Неточные совпадения
— Вот видишь,
ты и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало быть, сам чувствуешь, что блохи за
тобой есть. Ну, да уж Бог с
тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а я…
ах, как давно я
тебя насквозь понимаю!
Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать будет, вспомните — да поздно уж будет!
— Ну, голубчик, с
тобой — после! — холодно оборвала его Арина Петровна, —
ты, я вижу, по Степкиным следам идти хочешь…
ах, не ошибись, мой друг! Покаешься после — да поздно будет!
— После, мой друг, после с
тобой поговорим.
Ты думаешь, что офицер, так и управы на
тебя не найдется! Найдется, голубчик,
ах как найдется! Так, значит, вы оба от сэдбища отказываетесь?
— «
Ах» да «
ах» —
ты бы в ту пору, ахало, ахал, как время было. Теперь
ты все готов матери на голову свалить, а чуть коснется до дела — тут
тебя и нет! А впрочем, не об бумаге и речь: бумагу, пожалуй, я и теперь сумею от него вытребовать. Папенька-то не сейчас, чай, умрет, а до тех пор балбесу тоже пить-есть надо. Не выдаст бумаги — можно и на порог ему указать: жди папенькиной смерти! Нет, я все-таки знать желаю:
тебе не нравится, что я вологодскую деревнюшку хочу ему отделить?
—
Ах, дурачок, дурачок! — продолжала Арина Петровна все ласковее и ласковее, — хоть бы
ты подумал, какая через
тебя про мать слава пойдет! Ведь завистников-то у ней — слава Богу! и невесть что наплетут! Скажут, что и не кормила-то, и не одевала-то…
ах, дурачок, дурачок!
«
Ах, брат! брат! не захотел
ты с нами пожить!» — восклицает он, выходя из-за стола и протягивая руку ладонью вверх под благословение батюшки.
—
Ах, брат, брат! какая
ты бяка сделался! — продолжал подшучивать по-родственному Иудушка. — А
ты возьми да и прибодрись! Встань да и побеги! Труском-труском — пусть-ка, мол, маменька полюбуются, какими мы молодцами стали! Фу-ты! ну-ты!
— А-а-ах! брат, брат! Я к
тебе с лаской да с утешением, а
ты… какое
ты слово сказал! А-а-ах, грех какой! И как это язык у
тебя, дружок, повернулся, чтоб этакое слово родному брату сказать! Стыдно, голубчик, даже очень стыдно! Постой-ка, я лучше подушечку
тебе поправлю!
—
Ах, как болезнь-то, однако,
тебя испортила! Даже характер в
тебе — и тот какой-то строптивый стал! Уйди да уйди — ну как я уйду! Вот
тебе испить захочется — я водички подам; вон лампадка не в исправности — я и лампадочку поправлю, маслица деревянненького подолью.
Ты полежишь, я посижу; тихо да смирно — и не увидим, как время пройдет!
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может, и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим — может быть, что и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так
ты уж меня извини! Что? или опять надоел?
Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
—
Ах, бедный
ты, бедный! как же это
ты так? Вот они, сироты — и то, чай, знают!
— Новопреставленному! вечная память!
Ах, брат, брат, оставил
ты нас! а кому бы, кажется, и пожить, как не
тебе. Дурной
ты, брат! нехороший!
— Кушайте, батюшка! — убеждал он отца благочинного, — все это запасы покойного братца! любил покойник покушать! И сам хорошо кушал, а еще больше других любил угостить!
Ах, брат, брат! оставил
ты нас! Нехороший
ты, брат, недобрый!
— Вот
тебе и на! — произносит Порфирий Владимирыч, —
ах, Володя, Володя! не добрый
ты сын! дурной! Видно, не молишься Богу за папу, что он даже память у него отнял! как же быть-то с этим, маменька?
— А какой ласковый был! — говорит он, — ничего, бывало, без позволения не возьмет. Бумажки нужно — можно, папа, бумажки взять? — Возьми, мой друг! Или не будете ли, папа, такой добренький, сегодня карасиков в сметане к завтраку заказать? — Изволь, мой друг!
Ах, Володя! Володя! Всем
ты был пайка, только тем не пайка, что папку оставил!
— Теперича, ежели Петенька и не шибко поедет, — опять начал Порфирий Владимирыч, — и тут к вечеру легко до станции железной дороги поспеет. Лошади у нас свои, не мученные, часика два в Муравьеве покормят — мигом домчат. А там — фиюю! пошла машина погромыхивать!
Ах, Петька! Петька! недобрый
ты! остался бы
ты здесь с нами, погостил бы — право! И нам было бы веселее, да и
ты бы — смотри, как бы
ты здесь в одну неделю поправился!
—
Ах, Петька, Петька! — говорил он, — дурной
ты сын! нехороший! Ведь вот что набедокурил… ах-ах-ах! И что бы, кажется, жить потихоньку да полегоньку, смирненько да ладненько, с папкой да бабушкой-старушкой — так нет! Фу-ты! ну-ты! У нас свой царь в голове есть! своим умом проживем! Вот и ум твой!
Ах, горе какое вышло!
— Да, хороша коса, — похвалил Иудушка и как-то погано распустил при этом губы; но потом спохватился, что, по-настоящему, от подобных соблазнов надобно отплевываться, и присовокупил: —
ах, егоза! егоза! все у
тебя косы да шлейфы на уме, а об настоящем-то, об главном-то и не догадаешься спросить?
— Ах-ах! — вступился Иудушка, — уж
ты и решила… таранта егоровна!
Ах, Улитка, Улитка! все-то у
тебя на уме прыг да шмыг! все бы
тебе поболтать да поегозить! А почему
ты знаешь: может, я и не думаю об воспитательном? Может, я так… другое что-нибудь для Володьки придумал?
Обнялися бы, завалилися, стал бы милый дружок целовать-миловать, ласковые слова на ушко говорить: ишь, мол,
ты белая да рассыпчатая! «
Ах, кикимора проклятая! нашел ведь чем — костями своими старыми прельстить!
— По крайности, теперь хоть забава бы у меня была! Володя! Володюшка! рожоный мой! Где-то
ты? чай, к паневнице в деревню спихнули!
Ах, пропасти на вас нет, господа вы проклятые! Наделают робят, да и забросят, как щенят в яму: никто, мол, не спросит с нас! Лучше бы мне в ту пору ножом себя по горлу полыхнуть, нечем ему, охавернику, над собой надругаться давать!
— А твое небось худо житье? Ах-ах-ах, какая
ты, однако ж… ненасытная!
—
Ах,
ты… тьфу! тьфу! тьфу!
— А кто ж
тебе не велит! распорядись! Кухарку Марьюшку за бока! а не то так Улитушку!
Ах, хорошо Улитка блины печет!
— Ах-ах-ах! и не стыдно
тебе напраслину на меня говорить! А
ты знаешь ли, как Бог-то за напраслину наказывает?
— Слышала
ты, что за всенощной сегодня читали? — спросил он, когда она, наконец, затихла, —
ах, какие это были страдания! Ведь только этакими страданиями и можно… И простил! всех навсегда простил!