Неточные совпадения
— Отчего же не удовлетвориться, ваше превосходительство? ведь им больше для очистки дела ответ нужен: вот они возьмут
да целиком нашу бумагу куда-нибудь и пропишут-с, а то место опять пропишет-с; так оно и
пойдет…
— Аким, Аким Сергеев, — торопливо отвечает голос. Ваше любопытство заинтересовано; вы
посылаете разведать, что происходит у вас в соседях, и узнаете, что еще перед вами приехал сюда становой для производства следствия
да вот так-то день-деньской и мается.
А сам
идешь себе в избу
да из окошечка посматриваешь: стоят ребятушки
да затылки почесывают.
А потом и
пойдет у них смятение, вдруг все заговорят и руками замахают,
да ведь с час времени этак-то прохлажаются.
Пойдут ребята опять на сход, потолкуют-потолкуют,
да и разойдутся по домам, а часика через два, смотришь, сотский и несет тебе за подожданье по гривне с души, а как в волости-то душ тысячи четыре, так и выйдет рублев четыреста, а где и больше… Ну, и едешь домой веселее.
Убиица-то он один,
да знакомых
да сватовей у него чуть не целый уезд; ты вот и поди перебирать всех этих знакомых,
да и преступника-то подмасли, чтоб он побольше народу оговаривал: был, мол, в таком-то часу у такого-то крестьянина? не
пошел ли от него к такому-то? а часы выбирай те, которые нужно… ну, и привлекай, и привлекай.
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли,
да и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует
да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот и вся корысть. Думали мы, думали, как бы нам этого подлеца купчишку на дело натравить — не
идет,
да и все тут, даже зло взяло. А купец видит это, смеяться не смеется, а так, равнодушествует, будто не замечает.
Однако
пошли тут просьбы
да кляузы разные, как водится, и всё больше на одного заседателя. Особа была добрая, однако рассвирепела. „Подать, говорит, мне этого заседателя“.
Их сиятельство уважили;
пошли они это в другую комнату; целый час он там объяснял: что и как — никому неизвестно, только вышли их сиятельство из комнаты очень ласковы, даже приглашали Ивана Петровича к себе, в Петербург, служить,
да отказался он тем, что скромен и столичного образования не имеет.
Что ж, сударь? представься ему, что это опять лекарь лечить его хочет;
пошел домой, ничего никому не сказал,
да за ночь и удавился.
Начальство наше все к нему приверженность большую имело, потому как, собственно, он из воли не выходил и все исполнял до точности:
иди, говорит, в грязь — он и в грязь
идет, в невозможности возможность найдет, из песку веревку совьет,
да ею же кого следует и удавит.
Выберем, знаете, время — сумеречки, понятых возьмем, сотских человек пяток,
да и
пойдем с обыском.
— Спасибо Сашке Топоркову! спасибо! — говорил он, очевидно забывая, что тот же Топорков обольстил его насчет сахара. — «Ступай, говорит, в Крутогорск, там, братец, есть винцо тенериф — это, брат, винцо!» Ну, я, знаете, человек военный, долго не думаю: кушак
да шапку или, как сказал мудрец, omnia me cum me… [Все свое ношу с собою (от искаженного лат. omnia mea mecum porto).] зарапортовался! ну,
да все равно!
слава богу, теперь уж недалечко и до места.
— И вот все-то я так маюсь по белу свету. Куда ни сунусь, везде какая-нибудь пакость… Ну,
да,
слава боту, теперь, кажется, дело на лад
пойдет, теперь я покоен…
Да вы-то сами уж не из Крутогорска ли?
Видит жена, что муж малодушествует, ее совсем обросил, только блудницей вавилонской обзывает, а сам на постели без дела валяется, а она бабенка молодая
да полная, жить-то хочется, — ну, и
пошла тоже развлекаться.
Стала она сначала ходить к управительше на горькую свою долю жаловаться, а управительшин-то сын молодой
да такой милосердый,
да добрый; живейшее, можно сказать, участие принял. Засидится ли она поздно вечером — проводить ее
пойдет до дому; сено ли у пономаря все выдет — у отца сена выпросит, ржицы из господских анбаров отсыплет — и все это по сердолюбию; а управительша, как увидит пономарицу, все плачет, точно глаза у ней на мокром месте.
Ощутил лесной зверь, что у него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет
да на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и
пошла, и
пошла!
да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
— На своих все на ногах… охромела я нонече, а то как бы не сходить сто верст!.. больно уж долго
шла… ох,
да и котомка-то плечи щемит!
—
Да ноне чтой-то и везде жить некорыстно стало. Как старики-то порасскажут, так что в старину-то одного хлеба родилось! А ноне и земля-то словно родить перестала…
Да и народ без християнства стал…
Шли мы этта на богомолье, так по дороге-то не то чтоб тебе копеечку или хлебца, Христа ради, подать, а еще тебя норовят оборвать… всё больше по лесочкам и ночлежничали.
— Что говорить, Петровна! В нашей вот сторонке и не знавали прежде, каков таков замок называется, а нонче
пошли воровства
да грабительства… Господи! что только будет!
— А добрый парень был, — продолжает мужичок, — какова есть на свете муха, и той не обидел, робил непрекословно,
да и в некруты непрекословно
пошел, даже голосу не дал, как «лоб» сказали!
Солдат очень стар, хотя еще бодр; лицо у него румяное, но румянец этот старческий; под кожей видны жилки, в которых кровь кажется как бы запекшеюся; глаза тусклые и слезящиеся; борода, когда-то бритая, давно запущена, волос на голове мало. Пот выступает на всем его лице, потому что время стоит жаркое, и
идти пешему,
да и притом с ношею на плечах, должно быть, очень тяжело.
— А как бы вам, сударь, не солгать? лет с двадцать пять больше будет. Двадцать пять лет в отставке, двадцать пять в службе,
да хоть двадцати же пяти на службу
пошел… лет-то уж, видно, мне много будет.
Доложу вам так: овый
идет в пустыню, чтоб плоть свою соблюсти: работать ему не желается, подати платить неохота — он и бежит в пустыню; овый
идет в пустыню по злокозненному своему разуму, чтобы ему, примерно, не богу молиться, а кляузничать,
да стадо Христово в соблазн вводить.
Пришла, сударь, по один день зимой к его келье волчица и хотела старца благочестивого съести, а он только поглядел на нее
да сказал:"Почто, зверь лютый, съести мя хощеши?" — и подал ей хлеба, и стала, сударь, волчица лютая яко ягня кротка и
пошла от старца вспять!
— Так как же тут не поверуешь, сударь! — говорит он, обращаясь уже исключительно ко мне, — конечно, живем мы вот здесь в углу, словно в языческой стороне, ни про чудеса, ни про знамения не слышим, ну и бога-то ровно забудем. А придешь, например, хошь в Москву, а там и камни-то словно говорят!
пойдут это сказы
да рассказы: там, послышишь, целение чудесное совершилось; там будто над неверующим знамение свое бог показал: ну и восчувствуешь, и растопится в тебе сердце, мягче воску сделается!..
"Отвещал ей старец праведный:"Ты почто хощеши, раба, уведати имя мое? честно имя мое,
да и грозно вельми; не вместити его твоему убожеству; гладну я тебя воскормил, жаждущу воспоил, в дебрех, в вертепах тебя обрел —
иди же ты, божья раба, с миром, кресту потрудися! уготовано тебе царство небесное, со ангели со архангели, с Асаком-Обрамом-Иаковом — уготована пища райская, одежда вовеки неизносимая!"
А Пахомовна
идет путем-дороженькой, клюкою своею помахивает, погублению бесовскому посмевается
да святым крестом ограждается.
—
Да что с ними говорить! они одно ладят, что мы, дескать, пешком
шли…
Постоялый двор, о котором
идет речь, одноэтажный; в распоряжение проезжающих отдаются в нем всего две комнаты,
да и те частенько остаются праздными.
— Покуда я живу, так все будто я торгую… только стали они ноне отбиваться от меня: и глаз ко мне не кажут,
да и денег не
шлют… старшенькому-то, Ванюшке-то, и обидненько!
— Что станешь с ним, сударь, делать! Жил-жил, все радовался, а теперь вот ко гробу мне-ка уж время, смотри, какая у нас оказия вышла! И чего еще я, сударь, боюсь: Аким-то Кузьмич человек ноне вольной, так Кузьма-то Акимыч, пожалуй, в купцы его выпишет,
да и деньги-то мои все к нему перетащит… А ну, как он в ту пору, получивши деньги-то, отцу вдруг скажет:"Я, скажет, папынька, много вами доволен, а денежки, дескать, не ваши, а мои… прощайте, мол, папынька!"Поклонится ему,
да и вон
пошел!
Налетов. Ну, хоть Разбитного. Я уже
посылал за ним,
да что-то нейдет.
Белугин. Ин и впрямь торговлю бросать
да и в чиновники
идти… оказия!
Напьется, бывало, пьян,
да и
посылает за мной.
Марья Гавриловна. Это ты не глупо вздумал. В разговоре-то вы все так, а вот как на дело
пойдет, так и нет вас. (Вздыхает.)
Да что ж ты, в самом деле, сказать-то мне хотел?
Идем мы по аллее, а экономка-то оглядывается, все на меня посматривает,
да и говорит квартальной-то: «Ктой-то это такой красивый молодой мужчина?» — а жена-то квартального: «Это, говорит, Бобров; он у вас служит».
Марья Гавриловна. А ты не храбрись! больно я тебя боюсь. Ты думаешь, что муж, так и управы на тебя нет… держи карман! Вот я к Петру Петровичу
пойду,
да и расскажу ему, как ты над женой-то озорничаешь! Ишь ты! бока ему отломаю! Так он и будет тебе стоять, пока ты ломать-то их ему будешь!
«Ну, говорит, мы теперича пьяни; давай, говорит, теперича реку шинпанским поить!» Я было ему в ноги: «За что ж: мол, над моим добром наругаться хочешь, ваше благородие? помилосердуй!» И слушать не хочет… «Давай, кричит, шинпанского! дюжину! мало дюжины, цельный ящик давай! а не то, говорит, сейчас все твои плоты законфескую, и
пойдешь ты в Сибирь гусей пасти!» Делать-то нечего: велел я принести ящик, так он позвал, антихрист, рабочих,
да и велел им вило-то в реку бросить.
Да с тех-то пор и
идет у них дебош: то женский пол соберет, в горнице натопит,
да в чем есть и безобразничает, или зазовет к себе приказного какого ни на есть ледящего: «Вот, говорит, тебе сто рублев, дозволь, мол, только себя выпороть!» Намеднись один пьянчужка и согласился,
да только что они его, сударь, выпустили, он стал в воротах,
да и кричит караул.
Да в глазах-то у него, прости господи, видно, черти уж скачут: только едет он один-от, а впереди ему Ванька-кучер показывается; вот он и покрикивает: «
пошел, Ванька», «молчать, Ванька подлец»…
— А что? Все
слава богу! чуть не затискали меня, старуху, совсем!
Да не побрезгуй, барин любезный, зайди ко мне разговеться! Поди, чай, тебе, сердечному, одному-то в такой праздник как скучно!
— Чего, чай,"
слава всевышнему"! — замечает Иван Гаврилыч, — поди, чай, дня три не едал, почтенный! все на вине
да на вине, а вино-то ведь хлебом заедать надо.
И диви бы законов не знали или там форм каких; всё, батюшка, у него в памяти,
да вот как станет перед ним живой человек — куда что
пошло! «тово»
да «тово»
да «гм» — ничего от него и не добьешься больше.
Вот-с и говорю я ему: какая же, мол, нибудь причина этому делу
да есть, что все оно через пень-колоду
идет, не по-божески, можно сказать, а больше против всякой естественности?"А оттого, говорит, все эти мерзости, что вы, говорит, сами скоты, все это терпите; кабы, мол, вы разумели, что подлец подлец и есть, что его подлецом и называть надо, так не смел бы он рожу-то свою мерзкую на свет божий казать.
Возьми
да и оденься он в белую простыню; дал, знаете, стряпке управительской три целковых, чтоб пропустила куда ему нужно
да и
пошел ночью в горницу к обвиненному.
Тому хочь и предписано,
да если он видит, что и впрямь торговцу-то тесно, так и в предписании-то отыщет такую мякоть, что все
пойдет как будто по-прежнему.
— Женись, брат, женись! Вот этакая ходячая совесть всегда налицо будет! Сделаешь свинство — даром не пройдет! Только результаты все еще как-то плохи! — прибавил он, улыбаясь несколько сомнительно, — не действует! Уж очень, что ли, мы умны сделались,
да выросли, только совесть-то как-то скользит по нас."Свинство!" — скажешь себе,
да и
пошел опять щеголять по-прежнему.
—
Да просто никакого толку нет-с. Даже и не говорят ничего…
Пошел я этта сначала к столоначальнику, говорю ему, что вот так и так… ну, он было и выслушал меня,
да как кончил я: что ж, говорит, дальше-то? Я говорю:"Дальше, говорю, ничего нет, потому что я все рассказал". — "А! говорит, если ничего больше нет… хорошо, говорит". И ушел с этим,
да с тех пор я уж и изымать его никак не мог.
— Потом домой
пошла, — продолжала Пашенька, — на крылечке посидела,
да и к вам пришла…
да ты что меня все расспрашиваешь?.. ты лучше песенку спой. Спой, голубчик, песенку!