Неточные совпадения
Не то чтобы он отличался великолепными зданиями, нет
в нем садов семирамидиных, ни одного даже трехэтажного дома не встретите вы
в длинном ряде улиц, да и улицы-то
всё немощеные; но есть что-то мирное, патриархальное во
всей его физиономии, что-то успокоивающее душу
в тишине, которая царствует на стогнах его.
И
в самом деле, из этого города даже дороги дальше никуда нет, как будто здесь конец миру. Куда ни взглянете вы окрест — лес, луга да степь; степь, лес и луга; где-где вьется прихотливым извивом проселок, и бойко проскачет по нем телега, запряженная маленькою резвою лошадкой, и опять
все затихнет,
все потонет
в общем однообразии…
Огни зажигаются и
в присутственных местах и
в остроге, стоящих на обрыве, и
в тех лачужках, которые лепятся тесно, внизу, подле самой воды;
весь берег кажется усеянным огнями.
Но вот долетают до вас звуки колоколов, зовущих ко всенощной; вы еще далеко от города, и звуки касаются слуха вашего безразлично,
в виде общего гула, как будто
весь воздух полон чудной музыки, как будто
все вокруг вас живет и дышит; и если вы когда-нибудь были ребенком, если у вас было детство, оно с изумительною подробностью встанет перед вами; и внезапно воскреснет
в вашем сердце
вся его свежесть,
вся его впечатлительность,
все верованья,
вся эта милая слепота, которую впоследствии рассеял опыт и которая так долго и так всецело утешала ваше существование.
Но мрак
все более и более завладевает горизонтом; высокие шпили церквей тонут
в воздухе и кажутся какими-то фантастическими тенями; огни по берегу выступают ярче и ярче; голос ваш звонче и яснее раздается
в воздухе.
Начинается суматоха; вынимаются причалы; экипаж ваш слегка трогается; вы слышите глухое позвякиванье подвязанного колокольчика; пристегивают пристяжных; наконец
все готово;
в тарантасе вашем появляется шляпа и слышится: «Не будет ли, батюшка, вашей милости?» — «Трогай!» — раздается сзади, и вот вы бойко взбираетесь на крутую гору, по почтовой дороге, ведущей мимо общественного сада.
А
в городе между тем во
всех окнах горят уж огни; по улицам еще бродят рассеянные группы гуляющих; вы чувствуете себя дома и, остановив ямщика, вылезаете из экипажа и сами идете бродить.
И
все это так приветливо улыбается вам, всякому вы жмете руку, со всяким вступаете
в разговор.
Но вот и сам его сиятельство, князь Чебылкин, изволит возвращаться от всенощной, четверней
в коляске. Его сиятельство милостиво раскланивается на
все стороны; четверня раскормленных лошадок влачит коляску мерным и томным шагом: сами бессловесные чувствуют
всю важность возложенного на них подвига и ведут себя, как следует лошадям хорошего тона.
Казалось бы, это ли не жизнь! А между тем
все крутогорские чиновники, и
в особенности супруги их, с ожесточением нападают на этот город. Кто звал их туда, кто приклеил их к столь постылому для них краю? Жалобы на Крутогорск составляют вечную канву для разговоров; за ними обыкновенно следуют стремления
в Петербург.
В устах
всех Петербург представляется чем-то вроде жениха, приходящего
в полуночи [1](Смотри Примечания 1
в конце книги); но ни те, ни другие, ни третьи не искренни; это так, façon de parler, [манера говорить (франц.).] потому что рот у нас не покрыт.
Я не люблю его гостиных,
в которых,
в самом деле,
все глядит как-то неуклюже.
Но мне отрадно и весело шататься по городским улицам, особливо
в базарный день, когда они кипят народом, когда
все площади завалены разным хламом: сундуками, бураками, ведерками и проч.
Но вот наступает воскресенье;
весь город с раннего утра
в волнении, как будто томим недугом.
Чиновники, не обуздываемые
в этот день никаким присутственным местом, из
всех сил устремляются к его превосходительству поздравить с праздником.
С горы спускается деревенское стадо; оно уж близко к деревне, и картина мгновенно оживляется; необыкновенная суета проявляется по
всей улице; бабы выбегают из изб с прутьями
в руках, преследуя тощих, малорослых коров; девчонка лет десяти, также с прутиком, бежит
вся впопыхах, загоняя теленка и не находя никакой возможности следить за его скачками;
в воздухе раздаются самые разнообразные звуки, от мычанья до визгливого голоса тетки Арины, громко ругающейся на
всю деревню.
«…Нет, нынче не то, что было
в прежнее время;
в прежнее время народ как-то проще, любовнее был. Служил я, теперича,
в земском суде заседателем, триста рублей бумажками получал, семейством угнетен был, а не хуже людей жил. Прежде знали, что чиновнику тоже пить-есть надо, ну, и место давали так, чтоб прокормиться было чем… А отчего? оттого, что простота во
всем была, начальственное снисхождение было — вот что!
Жили мы
в те поры, чиновники,
все промеж себя очень дружно.
Проиграешь, бывало,
в картишки целую ночь,
всё дочиста спустишь — как быть? ну, и идешь к исправнику.
Конечно, и
все мы этого придерживались, да
все же
в меру: сидишь себе да благодушествуешь, и много-много что
в подпитии; ну, а он, я вам доложу, меры не знал, напивался даже до безобразия лица.
Утонул ли кто
в реке, с колокольни ли упал и расшибся —
все это ему рука.
Ну, и освобождают, разумеется, за посильное приношение. А то другого заставляет внутренности держать; сами рассудите, кому весело мертвечину ослизлую
в руке иметь, ну, и откупаются полегоньку, — аи, глядишь, и наколотил Иван Петрович рубликов десяток, а и дело-то
все пустяковое.
Убиица-то он один, да знакомых да сватовей у него чуть не целый уезд; ты вот и поди перебирать
всех этих знакомых, да и преступника-то подмасли, чтоб он побольше народу оговаривал: был, мол,
в таком-то часу у такого-то крестьянина? не пошел ли от него к такому-то? а часы выбирай те, которые нужно… ну, и привлекай, и привлекай.
Жил у нас
в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот и
вся корысть. Думали мы, думали, как бы нам этого подлеца купчишку на дело натравить — не идет, да и
все тут, даже зло взяло. А купец видит это, смеяться не смеется, а так, равнодушествует, будто не замечает.
Слово за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну, и дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями
в воде потыкали, и тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я вам скажу, на угощенье, когда уж были мы
все выпивши, и расскажи Иван Петрович купцу, как
все дело было; верите ли, так обозлилась борода, что даже закоченел
весь!
Приедет, бывало,
в расправу и разложит
все эти аппараты: токарный станок, пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи такие страшнейшие, что хоть быка ими резать; как соберет на другой день баб с ребятами — и пошла
вся эта фабрика
в действие: ножи точат, станок гремит, ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон понеси.
Вот и слышим мы как-то: болен Иван Петрович,
в белой горячке лежит, на
всех это кидается, попадись под руку ножик — кажется, и зарежет совсем.
— Ты, говорит, думаешь, что я и впрямь с ума спятил, так нет же,
все это была штука. Подавай, говорю, деньги, или прощайся с жизнью; меня, говорит, на покаянье пошлют, потому что я не
в своем уме — свидетели есть, что не
в своем уме, — а ты
в могилке лежать будешь.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой же день Иван Петрович, как ни
в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком,
всю историю рассказал, как она была.
Уезд наш, известно вам, господа, лесной, и
всё больше живут
в нем инородцы.
Убьют они это зайца, шкуру с него сдерут, да так, не потроша, и кидают
в котел варить, а котел-то не чищен, как сделан; одно слово, смрад нестерпимый, а они ничего, едят
всё это месиво с аппетитом.
Так вот-с какие люди бывали
в наше время, господа; это не то что грубые взяточники или с большой дороги грабители; нет,
всё народ-аматёр был. Нам и денег, бывало, не надобно, коли сами
в карман лезут; нет, ты подумай да прожект составь, а потом и пользуйся.
— Как же вы-то попались, Прокофий Николаич, если
в ваше время
все так счастливо сходило?
Начальство наше
все к нему приверженность большую имело, потому как, собственно, он из воли не выходил и
все исполнял до точности: иди, говорит,
в грязь — он и
в грязь идет,
в невозможности возможность найдет, из песку веревку совьет, да ею же кого следует и удавит.
Задумается Фейер, да и засадит
всех рыболовов
в сибирку.
Или, бывало, желательно губернии перед начальством отличиться. Пишут Фейеру из губернии, был чтоб бродяга, и такой бродяга, чтобы
в нос бросилось. Вот и начнет Фейер по городу рыскать, и
все нюхает, к огонькам присматривается, нет ли где сборища.
Возьмет он сумку странническую, а там
всё цветнички [7] да записочки разные, а
в записочках-то уж чего-чего не наврано! И „горнего-то Иерусалима жителю“, и „райского жития ревнителю“, и „паче звезд небесных добродетелями изукрашенному“!
Повлекут раба божия
в острог, а на другой день и идет
в губернию пространное донесение, что вот так и так, „имея неусыпное попечение о благоустройстве города“ — и пошла писать. И чего не напишет! И „изуверство“, и „деятельные сношения с единомышленниками“, и „плевелы“, и „жатва“ —
все тут есть.
Как подходишь, где
всему происшествию быть следует, так не то чтоб прямо, а бочком да ползком пробирешься, и сердце-то у тебя словно упадет, и
в роту сушить станет.
Собака начнет ворчать — у него и хлебца
в руке есть, и опять
все затихнет.
Известное дело, смятение: начнут
весь свой припас прятать, а ему
все и видно. Отопрут наконец. Стоят они
все бледные; бабы, которые помоложе, те больше дрожат, а старухи так совсем воют. И уж все-то он углы у них обшарит, даже
в печках полюбопытствует, и
все оттоль повытаскает.
Служил он где-то
в гусарах — ну, на жидов охоту имел: то возьмет да собаками жида затравит, то посадит его по горло
в ящик с помоями, да над головой-то саблей и махает, а не то еще заложит их тройкой
в бричку, да и разъезжает до тех пор, пока
всю тройку не загонит.
И подлинно, грех сказать, чтоб он ее не любил, а больше так
все об ней одной и
в мыслях держал.
Прислан был к нам Фейер из другого города за отличие, потому что наш город торговый и на реке судоходной стоит. Перед ним был городничий, старик, и такой слабый да добрый. Оседлали его здешние граждане. Вот приехал Фейер на городничество, и сзывает
всех заводчиков (а у нас их не мало, до пятидесяти штук
в городе-то).
Отпустил его домой, да не одного, а с сотским. Принес заводчик деньги, да
все думает, не будет ли милости, не согласится ли на двести рублев. Сосчитал Фейер деньги и положил их
в карман.
Молчит Фейер, только усами, как таракан, шевелит, словно обнюхивает, чем пахнет. Вот и приходит как-то купчик
в гостиный двор
в лавку, а
в зубах у него цигарка. Вошел он
в лавку, а городничий
в другую рядом: следил уж он за ним шибко, ну, и свидетели на всякий случай тут же. Перебирает молодец товары, и
всё швыряет,
всё не по нем, скверно да непотребно, да и
все тут; и рисунок не тот, и доброта скверная, да уж и что это за город такой, что, чай, и ситцу порядочного найтить нельзя.
Да и мало ли еще случаев было! Даже покойниками, доложу вам, не брезговал! Пронюхал он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом. Что ж он? ни гугу, сударь; дал
всю эту церемонию исполнить да на другой день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то
в том, что каждый раз, как ему деньги занадобятся, каждый раз он к ней с обыском...
А впрочем, мы, чиновники, этого Фейера не любили. Первое дело, он нас перед начальством исполнительностью
в сумненье приводил, а второе, у него
все это как-то уж больно просто выходило, — так, ломит нахрапом сплеча, да и
все. Что ж и за удовольствие этак-то служить!
Я всегда удивлялся, сколько красноречия нередко заключает
в себе один палец истинного администратора. Городничие и исправники изведали на практике
всю глубину этой тайны; что же касается до меня, то до тех пор, покуда я не сделался литератором, я ни о чем не думал с таким наслаждением, как о возможности сделаться, посредством какого-нибудь чародейства, указательным пальцем губернатора или хоть его правителя канцелярии.
И
в самом деле, чего тут «тово», когда уж «грязь так грязь и есть» и «
всё от бога».