Неточные совпадения
Нечего делать, я нанял шесть быков и нескольких осетин.
Один из них взвалил себе на плечи мой чемодан,
другие стали помогать быкам почти
одним криком.
А
другой раз сидит у себя в комнате, ветер пахнёт, уверяет, что простудился; ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет; а при мне ходил на кабана
один на
один; бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха…
Девки и молодые ребята становятся в две шеренги,
одна против
другой, хлопают в ладоши и поют.
Вот выходят
одна девка и
один мужчина на середину и начинают говорить
друг другу стихи нараспев, что попало, а остальные подхватывают хором.
Только не
один Печорин любовался хорошенькой княжной: из угла комнаты на нее смотрели
другие два глаза, неподвижные, огненные.
Пробираюсь вдоль забора и вдруг слышу голоса;
один голос я тотчас узнал: это был повеса Азамат, сын нашего хозяина;
другой говорил реже и тише. «О чем они тут толкуют? — подумал я. — Уж не о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни
одного слова. Иногда шум песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.
Через несколько мгновений поднимаю их — и вижу: мой Карагёз летит, развевая хвост, вольный как ветер, а гяуры далеко
один за
другим тянутся по степи на измученных конях.
Он лежал в первой комнате на постели, подложив
одну руку под затылок, а
другой держа погасшую трубку; дверь во вторую комнату была заперта на замок, и ключа в замке не было. Я все это тотчас заметил… Я начал кашлять и постукивать каблуками о порог — только он притворялся, будто не слышит.
Вопреки предсказанию моего спутника, погода прояснилась и обещала нам тихое утро; хороводы звезд чудными узорами сплетались на далеком небосклоне и
одна за
другою гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока разливался по темно-лиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости гор, покрытые девственными снегами.
И точно, такую панораму вряд ли где еще удастся мне видеть: под нами лежала Койшаурская долина, пересекаемая Арагвой и
другой речкой, как двумя серебряными нитями; голубоватый туман скользил по ней, убегая в соседние теснины от теплых лучей утра; направо и налево гребни гор,
один выше
другого, пересекались, тянулись, покрытые снегами, кустарником; вдали те же горы, но хоть бы две скалы, похожие
одна на
другую, — и все эти снега горели румяным блеском так весело, так ярко, что кажется, тут бы и остаться жить навеки; солнце чуть показалось из-за темно-синей горы, которую только привычный глаз мог бы различить от грозовой тучи; но над солнцем была кровавая полоса, на которую мой товарищ обратил особенное внимание.
Один из наших извозчиков был русский ярославский мужик,
другой осетин: осетин вел коренную под уздцы со всеми возможными предосторожностями, отпрягши заранее уносных, — а наш беспечный русак даже не слез с облучка!
Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие
одной так же надоедают, как и кокетство
другой.
Он посмотрел на меня с удивлением, проворчал что-то сквозь зубы и начал рыться в чемодане; вот он вынул
одну тетрадку и бросил ее с презрением на землю; потом
другая, третья и десятая имели ту же участь: в его досаде было что-то детское; мне стало смешно и жалко…
— Хоть в газетах печатайте. Какое мне дело?.. Что, я разве
друг его какой?.. или родственник? Правда, мы жили долго под
одной кровлей… А мало ли с кем я не жил?..
Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель. На стене ни
одного образа — дурной знак! В разбитое стекло врывался морской ветер. Я вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи, поставив в угол шашку и ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке, казак свою на
другой; через десять минут он захрапел, но я не мог заснуть: передо мной во мраке все вертелся мальчик с белыми глазами.
Тяжелые волны мерно и ровно катились
одна за
другой, едва приподымая одинокую лодку, причаленную к берегу.
«Ты видел, — отвечала она, — ты донесешь!» — и сверхъестественным усилием повалила меня на борт; мы оба по пояс свесились из лодки; ее волосы касались воды; минута была решительная. Я уперся коленкою в дно, схватил ее
одной рукой за косу,
другой за горло, она выпустила мою одежду, и я мгновенно сбросил ее в волны.
В эту минуту прошли к колодцу мимо нас две дамы:
одна пожилая,
другая молоденькая, стройная.
Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок;
одна нога была у него короче
другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаруженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей.
Мы
друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе неспособен: из двух
друзей всегда
один раб
другого, хотя часто ни
один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае — труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги!
Посмотрите, вот нас двое умных людей; мы знаем заранее, что обо всем можно спорить до бесконечности, и потому не спорим; мы знаем почти все сокровенные мысли
друг друга;
одно слово — для нас целая история; видим зерно каждого нашего чувства сквозь тройную оболочку.
Итак, размена чувств и мыслей между нами не может быть: мы знаем
один о
другом все, что хотим знать, и знать больше не хотим; остается
одно средство: рассказывать новости.
— Скажите мне
одну, я вам скажу
другую.
Но ничуть не бывало! Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости, бросает нас от
одной женщины к
другой, пока мы найдем такую, которая нас терпеть не может: тут начинается наше постоянство — истинная бесконечная страсть, которую математически можно выразить линией, падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности — только в невозможности достигнуть цели, то есть конца.
Я сделался нравственным калекой:
одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как
другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию.
Мазурка началась. Грушницкий выбирал
одну только княжну,
другие кавалеры поминутно ее выбирали; это явно был заговор против меня; тем лучше: ей хочется говорить со мною, ей мешают, — ей захочется вдвое более.
Я помню,
одна меня полюбила за то, что я любил
другую.
И, может быть, я завтра умру!.. и не останется на земле ни
одного существа, которое бы поняло меня совершенно.
Одни почитают меня хуже,
другие лучше, чем я в самом деле…
Одни скажут: он был добрый малый,
другие — мерзавец. И то и
другое будет ложно. После этого стоит ли труда жить? а все живешь — из любопытства: ожидаешь чего-то нового… Смешно и досадно!
Во мне два человека:
один живет в полном смысле этого слова,
другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй… второй?..
Капитан между тем зарядил свои пистолеты, подал
один Грушницкому, с улыбкою шепнув ему что-то;
другой мне.
Лакей мой сказал мне, что заходил Вернер, и подал мне две записки:
одну от него,
другую… от Веры.
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от
одного заблуждения к
другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с
другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни
один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Одно плохо: иной раз славно наешься, а в
другой чуть не лопнешь с голоду, как теперь, например.
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не могу, не могу! слышу, что не могу! тянет, так вот и тянет! В
одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»; а в
другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь, а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Городничий (тихо, Добчинскому).Слушайте: вы побегите, да бегом, во все лопатки, и снесите две записки:
одну в богоугодное заведение Землянике, а
другую жене. (Хлестакову.)Осмелюсь ли я попросить позволения написать в вашем присутствии
одну строчку к жене, чтоб она приготовилась к принятию почтенного гостя?
Городничий (в сторону, с лицом, принимающим ироническое выражение).В Саратовскую губернию! А? и не покраснеет! О, да с ним нужно ухо востро. (Вслух.)Благое дело изволили предпринять. Ведь вот относительно дороги: говорят, с
одной стороны, неприятности насчет задержки лошадей, а ведь, с
другой стороны, развлеченье для ума. Ведь вы, чай, больше для собственного удовольствия едете?