Неточные совпадения
Все
это вместе было причиной, что вообще не вдруг отозвались ему на егопривязанность к лицейскому кружку, которая
с первой
поры зародилась в нем, не проявляясь, впрочем, свойственною ей иногда пошлостью.
Вчера в полночь я прибыл в Туринск. Сегодня же хочу начать беседу мою, друг Оболенский. Много впечатлений перебывало в знакомом тебе сердце
с тех
пор, как мы
с тобою обнялись на разлуку в Верхнеудинске. Удаляясь от тебя, я более и более чувствовал всю тяжесть
этой скорбной минуты. Ты мне поверишь, любезный друг, испытывая в себе мое чувство.
Премилое получил письмо от почтенного моего Егора Антоновича; жалею, что не могу тебе дать прочесть. На листе виньетка, изображающая Лицей и дом директорский
с садом. Мильон воспоминаний при виде
этих мест! —
С будущей почтой поговорю
с ним. До сих
пор не писал еще к Розену и не отвечал Елизавете Петровне.
Пожалуйста, почтенный Иван Дмитриевич, будьте довольны неудовлетворительным моим листком — на первый раз. Делайте мне вопросы, и я разговорюсь, как бывало прежде, повеселее.
С востока нашего ничего не знаю
с тех
пор, как уехал, —
это тяжело: они ждут моих писем. Один Оболенский из уединенной Етанцы писал мне от сентября. В Верхнеудинске я в последний раз пожал ему руку; горькая слеза навернулась, хотелось бы как-нибудь
с ним быть вместе.
Не удивляюсь перемене фронта в Беляевых —
это почти общая участь энтузиастов, как они: никогда нет благоразумной середины
с похвальными
порывами.
Как сон пролетели приятные минуты нашего свидания. Через 24 часа после того, как я взглянул в последний раз на вас, добрый мой Иван Дмитриевич, я уже был в объятиях детей и старушки Марьи Петровны. Они все ожидали меня как необходимого для них человека. Здесь я нашел Басаргина
с женой: они переехали к нам до моего возвращения. Наскоро скажу вам, как случилось горестное событие 27 декабря. До сих
пор мы больше или меньше говорим об
этом дне, лишь только сойдемся.
Вы знаете, как мужчины самолюбивы, — я знаю
это понаслышке, но, как член
этого многочисленного стада, боюсь не быть исключением [из] общего правила. Про женщин не говорю. Кроме хорошего, до сих
пор в них ничего не вижу —
этого убеждения никогда не потеряю, оно мне нужно. Насчет востока мы многое отгадали: откровенно говорить теперь не могу, — когда-нибудь поболтаем не на бумаге. Непременно уверен, что мы
с вами увидимся — даже, может быть, в Туринске…
Скоро я надеюсь увидеть Вильгельма, он должен проехать через наш город в Курган, я его на несколько дней заарестую. Надобно будет послушать и прозы и стихов. Не видал его
с тех
пор, как на гласисе крепостном нас собирали, —
это тоже довольно давно. Получал изредка от него письма, но
это не то, что свидание.
Сенатора прислали
с целой ордой правоведцев; они все очищают только бумаги, и никакой решительно пользы не будет от
этой дорогой экспедиции. Кончится тем, что сенатору, [Сенатор — И. Н. Толстой.] которого я очень хорошо знаю
с давних лет, дадут ленту, да и баста. Впрочем,
это обыкновенный ход вещей у нас.
Пора перестать удивляться и желать только, чтобы, наконец, начали добрые, терпеливые люди думать: нет ли возможности как-нибудь иначе все устроить? Надобно надеяться, что настанет и
эта пора.
Пришла
пора идти купаться в Тобол.
Это одно из самых приятных развлечений. У нас есть ванна, но как-то плохо устроена. Пришлите мне рисунок и разрез чего-нибудь порядочного в
этом роде, чтоб она была разделена на две половины и была устроена на барке, а не на плоту, где
с ящиком как-то неудобно. Может быть, мы весной справим новую купальню.
Это для всего города приятно. Одна половина будет мужская, а другая — женская. Плавать я не умею, хоть в Лицее нас учили, и потому я барахтаюсь в ванне. Прощайте.
Давно я прочел твой листок, добрый друг Матюшкин, давно поблагодарил тебя за него, но еще не откликнулся тебе, — тебе, впрочем, давно сказали добрые мои сестры, что я в марте месяце порадован был твоим письменным воспоминанием.
С тех
пор много времени прошло, но мы такими сроками отсчитываем время, что
эта отсрочка нипочем, особенно когда независимо от годов верна лицейская дружба.
С этой уверенностию можно иногда и молча понимать друг друга.
Пора бы за долговременное терпение дать право гражданства в Сибири, но, видно, еще не пришел назначенный срок. Между тем уже
с лишком половины наших нет на
этом свете. Очень немногие в России — наша категория еще не тронута. Кто больше поживет, тот, может быть, еще обнимет родных и друзей зауральских.
Это одно мое желание, но я
это с покорностию предаю на волю божию.
Ты напрасно говоришь, что я 25 лет ничего об тебе не слыхал. Наш директор писал мне о всех лицейских. Он постоянно говорил, что особенного происходило в нашем первом выпуске, — об иных я и в газетах читал. Не знаю, лучше ли тебе в Балтийском море, но очень рад, что ты
с моими. Вообще не очень хорошо понимаю, что у вас там делается, и
это естественно. В России меньше всего знают, что в ней происходит. До сих
пор еще не убеждаются, что гласность есть ручательство для общества, в каком бы составе оно ни было.
Пора обнять вас, почтенный Гаврило Степанович, в первый раз в нынешнем году и пожелать вместо всех обыкновенных при
этом случае желаний продолжения старого терпения и бодрости:
этот запас не лишний для нас, зауральских обитателей без права гражданства в Сибири. Пишу к вам
с малолетним Колошиным, сыном моего доброго товарища в Москве. Сережа, который теперь полный Сергей Павлович, как вы видите, при мне был на руках у кормилицы.
20 сентября Таскин привез мне добрые твои листки от 1 и 26 августа, и я до сих
пор не откликнулся тебе, между [тем] как очень часто в продолжение
этих месяцев мысленно был
с тобой и
с добрыми нашими друзьями.
Непростительно мне, вечному писаке писем, что я до сих
пор не благодарил вас, добрый друг Гаврило Степанович, за ваши листки
с экс-директрисой. Из последующего вы увидите причины
этой неисправности и, может быть, меня оправдаете.
2 марта. Все ждали нашего Кита, но его до сих
пор нет… Подождем… все преодолевается терпением. —
Это добродетель русских… [Ждать надо было давно обещанного разрешения на выезд Н.
С. и П.
С. Бобрищевых-Пушкиных из Сибири.]
Сегодня откликаю тебе, любезный друг Николай, на твой листок от 2 марта, который привез мне 22-го числа Зиночкин жених. Он пробыл
с нами 12 часов:
это много для курьера и жениха, но мало для нас, которые на лету ловили добрых людей. Странное дело — ты до сих
пор ни слова не говоришь на письма
с Кобелевой…
Ты говоришь: верую, что будет мир, а я сейчас слышал, что проскакал курьер
с этим известием в Иркутск. Должно быть, верно, потому что
это сказал почтмейстер Николаю Яковлевичу. Будет ли мир прочен —
это другой вопрос, но все-таки хорошо, что будет отдых. Нельзя же нести на плечах народа, который ни в чем не имеет голоса, всю Европу. Толчок дан поделом — я совершенно
с тобой согласен.
Пора понять, что есть дело дома и что не нужно быть полицией в Европе.
Из 7-го номера пишу тебе два слова, добрый, сердечный друг. Вчера утром сюда приехал и сегодня отправляюсь в дальнейший путь.
Эта даль должна, наконец, меня
с тобой сблизить. До сих
пор благополучно
с Ваней путешествуем. Менее двух суток досюда спутник мой не скучает и на станциях не болтает
с бабами. Они его называют: говорок — и меня преследуют вопросами об нем…
Я очень знаю, что надобно действовать, но
это время, как ты видела, я просто ни на что не годен. Он со мной поживет, потом поступит к Циммерману в Москве.
Это заведение лучшее во всех отношениях, и там он может остаться до самого университета. Я уже вошел в переговоры
с Циммерманом, но надобно еще самому
с ним познакомиться, все высмотреть. Авось бог поможет как-нибудь распустить крылья, которые до сих
пор подрезаны…
Обещанных вами гостей до сих
пор нет. Прискорбно, что не могу пожить
с Иваном Дмитриевичем. Мне улыбалась мысль, что он
с сыновьями погостит у нас, но, видно,
этому не бывать. Истинно грустно! Просил Батенькова подробно мне об нем поговорить. Кажется, не совсем хорошее
с ним делается.
Насчет же дальнейшего ничего определенного сказать не могу, что
это все будет зависеть от состояния моего здоровья;
с тех
пор не получал никаких новых вопросов.
Нерадостны известия о Матвее Апостоле. Точно его судьба в некотором отношении гонит. Я еще понял бы, если бы меня наказывали за неправильность в финансовом отношении, а он l'exactitude même, [Сама точность, аккуратность (франц.).] за что
с этой стороны терпит, и терпит
с тех
пор, как я его знаю.
Разумеется, если бы
с начала царствования Александра (почти уже 60 лет) действовали не одними неудовлетворительными постановлениями, а взглянувши настоящим образом на
это дело
с финансовой стороны, хотя бы даже сделали налог самый легкий
с этой целью, то о сю
пору отвращены были бы многие затруднения и чуть ли не большая часть из крестьян была бы уже свободна
с землею.