Неточные совпадения
Если б ей сказали, что Степан Владимирыч кого-нибудь убил, что головлевские мужики взбунтовались и отказываются идти на барщину
или что крепостное право рушилось, — и тут она не была бы до
такой степени поражена.
Участвовала ли тут каким-то чудом явившаяся жалость к постылому, но все-таки сыну
или говорило одно нагое чувство оскорбленного самовластия — этого не мог бы определить самый опытный психолог: до
такой степени перепутывались и быстро сменялись в ней все чувства и ощущения.
— Вологодское-то именье ведь папенькино, родовое, — процедила она сквозь зубы, — рано
или поздно все-таки придется ему из папенькинова имения часть выделять.
Ненавистник он мне, всю жизнь он меня казнил да позорил, а наконец и над родительским благословением моим надругался, а все-таки, если ты его за порог выгонишь
или в люди заставишь идти — нет тебе моего благословения!
— Маслица в лампадку занадобится
или Богу свечечку поставить захочется — ан деньги-то и есть! Так-то, брат! Живи-ко, брат, тихо да смирно — и маменька будет тобой довольна, и тебе будет покойно, и всем нам весело и радостно. Мать — ведь она добрая, друг!
—
Так и будет кружить, как кружат.
Или вот Порфишка-кровопивец: наймет адвоката, а тот и будет тебе повестку за повесткой присылать!
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим — может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки —
так ты уж меня извини! Что?
или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
— А вот католики, — продолжает Иудушка, переставая есть, —
так те хотя бессмертия души и не отвергают, но, взамен того, говорят, будто бы душа не прямо в ад
или в рай попадает, а на некоторое время… в среднее какое-то место поступает.
—
Так тарантас-то, маменька, как же? вы сами доставите
или прислать за ним прикажете? — наконец не выдержал он.
Во Франции лицемерие вырабатывается воспитанием, составляет,
так сказать, принадлежность «хороших манер» и почти всегда имеет яркую политическую
или социальную окраску.
— А какой ласковый был! — говорит он, — ничего, бывало, без позволения не возьмет. Бумажки нужно — можно, папа, бумажки взять? — Возьми, мой друг!
Или не будете ли, папа,
такой добренький, сегодня карасиков в сметане к завтраку заказать? — Изволь, мой друг! Ах, Володя! Володя! Всем ты был пайка, только тем не пайка, что папку оставил!
Петенька был неразговорчив. На все восклицания отца: вот
так сюрприз! ну, брат, одолжил! а я-то сижу да думаю: кого это, прости Господи, по ночам носит? — ан вот он кто! и т. д. — он отвечал
или молчанием,
или принужденною улыбкою. А на вопрос: и как это тебе вдруг вздумалось? — отвечал даже сердечно:
так вот, вздумалось и приехал.
В
таком тоне разговор длился с полчаса,
так что нельзя было понять, взаправду ли отвечает Петенька
или только отделывается. Поэтому как ни вынослив был Иудушка относительно равнодушия своих детей, однако и он не выдержал и заметил...
«Пойду сейчас и покончу разом! — говорил он себе, —
или нет! Нет, зачем же сегодня… Может быть, что-нибудь… да, впрочем, что же
такое может быть? Нет, лучше завтра… Все-таки, хоть нынче день… Да, лучше завтра. Скажу — и уеду».
— Ну, спал —
так и слава Богу. У родителей только и можно слатйнько поспать. Это уж я по себе знаю: как ни хорошо, бывало, устроишься в Петербурге, а никогда
так сладко не уснешь, как в Головлеве. Точно вот в колыбельке тебя покачивает.
Так как же мы с тобой: попьем чайку, что ли, сначала,
или ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
Это были лица разнообразнейших характеров и убеждений,
так что самые мотивы для сближения с тем
или другим отнюдь не могли быть одинаковыми.
А ты говори: «по-Божьему»
или «не по-Божьему» — вот это будет дельно, вот это будет
так!
Одевался, умывался, хлопал себя по ляжкам, крестился, ходил, сидел, отдавал приказания вроде: «
так так-то, брат!»
или: «
так ты уж тово… смотри, брат, как бы чего не было!» Вообще поступал
так, как бы оставлял Головлево не на несколько часов, а навсегда.
Может быть, тебя это сердит, что я за столом через обруч —
или как это там у вас называется — не прыгаю; ну, да что ж делать! и посердись, ежели тебе
так хочется!
— Не целуют, а делают вид, что целуют. А об том, хочется
или не хочется — об этом и речи в этих случаях не может быть, потому что все делается по пьесе: как в пьесе написано,
так и поступают.
— Чего «проказница»! серьезно об этом переговорить надо! Ведь это — какое дело-то! «Тайна» тут — вот я тебе что скажу! Хоть и не настоящим манером, а все-таки… Нет, надо очень, да и как еще очень об этом деле поразмыслить! Ты как думаешь: здесь, что ли, ей рожать велишь
или в город повезешь?
Развязки нехитрых романов девичьей обыкновенно бывали очень строгие и даже бесчеловечные (виновную выдавали замуж в дальнюю деревню, непременно за мужика-вдовца, с большим семейством; виновного — разжаловывали в скотники
или отдавали в солдаты); но воспоминания об этих развязках как-то стерлись (память культурных людей относительно прошлого их поведения вообще снисходительна), а самый процесс сослеживания «амурной интриги»
так и мелькал до сих пор перед глазами, словно живой.
«И как ведь скончалась-то, именно только праведники
такой кончины удостоиваются! — лгал он самому себе, сам, впрочем, не понимая, лжет он
или говорит правду, — без болезни, без смуты…
так! Вздохнула — смотрим, а ее уж и нет! Ах, маменька, маменька! И улыбочка на лице, и румянчик… И ручка сложена, как будто благословить хочет, и глазки закрыла… адье!»
— Я
так рассуждаю, что ум дан человеку не для того, чтоб испытывать неизвестное, а для того, чтоб воздерживаться от грехов. Вот ежели я, например, чувствую плотскую немощь
или смущение и призываю на помощь ум: укажи, мол, пути, как мне ту немощь побороть — вот тогда я поступаю правильно! Потому что в этих случаях ум действительно пользу оказать может.
— А ежели при этом еще
так поступать, как другие… вот как соседушка мой, господин Анпетов, например,
или другой соседушка, господин Утробин…
так и до греха недалеко. Вон у господина Утробина: никак, с шесть человек этой пакости во дворе копается… А я этого не хочу. Я говорю
так: коли Бог у меня моего ангела-хранителя отнял — стало быть,
так его святой воле угодно, чтоб я вдовцом был. А ежели я, по милости Божьей, вдовец, то, стало быть, должен вдоветь честно и ложе свое нескверно содержать.
Так ли, батя?
— Ну,
или простить! Я всегда
так и делаю: коли меня кто осуждает, я его прощу да еще Богу за него помолюсь! И ему хорошо, что за него молитва до Бога дошла, да и мне хорошо: помолился, да и забыл!
— И на всякий день у нее платья разные, — словно во сне бредила Евпраксеюшка, — на сегодня одно, на завтра другое, а на праздник особенное. И в церкву в коляске четверней ездят: сперва она, потом господин. А поп, как увидит коляску, трезвонить начинает. А потом она у себя в своей комнате сидит. Коли господину желательно с ней время провести, господина у себя принимает, а не то
так с девушкой, с горничной ейной, разговаривает
или бисером вяжет!
А
так как тут все зависело от произвольно предполагаемых переплат
или недоплат, то каждая переплаченная
или недоплаченная копейка служила поводом для переделки всего здания, которое
таким образом видоизменялось до бесконечности.
— Что
так! свою-то, видно, уж съели? Ах, ах, грех какой! Вот кабы вы поменьше водки пили, да побольше трудились, да Богу молились, и землица-то почувствовала бы! Где нынче зерно — смотришь, ан в ту пору два
или три получилось бы! Занимать-то бы и не надо!
— Ежели ты об сестрице
так убиваешься —
так и это грех! — продолжал между тем поучать Иудушка, — потому что хотя и похвально любить сестриц и братцев, однако, если Богу угодно одного из них
или даже и нескольких призвать к себе…