Неточные совпадения
Продала за восемь тысяч, тогда как она за этот самый
дом, два года
тому назад, собственными руками двенадцать тысяч, как одну копейку, выложила!
Он очень рано попал в число «постылых» и с детских лет играл в
доме роль не
то парии, не
то шута.
И припомнились ей при этом многознаменательные подробности
того времени, когда она еще была «тяжела» Порфишей. Жил у них тогда в
доме некоторый благочестивый и прозорливый старик, которого называли Порфишей-блаженненьким и к которому она всегда обращалась, когда желала что-либо провидеть в будущем. И вот этот-то самый старец, когда она спросила его, скоро ли последуют роды и кого-то Бог даст ей, сына или дочь, — ничего прямо ей не ответил, но три раза прокричал петухом и вслед за
тем пробормотал...
Сказывают еще, что смирительный
дом есть… да ведь смирительный
дом — ну, как ты его туда, экого сорокалетнего жеребца, приведешь?» Одним словом, Арина Петровна совсем растерялась при одной мысли о
тех невзгодах, которые грозят взбудоражить ее мирное существование с приходом Степки-балбеса.
Тем не менее, когда ей однажды утром доложили, что Степан Владимирыч ночью исчез из Головлева, она вдруг пришла в себя. Немедленно разослала весь
дом на поиски и лично приступила к следствию, начав с осмотра комнаты, в которой жил постылый. Первое, что поразило ее, — это стоявший на столе штоф, на дне которого еще плескалось немного жидкости и который впопыхах не догадались убрать.
То представится: ходит она по пустому
дому, а людишки в людскую забрались и жрут!
Он ненавидел Иудушку и в
то же время боялся его. Он знал, что глаза Иудушки источают чарующий яд, что голос его, словно змей, заползает в душу и парализует волю человека. Поэтому он решительно отказался от свиданий с ним. Иногда кровопивец приезжал в Дубровино, чтобы поцеловать ручку у доброго друга маменьки (он выгнал ее из
дому, но почтительности не прекращал) — тогда Павел Владимирыч запирал антресоли на ключ и сидел взаперти все время, покуда Иудушка калякал с маменькой.
Вот и гроб опустили в землю; «прррощай, брат!» — восклицает Иудушка, подергивая губами, закатывая глаза и стараясь придать своему голосу ноту горести, и вслед за
тем обращается вполоборота к Улитушке и говорит: кутью-то, кутью-то не забудьте в
дом взять! да на чистенькую скатертцу поставьте… братца опять в
доме помянуть!
Он лежал на антресолях совсем один и в
то же время слышал, что в
доме происходит какое-то необычное движение.
Что же касается до помещения,
то погорелковский
дом был ветх и сыр, а комната, в которой заперлась Арина Петровна, никогда не освежалась и по целым неделям оставалась неубранною.
Столовая опустела, все разошлись по своим комнатам.
Дом мало-помалу стихает, и мертвая тишина ползет из комнаты в комнату и наконец доползает до последнего убежища, в котором дольше прочих закоулков упорствовала обрядовая жизнь,
то есть до кабинета головлевского барина. Иудушка наконец покончил с поклонами, которые он долго-долго отсчитывал перед образами, и тоже улегся в постель.
И все в
доме стихло. Прислуга, и прежде предпочитавшая ютиться в людских, почти совсем бросила
дом, а являясь в господские комнаты, ходила на цыпочках и говорила шепотом. Чувствовалось что-то выморочное и в этом
доме, и в этом человеке, что-то такое, что наводит невольный и суеверный страх. Сумеркам, которые и без
того окутывали Иудушку, предстояло сгущаться с каждым днем все больше и больше.
Припомнила, что у нее есть что-то свое: свой
дом, свои могилы, и захотелось ей опять увидеть прежнюю обстановку, опять подышать
тем воздухом, из которого она так недавно без оглядки бежала.
И вот, посреди закипавшей со всех сторон ненависти, все ближе и ближе надвигалась минута, когда появление на свет крошечного, плачущего «раба Божия» должно было разрешить чем-нибудь царствовавшую в головлевском
доме нравственную сумятицу и в
то же время увеличить собой число прочих плачущих «рабов Божиих», населяющих вселенную.
Головлевский
дом погружен в
тьму; только в кабинете у барина, да еще в дальней боковушке, у Евпраксеюшки, мерцает свет. На Иудушкиной половине царствует тишина, прерываемая щелканьем на счетах да шуршаньем карандаша, которым Порфирий Владимирыч делает на бумаге цифирные выкладки. И вдруг, среди общего безмолвия, в кабинет врывается отдаленный, но раздирающий стон. Иудушка вздрагивает; губы его моментально трясутся; карандаш делает неподлежащий штрих.
— И это, да еще и
то: пользы для него никакой
дома не будет. Мать молода — баловать будет; я старый, хотя и сбоку припека, а за верную службу матери… туда же, пожалуй! Нет-нет — да и снизойдешь. Где бы за проступок посечь малого, а тут, за
тем да за сем… да и слез бабьих, да крику не оберешься — ну, и махнешь рукой! Так ли?
И воскресло в
ту самую минуту, когда на Евпраксеюшку повеяло чем-то новым, свободным, вольным, когда она почувствовала, что есть иная жизнь, сложившаяся совсем иначе, нежели в стенах головлевского
дома.
Какое-то дрянное, но неотступное беспокойство овладело всем его существом, а ухо невольно прислушивалось к слабеющим отголоскам дня, еще раздававшимся
то там,
то сям, в разных углах головлевского
дома.
— Нет, не обиделась, а так… надо же когда-нибудь… Да и скучно у вас… инда страшно! В доме-то словно все вымерло! Людишки — вольница, всё по кухням да по людским прячутся, сиди в целом
доме одна; еще зарежут,
того гляди! Ночью спать ляжешь — изо всех углов шепоты ползут!
Гарцуя в нерешимости между конторщиком Игнатом и кучером Архипушкой и в
то же время кося глазами на краснорожего плотника Илюшу, который с целой артелью подрядился вывесить господский погреб, она ничего не замечала, что делается в барском
доме.
— Или бы вот, например, другое дело, — продолжает между
тем Иудушка, любуясь смущением маменьки, — зачем вы для брата Степана в
ту пору
дом в Москве покупали?
На дворе декабрь в половине; окрестность, схваченная неоглядным снежным саваном, тихо цепенеет; за ночь намело на дороге столько сугробов, что крестьянские лошади тяжко барахтаются в снегу, вывозя пустые дровнишки. А к головлевской усадьбе и следа почти нет. Порфирий Владимирыч до
того отвык от посещений, что и главные ворота, ведущие к
дому, и парадное крыльцо с наступлением осени наглухо заколотил, предоставив домочадцам сообщаться с внешним миром посредством девичьего крыльца и боковых ворот.
Кукишев видел это разливанное море и сгорал от зависти. Ему захотелось во что бы ни стало иметь точно такой же въезжий
дом и точь-в-точь такую же «кралю». Тогда можно было бы и время разнообразнее проводить: сегодня ночь — у Люлькинской «крали», завтра ночь — у его, Кукишева, «крали». Это была его заветная мечта, мечта глупого человека, который чем глупее,
тем упорнее в достижении своих целей. И самою подходящею личностью для осуществления этой мечты представлялась Аннинька.
Около семи часов
дом начинал вновь пробуждаться. Слышались приготовления к предстоящему чаю, а наконец раздавался и голос Порфирия Владимирыча. Дядя и племянница садились у чайного стола, разменивались замечаниями о проходящем дне, но так как содержание этого дня было скудное,
то и разговор оказывался скудный же. Напившись чаю и выполнив обряд родственного целования на сон грядущий, Иудушка окончательно заползал в свою нору, а Аннинька отправлялась в комнату к Евпраксеюшке и играла с ней в мельники.
Иудушка и Аннинька сидели вдвоем в столовой. Не далее как час
тому назад кончилась всенощная, сопровождаемая чтением двенадцати евангелий, и в комнате еще слышался сильный запах ладана. Часы пробили десять, домашние разошлись по углам, и в
доме водворилось глубокое, сосредоточенное молчание. Аннинька, взявши голову в обе руки, облокотилась на стол и задумалась; Порфирий Владимирыч сидел напротив, молчаливый и печальный.