Неточные совпадения
Один (аристократ) говорит, что хорошо бы обуздать мужика,
другой (демократ) возражает, что мужика обуздывать нечего, ибо он «предан», а что следует ли, нет ли обуздать дворянское вольномыслие; третий (педагог), не соглашаясь ни с первым, ни со вторым, выражает такое мнение, что ни дворян, ни мужиков обуздывать нет надобности, потому что дворяне — опора, а мужики — почва, а следует обуздать «науку».
Выслушаю
одного — кажется, что у него есть кусочек «благих начинаний», выслушаю
другого — кажется, и у него есть кусочек «благих начинаний».
Рыться в этой куче, вытаскивать наудачу то
один, то
другой осколок — работа унизительная и совершенно бесплодная.
А так как, в ожидании, надобно же мне как-нибудь провести время, то я располагаюсь у себя в кабинете и выслушиваю, как
один приятель говорит: надо обуздать мужика, а
другой: надо обуздать науку.
Во-вторых, как это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что все эти люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят
друг в
друге «политических врагов», — в сущности, совсем не враги, а просто бестолковые люди, которые не могут или не хотят понять, что они болтают совершенно
одно и то же.
Как ни стараются они провести между собою разграничительную черту, как ни уверяют
друг друга, что такие-то мнения может иметь лишь несомненный жулик, а такие-то — бесспорнейший идиот, мне все-таки сдается, что мотив у них
один и тот же, что вся разница в том, что
один делает руладу вверх,
другой же обращает ее вниз, и что нет даже повода задумываться над тем, кого целесообразнее обуздать: мужика или науку.
Я до такой степени привыкк ним, что, право, не приходит даже на мысль вдумываться, в чем собственно заключаются те тонкости, которыми
один обуздательный проект отличается от
другого такового ж. Спросите меня, что либеральнее: обуздывать ли человечество при помощи земских управ или при помощи особых о земских провинностях присутствий, — клянусь, я не найдусь даже ответить на этот вопрос.
Ведь и те и
другие одинаково говорят мне об «обуздании» — зачем же я буду целоваться с
одним и отворачиваться от
другого из-за того только, что первый дает мне на копейку менее обуздания, нежели второй?
Он не может сказать себе: «Устрою свою жизнь по-новому», потому что он весь опутан афоризмами, и нет для него
другого выхода, кроме изнурительного маячения от
одного афоризма к
другому.
Он мечется как в предсмертной агонии; он предпринимает тысячу действий,
одно нелепее и бессильнее
другого, и попеременно клянется то отомстить своим обидчикам, то самому себе разбить голову…
— Сибирян-то? Задаром взял. Десятин с тысячу места здесь будет, только все лоскутками: в
одном месте клочок, в
другом клочок. Ну, Павел Павлыч и видит, что возжаться тут не из чего. Взял да на круг по двадцать рублей десятину и продал. Ан
одна усадьба кирпичом того стоит. Леску тоже немало, покосы!
Хозяева отобедали и ушли опять на работы. Пришел пастух, который в деревнях обыкновенно кормится по ряду то в
одной крестьянской избе, то в
другой. Ямщик мой признал в пастухе знакомого, который несколько лет сряду пас стадо в М.
И не
одно это припомнил, но и то, как я краснел, выслушивая эти восклицания. Не потому краснел, чтоб я сознавал себя дураком, или чтоб считал себя вправе поступать иначе, нежели поступал, а потому, что эти восклицания напоминали мне, что я мог поступать иначе,то есть с выгодою для себя и в ущерб
другим, и что самый факт непользования этою возможностью у нас считается уже глупостью.
— И как же он его нагрел! — восклицает некто в
одной группе, — да это еще что — нагрел! Греет, братец ты мой, да приговаривает: помни, говорит! в
другой раз умнее будешь! Сколько у нас смеху тут было!
И капитал целее будет, и пьян все
одно будешь!» Словом сказать, такое омерзение к иностранным винам внушили, что под конец он даже никакой
другой посуды видеть не мог — непременно чтоб был полштоф!
— Помилуйте! прекраснейшие люди! С тех самых пор, как умер Скачков… словно рукой сняло! Пить совсем даже перестал, в подряды вступил, откупа держал… Дальше — больше. Теперь церковь строит… в Елохове-то, изволите знать? — он-с! А благодеяниев сколько! И как, сударь, благодеяния-то делает!
Одна рука дает,
другая не ведает!
— Или, говоря
другими словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но так как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно,
одному ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании, то надеюсь, что вы не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть здесь дельце
одно, и ручаюсь, что вы проведете время не без пользы.
Какая, спрашивается, была возможность выработать бюрократа из Держиморды, когда он за двугривенный в
одну минуту готов был сделаться из блюстителя и сократителя
другом дома?
Прекратительных орудий словно как не бывало; дело о небытии погружается в
один карман, двугривенный — в
другой; в комнате делается светло и радостно; на столе появляется закуска и водка…
— Тяжело, милый
друг, народушке! ничем ты от этой болести не откупишься! — жаловались в то время
друг другу обыватели и, по неопытности,
один за
другим прекращали свое существование.
— Да-с; вот вы теперь, предположим, в трактире чай пьете, а против вас за
одним столом
другой господин чай пьет. Ну, вы и смотрите на него, и разговариваете с ним просто, как с человеком, который чай пьет. Бац — ан он неблагонадежный!
Берут полевой цветок и ждут, пока из чашечки его выползет букашка; в ожидании кричат: «Поп! поп! выпусти собаку!» (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина)] Подошел я к
одному: «
Друг мой! кто тебя этому научил?» — «Новый учитель», говорит.
Как видно, он ожидал, что его позовут на вышку, потому что, следом за ним, в нашу комнату вошло двое половых с подносами, из которых на
одном стояли графины с водкой, а на
другом — тарелки с закуской.
С
одной стороны, преступление есть осуществление или, лучше сказать, проявление злой человеческой воли. С
другой стороны, злая воля есть тот всемогущий рычаг, который до тех пор двигает человеком, покуда не заставит его совершить что-либо в ущерб высшей идее правды и справедливости, положенной в основание пятнадцати томов Свода законов Российской империи.
Выдвинь
один ящик — обвинение; выдвинь
другой ящик — оправдание".
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой
друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай себя тем, что в мире не
одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще в институте была на сей счет в недоумении, да и теперь в оном же нахожусь.
Благородные твои чувства, в письме выраженные, очень меня утешили, а сестрица Анюта даже прослезилась, читая философические твои размышления насчет человеческой закоренелости. Сохрани этот пламень, мой
друг! сохрани его навсегда. Это единственная наша отрада в жизни, где, как тебе известно, все мы странники, и ни
один волос с головы нашей не упадет без воли того, который заранее все знает и определяет!
Мы должны любить его, во-первых, потому, что начальство есть, прежде всего,
друг человечества, или, как у нас в институте, в
одном водевиле, пели...
Другой весь век на
одном месте сидит, и никто его не замечает: все равно, что он есть, что его нет.
Никогда, даже когда была молода, ни
одного романа с таким интересом не читывала, с каким прочла последнее твое письмо. Да, мой
друг! мрачны, ах, как мрачны те ущелия, в которых, лишенная христианской поддержки, душа человеческая преступные свои ковы строит!
Как ни прискорбна превратность, тебя постигшая, но и теперь могу повторить лишь то, что неоднократно тебе говорила: не
одни радости в сем мире, мой
друг, но и горести.
— Позвольте, Осип Иваныч! ведь если так рассуждать, то, пожалуй, кандауровский-то барин и хорошо сделал, что в Петербург бежал!
Один бежит,
другой бежит…
Осип Иваныч умолк на минуту и окинул нас взглядом. Я сидел съежившись и как бы сознаваясь в какой-то вине; Николай Осипыч, как говорится, ел родителя глазами. По-видимому, это поощрило Дерунова. Он сложил обе руки на животе и глубокомысленно вертел
одним большим пальцем вокруг
другого.
Потом сначала в
одной из комнат дома грохнулся потолок, за нею в
другой комнате…
Куроед, совместивший в своем
одном лице всю академию нравственных и политических наук! Куроед-сердцеведец, куроед-психолог, куроед-политикан! Куроед, принимающий на себя расценку обывательских убеждений и с самым невозмутимым видом
одним выдающий аттестат благонадежности, а
другим — аттестат неблагонадежности!
Съездили в Филипцево, потом в Ковалиху съездили, потом в Тараканиху. И везде оказался лес. В
одном месте настоящий лес,"хоть в какую угодно стройку пущай", в
другом — молодятник засел.
— Помилуйте, ваше благородие! позвольте вам доложить! Лес,
одно слово, это такое дело: возьмем теперича
одну десятину — ей
одна цена; возьмем
другую десятину — ей
другая цена! Стало быть, коли-ежели я или, к примеру,
другой покупщик…
— Да вы зачем же показываете либо
одно, либо
другое! Вы бы, как следует, всё показали!
— Потому что у нас всё на чести! — ораторствовал Заяц. — Будем так говорить: барин лес продает, а Тихон Иванов его осматривает. В
одном месте посмотрит — ах, хорош лесок! в
другом поглядит — вот так, брат, лесок! Правильно ли я говорю?
Тележка загремела, и вскоре целое облако пыли окутало и ее, и фигуру деревенского маклера. Я сел на крыльцо, а Лукьяныч встал несколько поодаль,
одну руку положив поперек груди, а
другою упершись в подбородок. Некоторое время мы молчали. На дворе была тишь; солнце стояло низко; в воздухе чуялась вечерняя свежесть, и весь он был пропитан ароматом от только что зацветших лип.
Одна рука уперлась в бок,
другая полукругом застыла в воздухе, голова склонена набок, роскошные плечи чуть вздрагивают, ноги каблучками притопывают, и вот она, словно павушка-лебедушка, истово плывет по хороводу, а парни так и стонут кругом, не «калегварды», а настоящие русские парни, в синих распашных сибирках, в красных александрийских рубашках, в сапогах навыпуск, в поярковых шляпах, утыканных кругом разноцветными перьями…
Обращение это застало меня совершенно впрасплох. Вообще я робок с дамами; в
одной комнате быть с ними — могу, но разговаривать опасаюсь. Все кажется, что вот-вот онаспросит что-нибудь такое совсем неожиданное, на что я ни под каким видом ответить не смогу. Вот «калегвард» — тот ответит; тот, напротив, при мужчине совестится, а дама никогда не застанет его врасплох. И будут онивместе разговаривать долго и без умолку, будут смеяться и — кто знает — будут, может быть, и понимать
друг друга!
Не успел я высказать всего этого, как раздался выстрел. И в то же время два вопля поразили мой слух:
один раздирающий, похожий на визг,
другой — в котором я узнал искаженный голос моего
друга.
В столовой всем стало как-то поваднее. «Калегварды» выпили по две рюмки водки и затем, по мере закусывания, поглощали соответствующее количество хересу и
других напитков. Разговор сделался шумным; предметом его служила Жюдик. Некоторые хвалили;
один «калегвард» даже стал в позу и спел"la Chatouilleuse". [«Недотрогу» (франц.)]
Другие, напротив того, порицали, находя, что Жюдик слишком добродетельна и что, например, Шнейдерша…
Генерал называет Антошку подлецом и христопродавцем; Антошка называет генерала"гнилою колодою". Оба избегают встреч
друг с
другом, оба стараются даже не думать
друг об
друге, и оба не могут ступить шагу, чтобы
одному не бросился в глаза новый с иголочки домик"нового человека", а
другому — тоже не старая, но уже несомненно потухающая усадьба"ветхого человека"…
Впрочем, в виду преклонных лет, прежних заслуг и слишком яркой непосредственности Утробина, губернатор снизошел и процедил сквозь зубы, что хотя факт обращения к генерал-губернатору Западного края есть факт единичный, так как и положение этого края исключительное, и хотя засим виды и предположения правительства неисповедимы, но что, впрочем, идея правды и справедливости, с
одной стороны, подкрепляемая идеей общественной пользы, а с
другой стороны, побуждаемая и, так сказать, питаемая высшими государственными соображениями.
Арена промышленной деятельности несомненно расширилась: не
одним местным толстосумам понадобились подручные люди, свободно продающие за грош свою душу, но и
другим всякого звания шлющимся людям, вдруг вспомнившим изречение:"земля наша велика и обильна" — и на этом шатком основании вознамерившимся воздвигнуть храм будущей славы и благополучия.
Антошка выводил какое-то длинное здание с двумя крылечками, из которых
одно вело в горницу, а
другое — в закрытое помещение, вроде амбара.
Антон Стрелов ходит между рядами косцов с полштофом в
одной руке и стаканом в
другой и потчует вином; а Проська раздает куски пирога.
Что же, однако, случилось? прошел
один день — генерала нет; прошел
другой день — опять нет генерала; на третий день обеспокоенные подчиненные идут в лес — и что находят? обглоданный дикими зверьми генеральский остов, и при сем столь искусно, что мундир и даже сапоги со шпорами оставлены нимало не тронутыми.