Неточные совпадения
— Так, без родительского благословения, как собаки, и повенчались! — сетовала по этому случаю Арина Петровна. —
Да хорошо еще, что кругом налоя-то муженек обвел! Другой бы попользовался —
да и
был таков! Ищи его потом
да свищи!
— Петушок, петушок! востер ноготок! Петух кричит, наседке грозит; наседка — кудах-тах-тах,
да поздно
будет!
Первая половина пророчества исполнилась; но что могли означать таинственные слова: «наседка — кудах-тах-тах,
да поздно
будет»? — вот об этом-то и задумывалась Арина Петровна, взглядывая из-под руки на Порфишу, покуда тот сидел в своем углу и смотрел на нее своим загадочным взглядом.
—
Да ведь, чай,
пить,
есть надо?
— В немецкое, чу, собрание свез. Думал дурака найти в карты обыграть, ан, заместо того, сам на умного попался. Он
было и наутек,
да в прихожей, сказывают, задержали. Что
было денег — все обрали!
—
Было всего. На другой день приходит к Ивану Михайлычу,
да сам же и рассказывает. И даже удивительно это: смеется… веселый! словно бы его по головке погладили!
— Не иначе, что так
будет! — повторяет Антон Васильев, — и Иван Михайлыч сказывал, что он проговаривался: шабаш! говорит, пойду к старухе хлеб всухомятку
есть!
Да ему, сударыня, коли по правде сказать, и деваться-то, окроме здешнего места, некуда. По своим мужичкам долго в Москве не находится. Одежа тоже нужна, спокой…
Сказывают еще, что смирительный дом
есть…
да ведь смирительный дом — ну, как ты его туда, экого сорокалетнего жеребца, приведешь?» Одним словом, Арина Петровна совсем растерялась при одной мысли о тех невзгодах, которые грозят взбудоражить ее мирное существование с приходом Степки-балбеса.
Он сел в Москве, у Рогожской, в один из так называемых «дележанов», в которых в
былое время езжали,
да и теперь еще кой-где ездят мелкие купцы и торгующие крестьяне, направляясь в свое место в побывку.
— Так уж вы, Степан Владимирыч, так и сделайте: на повертке слезьте,
да пешком, как
есть в костюме — так и отъявитесь к маменьке! — условливался с ним Иван Михайлыч.
— Только не про меня — так, что ли, хочешь сказать?
Да, дружище, деньжищ у нее — целая прорва, а для меня пятака медного жаль! И ведь всегда-то она меня, ведьма, ненавидела! За что? Ну,
да теперь, брат, шалишь! с меня взятки-то гладки, я и за горло возьму! Выгнать меня вздумает — не пойду!
Есть не даст — сам возьму! Я, брат, отечеству послужил — теперь мне всякий помочь обязан! Одного боюсь: табаку не
будет давать — скверность!
— Не помню. Кажется, что-то
было. Я, брат, вплоть до Харькова дошел, а хоть убей — ничего не помню. Помню только, что и деревнями шли, и городами шли,
да еще, что в Туле откупщик нам речь говорил. Прослезился, подлец!
Да, тяпнула-таки в ту пору горя наша матушка-Русь православная! Откупщики, подрядчики, приемщики — как только Бог спас!
—
Да, брат, у нас мать — умница! Ей бы министром следовало
быть, а не в Головлеве пенки с варенья снимать! Знаешь ли что! Несправедлива она ко мне
была, обидела она меня, — а я ее уважаю! Умна, как черт, вот что главное! Кабы не она — что бы мы теперь
были?
Были бы при одном Головлеве — сто одна душа с половиной! А она — посмотри, какую чертову пропасть она накупила!
—
Будут. Вот я так ни при чем останусь — это верно!
Да, вылетел, брат, я в трубу! А братья
будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла в душу влезет. А впрочем, он ее, старую ведьму, со временем порешит; он и именье и капитал из нее высосет — я на эти дела провидец! Вот Павел-брат — тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет — вот увидишь! Как приеду в Головлево — сейчас ему цидулу: так и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма! вот кабы я богат
был!
— Ну нет — это, брат, аттбнде! — я бы тебя главнокомандующим надо всеми имениями сделал!
Да, друг, накормил, обогрел ты служивого — спасибо тебе! Кабы не ты, понтировал бы я теперь пешедралом до дома предков моих! И вольную бы тебе сейчас в зубы, и все бы перед тобой мои сокровища открыл —
пей,
ешь и веселись! А ты как обо мне полагал, дружище?
— И не знаю, брат, как сказать. Говорю тебе: все словно как во сне видел. Может, она даже и
была у меня,
да я забыл. Всю дорогу, целых два месяца — ничего не помню! А с тобой, видно, этого не случалось?
Пить скверно,
да и не
пить нельзя — потому сна нет!
—
Поесть захотелось?
да ведь прежде, чай,
выпить надо!
— То-то. Мы как походом шли — с чаями-то
да с кофеями нам некогда
было возиться. А водка — святое дело: отвинтил манерку, налил,
выпил — и шабаш. Скоро уж больно нас в ту пору гнали, так скоро, что я дней десять не мывшись
был!
— Много не много, а попробуй попонтируй-ко по столбовой! Ну,
да вперед-то идти все-таки нешту
было: жертвуют, обедами кормят, вина вволю. А вот как назад идти — чествовать-то уж и перестали!
Еще в доме
было все тихо, а он уже сбегал к повару на кухню и узнал, что к обеду заказано: на горячее щи из свежей капусты, небольшой горшок,
да вчерашний суп разогреть велено, на холодное — полоток соленый
да сбоку две пары котлеточек, на жаркое — баранину
да сбоку четыре бекасика, на пирожное — малиновый пирог со сливками.
— Вот видишь, ты и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало
быть, сам чувствуешь, что блохи за тобой
есть. Ну,
да уж Бог с тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а я… ах, как давно я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать
будет, вспомните —
да поздно уж
будет!
Порфиша вскинул глазами в потолок и грустно покачал головою, словно бы говорил: «а-а-ах! дела! дела! и нужно же милого друга маменьку так беспокоить! сидели бы все смирно, ладком
да мирком — ничего бы этого не
было, и маменька бы не гневалась… а-а-ах, дела, дела!» Но Арине Петровне, как женщине, не терпящей, чтобы течение ее мыслей
было чем бы то ни
было прерываемо, движение Порфиши не понравилось.
Как за папеньку-то я шла, у него только и
было, что Головлево, сто одна душа,
да в дальних местах, где двадцать, где тридцать — душ с полтораста набралось!
И денег-то у меня в первый раз всего тридцать тысяч на ассигнации
было — папенькины кусочки дальние, душ со сто, продала, —
да с этою-то суммой и пустилась я, шутка сказать, тысячу душ покупать!
— Ну, голубчик, с тобой — после! — холодно оборвала его Арина Петровна, — ты, я вижу, по Степкиным следам идти хочешь… ах, не ошибись, мой друг! Покаешься после —
да поздно
будет!
—
Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.) Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом его судить. И вот какое мое решение
будет: попробую и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить — и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
— «Ах»
да «ах» — ты бы в ту пору, ахало, ахал, как время
было. Теперь ты все готов матери на голову свалить, а чуть коснется до дела — тут тебя и нет! А впрочем, не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать. Папенька-то не сейчас, чай, умрет, а до тех пор балбесу тоже пить-есть надо. Не выдаст бумаги — можно и на порог ему указать: жди папенькиной смерти! Нет, я все-таки знать желаю: тебе не нравится, что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить?
— Ну нет, это дудки! И на порог к себе его не пущу! Не только хлеба — воды ему, постылому, не вышлю! И люди меня за это не осудят, и Бог не накажет. На-тко! дом прожил, имение прожил —
да разве я крепостная его, чтобы всю жизнь на него одного припасать? Чай, у меня и другие дети
есть!
— Точно так, маменька, если милость ваша
будет. Оставить его на том же положении, как и теперь,
да и бумагу насчет наследства от него вытребовать.
— Так… так… знала я, что ты это присоветуешь. Ну хорошо. Положим, что сделается по-твоему. Как ни несносно мне
будет ненавистника моего всегда подле себя видеть, — ну,
да видно пожалеть обо мне некому. Молода
была — крест несла, а старухе и подавно от креста отказываться не след. Допустим это,
будем теперь об другом говорить. Покуда мы с папенькой живы — ну и он
будет жить в Головлеве, с голоду не помрет. А потом как?
— Маменька!
да неужто ж вы на нас, ваших детей, не надеетесь? в таких ли мы правилах вами
были воспитаны?
— Огурчики-то, брат, нынче не удались! Корявые
да с пятнами — нет настоящего огурца,
да и шабаш! Видно, прошлогодними
будем питаться, а нынешние — в застольную, больше некуда!
— Маслица в лампадку занадобится или Богу свечечку поставить захочется — ан деньги-то и
есть! Так-то, брат! Живи-ко, брат, тихо
да смирно — и маменька
будет тобой довольна, и тебе
будет покойно, и всем нам весело и радостно. Мать — ведь она добрая, друг!
— А кто виноват? кто над родительским благословением надругался? — сам виноват, сам именьице-то спустил! А именьице-то какое
было: кругленькое, превыгодное, пречудесное именьице! Вот кабы ты повел себя скромненько
да ладненько,
ел бы ты и говядинку и телятинку, а не то так и соусцу бы приказал. И всего
было бы у тебя довольно: и картофельцу, и капустки, и горошку… Так ли, брат, я говорю?
— Теперь, брат, мне надолго станет! — сказал он, — табак у нас
есть, чаем и сахаром мы обеспечены, только вина недоставало — захотим, и вино
будет! Впрочем, покуда еще придержусь — времени теперь нет, на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат! А видела, брат, она меня, видела, ведьма, как я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит, чай, на меня
да думает: то-то я огурцов не досчитываюсь, — ан вот оно что!
И тут же ей вспомнилось, что на нем ничего не
было, кроме халата
да туфлей, из которых одна
была найдена под окном, и что всю прошлую ночь, как на грех, не переставаючи шел дождь.
И все бы у нас
было смирно
да мирно, а теперь — легко ли штуку какую удрал! ищи его по лесу
да свищи!
Взял веревку, зацепил за сук, обмотал кругом шеи,
да и
был таков!
— И чем тебе худо у матери стало! Одет ты и сыт — слава Богу! И теплехонько тебе, и хорошохонько… чего бы, кажется, искать! Скучно тебе, так не прогневайся, друг мой, — на то и деревня! Веселиев
да балов у нас нет — и все сидим по углам
да скучаем! Вот я и рада
была бы поплясать
да песни попеть — ан посмотришь на улицу, и в церковь-то Божию в этакую мукреть ехать охоты нет!
Сие
да послужит нам всем уроком: кто семейными узами небрежет — всегда должен для себя такого конца ожидать. И неудачи в сей жизни, и напрасная смерть, и вечные мучения в жизни следующей — все из сего источника происходит. Ибо как бы мы ни
были высокоумны и даже знатны, но ежели родителей не почитаем, то оные как раз и высокоумие, и знатность нашу в ничто обратят. Таковы правила, кои всякий живущий в сем мире человек затвердить должен, а рабы, сверх того, обязаны почитать господ.
— Чего еще лучше: подлец, говорю,
будешь, ежели сирот не обеспечишь.
Да, мамашечка, опростоволосились вы! Кабы месяц тому назад вы меня позвали, я бы и заволоку ему соорудил,
да и насчет духовной постарался бы… А теперь все Иудушке, законному наследнику, достанется… непременно!
— Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит — ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь и я не огрызок; как-никак, а и меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать
да попеть
да гостей принять — что я без поганок-то без своих делать
буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя — ничего ведь я, мой друг, не могу!
—
Был милостив, мой друг, а нынче нет! Милостив, милостив, а тоже с расчетцем:
были мы хороши — и нас царь небесный жаловал; стали дурны — ну и не прогневайтесь! Уж я что думаю: не бросить ли все за добра ума. Право! выстрою себе избушку около папенькиной могилки,
да и
буду жить
да поживать!
— Прошлого года, как еще покойник папенька
был жив, — продолжала мечтать Арина Петровна, — сидела я у себе в спаленке одна и вдруг слышу, словно мне кто шепчет: съезди к чудотворцу! съезди к чудотворцу! съезди к чудотворцу!..
да ведь до трех раз!
В таком-то месте чужая земля врезывалась в дачу — хорошо
было бы эту землю прикупить; в таком-то месте можно бы хуторок отдельный устроить,
да покосцу мало, и тут, по смежности, и покосец продажный
есть — ах, хорош покос!
— Кругом тучи ходят — Головлево далеко ли? у кровопивца вчера проливной
был! — а у нас нет
да и нет! Ходят тучки, похаживают кругом — и хоть бы те капля на наш пай!
— Оттого и
будет повестки присылать, что не бессудная. Кабы бессудная
была, и без повесток бы отняли, а теперь с повестками. Вон у товарища моего, у Горлопятова, дядя умер, а он возьми
да сдуру и прими после него наследство! Наследства-то оказался грош, а долгов — на сто тысяч: векселя,
да все фальшивые. Вот и судят его третий год сряду: сперва дядино имение обрали, а потом и его собственное с аукциону продали! Вот тебе и собственность!
— Матушки!
да, никак, он у вас
пьет? — спросила она однажды Улитушку.
— Как бы то ни
было… знаю, что сама виновата…
Да ведь и не Бог знает, какой грех… Думала тоже, что сын…
Да и тебе бы можно не попомнить этого матери.