Неточные совпадения
— Это ты насчет
того, что ли, что лесов-то не будет? Нет, за им без опаски насчет этого
жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на
том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч —
тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
То же самое должно сказать и о горохах. И прежние мужицкие горохи были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот
жив еще в народной памяти, и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и таких горохов представит, каких и во сне не снилось помещикам!
«Нет, говорит, ты, голубчик, по всем острогам сидеть будешь, а мне с тобой
жить после
того!
И вдруг оказывается, что он жив-живехонек, что каким-то образом он ухитрился ухватиться за какое-то бревнышко в
то время, когда прорвало и смыло плотину крепостного права, что он притаился, претерпел либеральных мировых посредников и все-таки не погиб.
— Так-то вот мы и
живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть не можем. Кабы-ежели бог нам забвение послал, все бы, кажется, лучше было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй! Так нет, все хочется, как получше. И зальце чтоб было, кабинетец там, что ли, «мадам! перметте бонжур!», «человек! рюмку водки и закусить!» Вот что конфузит-то нас! А
то как бы не
жить! Житье — первый сорт!
Я спрашивал себя не о
том, какие последствия для Парначева может иметь эта галиматья, — для меня было вполне ясно, что о последствиях тут не может быть и речи, — но в
том, можно ли
жить в подобной обстановке, среди столь необыкновенных разговоров?
P. S. А что ты об адвокате Ерофееве пишешь,
то мне даже очень прискорбно, что ты так на сем настаиваешь. Неужто же ты завидуешь сему врагу религии, который по меняльным рядам ходит и от изуродованных людей
поживы ищет! Прошу тебя, друг мой, оставь сию мысль!"
А так как без опытов
прожить нельзя,
то и в грех этим лицам ставить не следует, а следует ставить в грех лишь
тем, которые не
те опыты производят, какие от бога им предназначены.
— Я тоже родителей чтил, — продолжал он прерванную беседу, — за это меня и бог благословил. Бывало, родитель-то гневается, а я ему в ножки! Зато теперь я с домком; своим хозяйством
живу. Всё у меня как следует; пороков за мной не состоит. Не пьяница, не тать, не прелюбодей. А вот братец у меня, так
тот перед родителями-то фордыбаченьем думал взять — ан и до сих пор в кабале у купцов состоит. Курицы у него своей нет!
— Что жалеть-то! Вони да грязи мало, что ли, было? После постоялого-то у меня тут другой домок, чистый, был, да и в
том тесно стало. Скоро пять лет будет, как вот эти палаты выстроил.
Жить надо так, чтобы и светло, и тепло, и во всем чтоб приволье было. При деньгах да не
пожить? за это и люди осудят! Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли какой?
— Какое же дело! Вино вам предоставлено было одним курить — кажется, на что статья подходящая! — а много ли барыша нажили! Побились, побились, да к
тому же Дерунову на поклон пришли — выручай! Нечего делать — выручил! Теперь все заводы в округе у меня в аренде состоят. Плачу аренду исправно, до ответственности не допущаю — загребай помещик денежки да
живи на теплых водах!
— Куда мне! И одному-то вряд
прожить, а
то еще с семьей!
Долгое время, кое-как, своими средствами, замазывали и законопачивали, но когда наконец изо всех щелей вдруг полилось и посыпалось — бросили и заботились только о
том, как бы сохранить от разрушения нижний этаж, в котором
жили старики-дворовые.
— Теперь, брат, не
то, что прежде! — говорили одни приезжие, — прежде, бывало,
живешь ты в деревне, и никому нет дела, в потолок ли ты плюешь, химией ли занимаешься, или Поль де Кока читаешь! А нынче, брат, ау! Химию-то изволь побоку, а читай Поль де Кока, да ещё так читай, чтобы все твои домочадцы знали, что ты именно Поль де Кока, а не"Общепонятную физику"Писаревского читаешь!
— Вот, ты говоришь:"нестоющий человек", а между
тем сам же его привел! Как же так
жить! Ну, скажи, можно ли
жить, когда без подвоха никакого дела сделать нельзя!
— Да все
то же. Вино мы с ним очень достаточно любим. Да не зайдете ли к нам, сударь: я здесь, в Европейской гостинице, поблизности,
живу. Марью Потапьевну увидите; она же который день ко мне пристает: покажь да покажь ей господина Тургенева. А он, слышь, за границей. Ну, да ведь и вы писатель — все одно, значит. Э-эх! загоняла меня совсем молодая сношенька! Вот к французу послала, прическу новомодную сделать велела, а сама с «калегвардами» разговаривать осталась.
В 1848 году путешествовали мы с известным адвокатом Евгением Легкомысленным (для чего я привлек к моему рассказу адвоката Легкомысленного — этого я и теперь объяснить себе не могу; ежели для правдоподобия,
то ведь в 1848 году и адвокатов, в нынешнем значении этого слова, не существовало!!) по Италии, и, как сейчас помню,
жили мы в Неаполе, волочились за миловидными неаполитанками, ели frutti di mare [дары моря (итал.)] и пили una fiasca di vino. [фляжку вина (итал.)]
Генерал попробовал не расчесться с Антоном, но расчелся; затем он попробовал потребовать от него отчета по лесной операции; но так как Антон действовал без доверенности, в качестве простого рабочего,
то и в требовании отчета получен был отказ. В довершение всего, девица Евпраксея сбежала, и на вопрос"куда?"генералу было ответствовано, что к Антону Валерьянычу, у которого она
живет"вроде как в наложницах".
— Так плохи! так плохи!
то есть как только
живут еще его превосходительство! Усадьба, теперича, без призору… Скотный двор, конный… опять же поля… так худо! так худо!
— Да
тем, что спустя-то рукава нынче уж, видно, редко кому
прожить доведется!
Если довериться ему безусловно со всеми выводами, какие он делает,
то непонятно было бы, каким образом люди
живут.
А между
тем люди не только
живут, но и преуспевают.
Итак, всякий хочет
жить — вот общий закон. Если при этом встречаются на пути краеугольные камни,
то стараются умненько их обойти. Но с места их все-таки не сворачивают, потому что подобного рода камень может еще и службу сослужить. А именно: он может загородить дорогу другим и
тем значительно сократить размеры жизненной конкуренции. Стало быть: умелый пусть пользуется, неумелый — пусть колотится лбом о краеугольные камни. Вот и всё.
Я не
жил в
то время, а реял и трепетал при звуках: «гласность»,"устность","свобода слова","вольный труд","независимость суда"и т. д., которыми был полон тогдашний воздух.
Нельзя сказать, чтобы Марья Петровна не «утешалась» им: когда он в первый раз приехал к ней показаться в генеральском чине, она даже потрепала его по щеке и сказала: «ах, ты мо-ой!», но денег не дала и ограничилась ласковым внушением, что люди для
того и
живут на свете, чтобы друг другу тяготы носить.
— Нет, это обидно! Я, как мать, покоя себе не знаю, все присовокупляю, все присовокупляю… кажется, щепочку на улице увидишь, и
ту несешь да в кучку кладешь, чтоб детям было хорошо и покойно, да чтоб нужды никакой не знали да
жили бы в холе да в неженье…
— Нет, мне, видно, бог уж за вас заплатит! Один он, царь милосердый, все знает и видит, как материнское-то сердце не
то чтобы, можно сказать, в постоянной тревоге об вас находится, а еще пуще
того об судьбе вашей сокрушается… Чтобы
жили вы, мои дети, в веселостях да в неженье, чтоб и ветром-то на вас как-нибудь неосторожно не дунуло, чтоб и не посмотрел-то на вас никто неприветливо…
Странное дело! эта мысль подсказывала ей совсем не
те слова, которые она произносила: она подсказывала:"Да куда ж я, черт побери, денусь, коли имение-то все раздам! все
жила,
жила да командовала, а теперь, на-тко, на старости-то лет да под команду к детям идти!"И вследствие этого тайного рассуждения слезы текли еще обильнее, а материнское горе казалось еще горчее и безысходнее.
Это они об духовном завещании шепчутся! — думает Сенечка и в
то же время невольно прибавляет, — да для какого же черта я здесь
живу!"
Сознаюсь, я в
то время
жила… comme une payenne! [как язычница! (франц.)]
Та самая женщина, которая,
живя в одном из больших цивилизованных центров, увидела бы в Цыбуле не больше как l'homme au gros maggot, [толстосума (франц.)] в захолустье — мирится с ним совершенно, мирится как с человеком, даже независимо от его magot.
— Нет, не
то что привыкла, а так как-то. Я не принуждала себя, а просто само собой сделалось. Терпелив он был. Вот и хозяйством я занялась — сама не знаю как. Когда я у папеньки
жила, ничто меня не интересовало — помнишь? Любила я, правда, помечтать, а спроси, об чем — и сама сказать не сумею. А тут вдруг…
— Да, но имеем ли мы право искать спокойствия, друг мой? Я вот тоже, когда глупенькая была, об
том только и думала, как бы без заботы
прожить. А выходит, что я заблуждалась. Выходит, что мы, как христиане, должны беспрерывно печься о присных наших!
— Извольте-с. Если вы уж так хотите,
то души своей хотя я перед вами и не открою, а на вопрос отвечу другим вопросом: если б вам, с одной стороны, предложили
жить в сытости и довольстве, но с условием, чтоб вы не выходили из дома терпимости, а с другой стороны, предложили бы
жить в нужде и не иметь постоянного ночлега, но все-таки оставаться на воле, — что бы вы выбрали?
— Долгов, слышь, наделал. Какой-то мадаме две тысячи задолжал да фруктовщику тысячу. Уж приятель какой-то покойного Саввы Силыча из Петербурга написал: скорее деньги присылайте, не
то из заведения выключат. Марья-то Петровна три дня словно безумная ходила, все шептала:"Три тысячи! три тысячи! три тысячи!"Она трех-то тысяч здесь в год не
проживет, а он, поди, в одну минуту эти три тысячи матери в шею наколотил!
— Ну, уж, чай, где ничего! Состарелась я, голубчик, вот только духом еще бодра, а тело… А впрочем, и
то сказать! Об красоте ли в моем положении думать (она вздохнула)!
Живу здесь в углу, никого не вижу. Прежде хоть Нонночка была, для нее одевалась, а теперь и одеваться не для кого.
— Гм… ежели вы с точки зрения"духа жива"… Скажите, пожалуйста, этот"дух
жив" — ведь это
то самое, что в прежние времена было известно под именем"корней и нитей"?
Как бы
то ни было, но мы подоспели с своею деловою складкой совершенно ко времени, так что начальство всех возможных ведомств приняло нас с распростертыми объятиями. В его глазах уже
то было важно, что мы до тонкости понимали прерогативы губернских правлений и не смешивали городских дум с городовыми магистратами. Сверх
того, предполагалось, что,
прожив много лет в провинции, мы видели лицом к лицу народ и, следовательно, знаем его матерьяльные нужды и его нравственный образ.
—
То есть, не столько"внутреннее чутье", сколько начальственное распоряжение. Скажет начальство чебоксарцу: вот город Золотоноша, в котором
живут всё враги; любезный чебоксарец! возьми и предай Золотоношу огню и мечу! И чебоксарец исполнит все это.
Покуда люди
жили"без тоски, без думы роковой", до
тех пор и столпы стояли твердо и прямо.
В молодости я знал одну почтенную старушку (фамилия ее была Терпугова), обладательницу значительного имения и большую охотницу до гражданских процессов, которая до смерти своей
прожила в полном неведении о «государстве», несмотря на
то, что сам губернатор, встречаясь с нею, считал долгом целовать у нее ручку.
Сверх
того, во Франции, с 1848 года, практикуется всеобщая подача голосов, которая, по-видимому, должна бы непрестанно напоминать обывателям, во-первых, о
том, что они
живут в государстве, и, во-вторых, о
том, что косвенно каждый из них участвует и в выборе правителей страны, и в самом управлении ею.
Нехорошо
жить тому, кто не может даже определить для себя, виноват он или не виноват; не имеет руководящей нити, чтобы угадать, что его ждет впереди — награда или кара.
Посреди этой смуты представлений настоящего и будущего, конечно, самое разумное — это довести свой иск к жизни до минимума,
то есть сказать себе:"Удобнее всего быть ни виноватым, ни невиноватым, не заслуживать ни кары, ни награды; я, дескать, сам по себе, я ничего не требую, ничего не ищу и претендую только на
то, что имею право
жить".
Право существовать,
то есть? право ходить по струнке? право
жить в
той мере…
— Да уж там когда бы
то ни было, хоть при царе Горохе, а всё наше было. И это, и дальше всё. Отцы наши тут
жили, мощи наших угодников почивали. Кёнигсберг-то Королевцем назывался, а это уж после немцы его в Кенигсберг перекрестили.
— Спросили бы вы, как живут-то! тоже ведь, как и мы, грешные, горе мыкают! Голоштанники да республиканцы —
те, конечно, рады! а хороших людей спросите — ой-ой, как морщатся!