Неточные совпадения
Он
так благожелательно предостерегает меня от опасных увлечений — стало
быть, и впрямь я рискую услышать: «фюить!», если не
буду держать руки по швам.
Как бы то ни
было, но принцип обуздания продолжает стоять незыблемый, неисследованный. Он написан во всех азбуках, на всех фронтисписах, на всех лбах. Он до того незыблем, что даже говорить о нем не всегда удобно. Не потому ли, спрашивается, он
так живуч, не потому ли о нем неудобно говорить, что около него ютятся и кормятся целые армии лгунов?
Есть много постников, которые охотно держат пост, сопровождающийся постною стерляжьей ухою, но которые, наверное, совсем не
так ретиво пропагандировали бы теорию умерщвления плоти, если б она осуществлялась для них в форме ржаного хлеба, приправленного лебедой.
Ясно, что при
такой обстановке совсем невозможно
было бы существовать, если б не имелось в виду облегчительного элемента, позволяющего взглянуть на все эти ужасы глазами пьяного человека, который готов и море переплыть, и с колокольни соскочить без всякой мысли о том, что из этого может произойти.
Ведь примирившийся счастлив — оставьте же его
быть счастливым в его бессознательности! не будите в нем напрасного недовольства самим собою, недовольства, которое только производит в нем внутренний разлад, но в конце концов все-таки не сделает его ни более способным к правильной оценке явлений, из которых слагается ни для кого не интересная жизнь простеца, ни менее беззащитным против вторжения в эту жизнь всевозможных внезапностей.
Во-вторых, если и
есть основание допустить возможность сочетания счастия с бессознательностью, то счастье
такого рода имеет столь же мало шансов на прочность, сколь мало имеет их и сама бессознательность.
Но едва ли в целом мире найдется
такое неосмысленное существование, которое можно
было бы навсегда удержать на исключительно прозябательной колее.
Говоря по совести, оно не только лишено какой бы то ни
было согласованности, но все сплошь как бы склеено из кусочков и изолированных теорий, из которых каждая питает саму себя, организуя
таким образом как бы непрекращающееся вавилонское столпотворение.
Я ехал недовольный, измученный, расстроенный. В М***, где
были у меня дела по имению, ничто мне не удалось. Дела оказались запущенными; мои требования встречали или прямой отпор, или
такую уклончивость, которая не предвещала ничего доброго. Предвиделось судебное разбирательство, разъезды, расходы. Обладание правом представлялось чем-то сомнительным, почти тягостным.
— Это ты насчет того, что ли, что лесов-то не
будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это
так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч — тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
Восклицание «уж
так нынче народ слаб стал!» составляет в настоящее время модный припев градов и весей российских. Везде, где бы вы ни
были, — вы можете
быть уверены, что услышите эту фразу через девять слов на десятое. Вельможа в раззолоченных палатах, кабатчик за стойкой, земледелец за сохою — все в одно слово вопиют: «Слаб стал народ!» То же самое услышали мы и на постоялом дворе.
— Нет, выгода должна
быть, только птицы совсем ноне не стало. А ежели и
есть птица,
так некормна, проестлива. Как ты ее со двора-то у мужичка кости да кожа возьмешь — начни-ка ее кормить, она самоё себя съест.
Некуда деваться, не об чем думать, нечего жалеть, не для чего жить — в
таком положении водка, конечно,
есть единственное средство избавиться от тоски и гнетущего однообразия жизни.
Нет, хозяин постоялого двора
был неправ, объясняя некормность нынешних пеунов
так называемою «слабостью» русского народа.
То же самое должно сказать и о горохах. И прежние мужицкие горохи
были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот жив еще в народной памяти, и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и
таких горохов представит, каких и во сне не снилось помещикам!
— И не даст. Потому, дурак, а дураков учить надо. Ежели дураков да не учить,
так это что ж
такое будет! Пущай-ко теперь попробует, каково с сумой-то щеголять!
Станция
была тускло освещена. В зале первого класса господствовала еще пустота; за стойкой, при мерцании одинокой свечи, буфетчик дышал в стаканы и перетирал их грязным полотенцем. Даже мой приход не смутил его в этом наивном занятии. Казалось, он говорил: вот я в стакан дышу, а коли захочется,
так и плюну, а ты
будешь чай из него
пить… дуррак!
— Нет, нынче как можно, нынче не в пример нашему брату лучше! А в четвертом году я чуть
было даже ума не решился,
так он меня истиранил!
—
Так извольте, я вам расскажу. Жил-был в Москве некто Скачков…
— Ну, вот! вот он самый и
есть!
Так жил-был этот самый Скачков, и остался он после родителя лет двадцати двух, а состояние получил — счету нет! В гостином дворе пятнадцать лавок, в Зарядье два дома, на Варварке дом, за Москвой-рекой дом, в Новой Слободе… Чистоганом миллион… в товаре…
И капитал целее
будет, и пьян все одно
будешь!» Словом сказать,
такое омерзение к иностранным винам внушили, что под конец он даже никакой другой посуды видеть не мог — непременно чтоб
был полштоф!
— Помилуйте! Скотина! На днях, это, вообразил себе, что он свинья: не
ест никакого корма, кроме как из корыта, — да и шабаш! Да ежели этаких дураков не учить,
так кого же после того и учить!
Мы высыпаем на платформы и спешим проглотить по стакану скверного чая. При последнем глотке я вспоминаю, что
пью из того самого стакана, в который, за пять минут до прихода поезда, дышал заспанный мужчина, стоящий теперь за прилавком, дышал и думал: «
Пьете и
так… дураки!» Возвратившись в вагон, я пересаживаюсь на другое место, против двух купцов, с бородами и в сибирках.
— Ничего; даже похвалил. «Ты, говорит, дураком меня сделал —
так меня и надо. Потому ежели мы дураков учить не
будем,
так нам самим на полку зубы класть придется».
Вам хотелось бы, чтоб мужья жили с женами в согласии, чтобы дети повиновались родителям, а родители заботились о нравственном воспитании детей, чтобы не
было ни воровства, ни мошенничества, чтобы всякий считал себя вправе стоять в толпе разиня рот, не опасаясь ни за свои часы, ни за свой портмоне, чтобы, наконец, представление об отечестве
было чисто, как кристалл…
так, кажется?
— Или, говоря другими словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но
так как, во всяком случае, для вас должно
быть совершенно индифферентно, одному ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании, то надеюсь, что вы не откажетесь напиться со мною чаю. У меня
есть здесь дельце одно, и ручаюсь, что вы проведете время не без пользы.
Итак, настоящий, серьезный соглядатай — это француз. Он быстр, сообразителен, неутомим; сверх того, сухощав, непотлив и обладает
так называемыми jarrets d'acier. [стальными мышцами (франц.)] Немец, с точки зрения усердия, тоже хорош, но он уже робок, и потому усердие в нем очень часто извращается опасением
быть побитым. Жид мог бы
быть отличным соглядатаем, но слишком торопится. О голландцах, датчанах, шведах и проч. ничего не знаю. Но русский соглядатай — положительно никуда не годен.
— Однако, какая пропасть гнезд! А мы-то, простаки, ездим, ходим,
едим,
пьем, посягаем — и даже не подозреваем, что все эти отправления совершаются нами в самом,
так сказать, круговороте неблагонамеренностей!
— Что же тут… ах, да! понимаю! «Остальное складывают в общую массу»… стало
быть, и ленивый, и ретивый… да! это
так! ведь это почти что «droit au travail». [право на труд (франц.)]
— Все это возможно, а все-таки «странно некако». Помните, у Островского две свахи
есть: сваха по дворянству и сваха по купечеству. Вообразите себе, что сваха по дворянству вдруг начинает действовать, как сваха по купечеству, — ведь зазорно? Так-то и тут. Мы привыкли представлять себе землевладельца или отдыхающим, или пьющим на лугу чай, или ловящим в пруде карасей, или проводящим время в кругу любезных гостей — и вдруг: первая соха! Неприлично-с! Не принято-с! Возмутительно-с!
— Это
так; но ведь и кабатчики нынче стараются действовать «по-благородному». Сидят в тени, чай
пьют, варенье варят, да тут же между отдыхом и мужичков обсчитывают.
Через минуту мы уже
были на вышке, в маленькой комнате, которой стены
были разрисованы деревьями на манер сада. Солнце в упор палило сюда своими лучами, но капитан и его товарищ, по-видимому, не замечали нестерпимого жара и порядком-таки урезали, о чем красноречиво свидетельствовал графин с водкой, опорожненный почти до самого дна.
— Какие нонче курчата! — неизменно же ответствовал на это приветствие капитан, — нынешние, сударь, курчата некормленые, а ежели и
есть которые покормнее,
так на тех уж давно капитан-исправник петлю закинул.
— В Москве, сударь! в яме за долги года с два высидел, а теперь у нотариуса в писцах, в самых, знаете, маленьких… десять рублей в месяц жалованья получает. Да и какое уж его писанье! и перо-то он не в чернильницу, а больше в рот себе сует. Из-за того только и держат, что предводителем
был,
так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
— Имение его Пантелей Егоров, здешний хозяин, с аукциона купил.
Так, за ничто подлецу досталось. Дом снес, парк вырубил, леса свел, скот выпродал… После музыкантов какой инструмент остался — и тот в здешний полк спустил. Не узнаете вы Грешищева! Пантелей Егоров по нем словно француз прошел! Помните, какие караси в прудах
были — и тех всех до одного выловил да здесь в трактире мужикам на порции скормил! Сколько деньжищ выручил — страсть!
— Нет,
так, по своей охоте ратуем. А впрочем, и то сказать, горевые мы ратники! Вот кабы тузы-то наши козырные живы
были — ну, и нам бы поповаднее
было заодно с ними помериться. Да от них, вишь, только могилки остались, а нам-то, мелкоте, не очень и доверяют нынешние правители-то!
— Нет-с, до краев еще далеко
будет. Везде нынче этот разврат пошел, даже духовные — и те неверующие какие-то сделались. Этта, доложу вам, затесался у нас в земские гласные поп один,
так и тот намеднись при всей публике
так и ляпнул: цифру мне подайте! цифру! ни во что, кроме цифры, не поверю! Это духовное-то лицо!
— Да, сударь, было-с,
было наше времечко! — продолжал Терпибедов, словно не слыша поповского замечания. —
Так вот и вы родное гнездо посетить собрались? Дельно-с. Леску малую толику спустить-с, насчет пустошей распорядиться-с… пользительно-с!
— Так-то вот мы и живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть не можем. Кабы-ежели бог нам забвение послал, все бы, кажется, лучше
было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй!
Так нет, все хочется, как получше. И зальце чтоб
было, кабинетец там, что ли, «мадам! перметте бонжур!», «человек! рюмку водки и закусить!» Вот что конфузит-то нас! А то как бы не жить! Житье — первый сорт!
— Да-с,
будешь и театры представлять, как в зной-то палит, а в дождь поливает! Смиряемся-с. Терпим и молчим. В терпении хотим стяжать души наши…
так, что ли, батя?
— А какую я вам, Сергей Иваныч, рыбку припас, — обратился Терпибедов к Колотову, — уж если эта рыбка невкусна покажется,
так хоть всю речную муть перешарьте — пустое дело
будет.
— Прямого разговору, собственно, с ними не
было, а от крестьян довольно-таки наслышан.
«Вы, — говорит мне господин Парначев, — коли к кому в гости приходите,
так прямо идите, а не подслушивайте!» А Лука Прохоров сейчас же за шапку и так-таки прямо и говорит: «Мы, говорит, Валериан Павлыч, об этом предмете в другое время побеседуем, а теперь между нами лишнее бревнышко
есть».
—
Так вы прежде учителем в школе
были?
— А по моему мнению, это не только не к оправданию, но даже к отягчению их участи должно послужить. Потому, позвольте вас спросить: зачем с их стороны поспешность
такая вдруг потребовалась? И зачем, кабы они ничего не опасались, им
было на цыпочках идти? Не явствует ли…
— Стало
быть, господину Парначеву так-таки ничего и не
будет?
— А
так мы их понимаем, как
есть они по всей здешней округе самый вредный господин-с. Теперича, ежели взять их да еще господина Анпетова,
так это именно можно сказать: два сапога — пара-с!
Не вы, мол,
так дети у вас ученые
будут и всякое себе удовлетворение сделать
будут в состоянии.
Посетители сидят, чай
пьют, все, можно сказать, в умилении, а он как вошел в фуражке,
так и шмыгнул наверх-с!
— Сделайте ваше одолжение! зачем же им сообщать! И без того они ко мне ненависть питают!
Такую, можно сказать, мораль на меня пущают: и закладчик-то я, и монетчик-то я! Даже на каторге словно мне места нет! Два раза дело мое с господином Мосягиным поднимали! Прошлой зимой, в самое, то
есть, бойкое время, рекрутский набор
был, а у меня, по их проискам, два питейных заведения прикрыли! Бунтуют против меня — и кончено дело! Стало
быть, ежели теперича им еще сказать — что же
такое будет!