таким же толстосумам-буржуа, каким в городах принадлежат дома и лавки, и
что за каждым из этих толстосумов стоят десятки кнехтов 19, в пользу которых выпадает очень ограниченная часть этого красивого довольства.
А кроме того, забывают еще и то,
что около каждого «обеспеченного наделом» 20 выскочил Колупаев, который высоко держит знамя кровопивства, и ежели назовет еще «обеспеченных» кнехтами, то уже довольно откровенно отзывается об мужике,
что «в ём только тогда и прок будет, коли ежели его с утра до ночи на работе морить».
Эти не поцеремонятся: придут, распределят, и никто их ни потрясателями основ, ни сеятелями превратных толкований не назовет, потому
что они воры,
а не сеятели.
Ибо это вопрос человеческий,
а здесь с давних пор повелось,
что человеку о всех, до человека относящихся вопросах, и говорить, и рассуждать, и писать свойственно.
Однако ж я был бы неправ, если бы скрыл,
что на стороне Эйдткунена есть одно важное преимущество,
а именно: общее признание,
что человеку свойственно человеческое.
И вдобавок фрондерство до того разношерстное,
что уловить оттенки его (
а стало быть, и удовлетворить капризные требования этих оттенков) нет никакой возможности.
— Помилуйте! на
что похоже! выбросили кусок, да еще ограничивают! Говорят, пользуйся так-то и так-то: лесу не руби, травы не мни, рыбы не лови!
А главное, не смей продавать,
а эксплуатируй постепенно сам! Ведь только у нас могут проходить даромподобные нелепости.
Рассмотреть в подробности этих алчущих наживы, вечно хватающих и все-таки живущих со дня на день людей; определить резон, на основании которого они находят возможным существовать,
а затем, в этой бесшабашной массе, отыскать, если возможно, и человека, который имеет понятие о «собственных средствах», который помнит свой вчерашний день и знает наверное,
что у него будет и завтрашний день.
— Ну, уж времечко! — говорит купец Колупаев соседу своему купцу Разуваеву, удивляясь,
что оба они сидят на воле,
а не в остроге.
Нет, даже Колупаев с Разуваевым — и те недовольны. Они, конечно, понимают,
что «жить ноне очень способно», но в то же время не могут не тревожиться,
что есть тут что-то «необнакавенное», чудное,
что, идя по этой покатости, можно, того гляди, и голову свернуть. И оба начинают просить «констинтунциев»… Нам чтоб «констинтунциев» дали,
а толоконников чтоб к нам под начал определили 26, да чтоб за печатью: и ныне и присно и во веки веков.
И в заключение, не входя в дальнейшие разъяснения, оба порешили,
что «как там ни вертись,
а не минешь что-нибудь предпринять, чтоб „лбы затрещали“.
— Собственно говоря, я никому напрасной смерти не желаю, и если сейчас высказался не в пользу немца, то лишь потому,
что полагал,
что таковы требования современной внутренней политики. Но если вашим превосходительствам, по обстоятельствам службы, представляется более удобным, чтоб подох русский,
а немец торжествовал, то я противодействовать предначертаниям начальства даже в сем крайнем случае не считаю себя вправе.
—
А потому, ваши превосходительства,
что, во-первых, я ничего не знаю.
Конечно, если бы он весь подох, без остатка — это было бы для меня лично прискорбно, но ведь мое личное воззрение никому не нужно,
а сверх того, я убежден,
что поголовного умертвия все-таки не будет и
что ваши превосходительства хоть сколько-нибудь на раззавод да оставите.
А во-вторых, я отлично понимаю,
что противодействие властям, даже в форме простого мнения, у нас не похваляется,
а так как лета мои уже преклонные, то было бы в высшей степени неприятно, если б в ушах моих неожиданно раздалось… фюить!
— Ваши превосходительства! позвольте вам доложить! Я сам был много в этом отношении виноват и даже готов за вину свою пострадать, хотя, конечно, не до бесчувствия… Долгое время я думал,
что любовь к отечеству выше даже любви к начальственным предписаниям; но с тех пор как прочитал брошюры г. Цитовича 33, то вполне убедился,
что это совсем не любовь к отечеству,
а фанатизм, и, разумеется, поспешил исправиться от своих заблуждений.
— Может быть! может быть! — задумчиво молвил Дыба, — мне самому, по временам, кажется,
что иногда мы считаем человека заблуждающимся,
а он между тем давно уже во всем принес оправдание и ожидает лишь случая, дабы запечатлеть… Как вы полагаете, ваше превосходительство? — обратился он к Удаву.
—
А впрочем, по нынешнему времени и мудреного мало,
что некоторые впадают в заблуждения, — задорливо начал Дыба, — нельзя! Посмотрите,
что кругом делается?
— Нет, хорошо,
что литература хоть изредка да подбадривает… Помилуйте! личной обеспеченности — и той нет! Сегодня — здесь,
а завтра — фюить!
— И на этот счет могу вашим превосходительствам доложить, — ответил я, — личная обеспеченность — это такое дело,
что ежели я сижу смирно, то и личность моя обеспечена,
а ежели я начну фыркать да фордыбачить, то, разумеется, никто за это меня не похвалит. Сейчас за ушко да на солнышко — не прогневайся!
— Потому
что, по мнению моему, только то общество можно назвать благоустроенным, где всякий к своему делу определен. Так, например: ежели в расписании сказано,
что такой-то должен получать дани, — тот пусть и получает;
а ежели про кого сказано,
что такой-то обязывается уплачивать дани, — тот пусть уплачивает.
А не наоборот.
Прежде, грешный человек, и я думал,
что по суду крепче,
а теперь вижу,
что крепко и без суда.
— Да… да!
Чего бы, кажется: суды — дали, печать — дали, земство — дали,
а между тем посмотрите кругом — много ли найдете довольных?
— Но
чем же вы объясните, — встрепенулся Дыба, — отчего здесь на песке такой отличный хлеб растет,
а у нас и на черноземе — то дожжичка нет, то чересчур его много? И молебны, кажется, служат,
а все хлебушка нет?
—
А тем и объясню, ваши превосходительства,
что много уж очень свобод у нас развелось. Так
что ежели еще немножечко припустить, так, пожалуй, и совсем хлебушка перестанет произрастать…
— Вопрос ваш до крайности удивляет меня, господин! — скромно ответил мальчик, — зачем я буду пачкаться в грязи или садиться в лужу, когда могу иметь для моих прогулок и игр сухие и удобные места?
А главное, зачем я буду поступать таким образом, зная,
что это огорчит моих добрых родителей?
Тогда, по манию волшебства (не надо забывать,
что дело происходит в сновидении, где всякие волшебства дозволяются), в немецкую деревню врывается кудластый русский мальчик, в длинной рубахе, подол которой замочен,
а ворот замазан мякинным хлебом. И между двумя сверстниками начинается драматическое представление под названием...
Мальчик без штанов (тронутый).Это, брат, правда твоя,
что мало хорошего всю жизнь из-под суда не выходить. Ну, да
что уж! Лучше давай насчет хлебов… Вот у вас хлеба хорошие,
а у нас весь хлеб нынче саранча сожрала!
Мальчик без штанов. Стой!
чего испугался! Это нам, которые из простого звания, под рубашку смотрят,
а ведь ты… иностранец?! (Помолчав.)У тебя звание-то есть ли?
Мальчик без штанов.
А бог его знает,
что такое бог! У нас, брат, в селе Успленью-матушке престольный праздник показан — вот мы в спожинки его и справляем! 38
Мальчик без штанов. Не дошел? Ну, нечего толковать: я и сам, признаться, в этом не тверд. Знаю,
что праздник у нас на селе, потому
что и нам, мальчишкам, в этот день портки надевают,
а от бога или от начальства эти праздники приказаны — не любопытствовал.
А ты мне вот еще
что скажи: слыхал я,
что начальство здешнее вас, мужиков, никогда скверными словами не ругает — неужто это правда?
Мальчик без штанов. То-то
что ты не дошел! Правило такое,
а ты — болезнь! Намеднись приехал в нашу деревню старшина, увидел дядю Онисима, да как вцепится ему в бороду — так и повис!
Мальчик в штанах. Знаете ли, русский мальчик,
что я думаю? Остались бы вы у нас совсем! Господин Гехт охотно бы вас в кнехты принял. Вы подумайте только: вы как у себя спите?
что кушаете?
А тут вам сейчас войлок хороший для спанья дадут,
а пища — даже в будни горох с свиным салом!
Мальчик без штанов. Пища хорошая…
А правда ли, немец,
что ты за грош черту душу продал?
Потому
что в контракте, ими заключенном, сказано ясно: господин Гехт дает грош,
а родители мои — душу.
Мальчик без штанов. Это-то и занятно. Ты ждешь,
что хлеб будет — ан вместо того лебеда. Сегодня лебеда, завтра лебеда,
а послезавтра — саранча,
а потом — выкупные подавай! 41 Сказывай, немец, как бы ты тут выпутался?