Неточные совпадения
Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный друг, молчком
не отделаешься — и то уже совестно, что
так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине, как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда приезжал в 1853–1856 гг. Е. И. Якушкин для свидания с отцом, декабристом И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
При всякой возможности я отыскивал Пушкина, иногда с ним гулял в Летнем саду; эти свидания вошли в обычай,
так что, если несколько дней меня
не видать, Василий Львович, бывало, мне пеняет: он тоже привык ко мне, полюбил меня.
Очень был рад
такому соседу, но его еще
не было, дверь была заперта.
Мелкого нашего народу с каждым днем прибывало. Мы знакомились поближе друг с другом, знакомились и с роскошным нашим новосельем. Постоянных классов до официального открытия Лицея
не было, но некоторые профессора приходили заниматься с нами, предварительно испытывая силы каждого, и
таким образом, знакомясь с нами, приучали нас, в свою очередь, к себе.
В продолжение всей речи ни разу
не было упомянуто о государе: это небывалое дело
так поразило и понравилось императору Александру, что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса в Педагогическом институте, и назначенного в Лицей на политическую кафедру.
Мы призадумались, молча посмотрели друг на друга, потом начались между нами толки и даже рассуждения о незаконности
такой меры стеснения,
не бывшей у нас в виду при поступлении в Лицей.
Таким образом, мы скоро сжились, свыклись. Образовалась товарищеская семья; в этой семье — свои кружки; в этих кружках начали обозначаться, больше или меньше, личности каждого; близко узнали мы друг друга, никогда
не разлучаясь; тут образовались связи на всю жизнь.
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви от всенощной; в толпе я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем
так горячатся они, о чем
так спорят, идя от молитвы? Он почти
не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную мною чету и на другой день встретил меня стихами...
Кайданов взял его за ухо и тихонько сказал ему: «
Не советую вам, Пушкин, заниматься
такой поэзией, особенно кому-нибудь сообщать ее. И вы, Пущин,
не давайте волю язычку», — прибавил он, обратясь ко мне. Хорошо, что на этот раз подвернулся нам добрый Иван Кузьмич, а
не другой кто-нибудь.
Пушкин просит живописца написать портрет К. П. Бакуниной, сестры нашего товарища. Эти стихи — выражение
не одного только его страдавшего тогда сердечка!.. [Посвящено Е. П. Бакуниной (1815), обращено к А. Д. Илличевскому, недурно рисовавшему. В изд. АН СССР 1-я строка
так: «Дитя Харит и вображенья». Страдало также сердечко Пущина. Об этом — в первоначальной редакции пушкинского «19 октября», 1825: «Как мы впервой все трое полюбили».]
— Твои воспитанники
не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей садовника Лямина (точно, была
такого рода экспедиция, где действовал на первом плане граф Сильвестр Броглио, теперь сенатор Наполеона III [Это сведение о Броглио оказалось несправедливым; он был избран французскими филеленами в начальники и убит в Греции в 1829 году (пояснение И. И. Пущина).]), но теперь уж
не дают проходу фрейлинам жены моей».
Кто
не спешил в тогдашние наши годы соскочить со школьной скамьи; но наша скамья была
так заветно-приветлива, что невольно, даже при мысли о наступающей свободе, оглядывались мы на нее.
9 июня был акт. Характер его был совершенно иной: как открытие Лицея было пышно и торжественно,
так выпуск наш тих и скромен. В ту же залу пришел император Александр в сопровождении одного тогдашнего министра народного просвещения князя Голицына. Государь
не взял с собой даже князя П. М. Волконского, который, как все говорили, желал быть на акте.
Медвежонок, разумеется, тотчас был истреблен, а Пушкин при этом случае,
не обинуясь, говорил: «Нашелся один добрый человек, да и тот медведь!»
Таким же образом он во всеуслышание в театре кричал: «Теперь самое безопасное время — по Неве идет лед».
Не заключайте, пожалуйста, из этого ворчанья, чтобы я когда-нибудь был спартанцем, каким-нибудь Катоном, — далеко от всего этого: всегда шалил, дурил и кутил с добрым товарищем. Пушкин сам увековечил это стихами ко мне; но при всей моей готовности к разгулу с ним хотелось, чтобы он
не переступал некоторых границ и
не профанировал себя, если можно
так выразиться, сближением с людьми, которые, по их положению в свете, могли волею и неволею набрасывать на него некоторого рода тень.
Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринославль, я встретил бы его дорогой, и как отрадно было бы обнять его в
такую минуту! Видно, нам суждено было только один раз еще повидаться, и то
не прежде 1825 года.
Я подсел к нему и спрашиваю:
не имеет ли он каких-нибудь поручений к Пушкину, потому что я в генваре [
Такое начертание слова «январь» — во всех письмах Пущина.] буду у него.
Хвалил своих соседей в Тригорском, [Соседи в Тригорском — семья П. А. Осиповой.] хотел даже везти меня к ним, но я отговорился тем, что приехал на
такое короткое время, что
не успею и на него самого наглядеться.
Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин как ни в чем
не бывало продолжал читать комедию — я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный тем, что мне удалось доставить ему
такое высокое наслаждение.
«Как, — подумал я, — хоть в этом
не успокоить его, как
не устроить
так, чтоб ему, бедному поэту, было где подвигаться в зимнее ненастье».
Я
не мог познакомиться с местностию Михайловского,
так живо им воспетой: она тогда была закутана снегом.
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я
не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы! я
не мог даже пожать руку той женщине, которая
так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда
не раз икнулось.
[Стихотворение Пушкина «Мой первый друг» печатается в издании АН СССР по тексту, опубликованному в Записках Пущина,
так как автограф поэта
не найден.
В автографе Рылеева и в печати 5-й стих читается
так: «Нет,
не способен я в объятьях сладострастья».
Слушая этот горький рассказ, я сначала решительно как будто
не понимал слов рассказчика, —
так далека от меня была мысль, что Пушкин должен умереть во цвете лет, среди живых на него надежд. Это был для меня громовой удар из безоблачного неба — ошеломило меня, а вся скорбь
не вдруг сказалась на сердце. — Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме — во всех кружках только и речи было, что о смерти Пушкина — об общей нашей потере, но в итоге выходило одно: что его
не стало и что
не воротить его!
Прилагаю переписку, которая свидетельствует о всей черноте этого дела. [В Приложении Пущин поместил полученные Пушкиным анонимные пасквили, приведшие поэта к роковой дуэли, и несколько писем, связанных с последней (почти все — на французском языке; их русский перевод — в «Записках» Пущина о Пушкине, изд. Гослитиздата, 1934 и 1937). Здесь
не приводятся,
так как
не находятся в прямой связи с воспоминаниями Пущина о великом поэте и
не разъясняют историю дуэли.]
Черевин, бедный, все еще нехорош — ждет денег от Семенова, а тот до сих пор ни слова к нему
не пишет… N-ские очень милы в своем роде, мы иногда собираемся и вспоминаем старину при звуках гитары с волшебным пением Яковлева, который все-таки
не умеет себя представить.
Пиши ко мне: твои известия гораздо интереснее моих — у меня иногда от дел голова
так кружится, что я
не знаю, чем начать и чем кончить!
Будущее
не в нашей воле, и я надеюсь, что как бы ни было со мной — будет лучше крепости, и, верно, вы довольны этой перемене, которую я ждал по вашим посылкам, но признаюсь, что они
так долго
не исполнялись, что я уже начинал думать, что сапоги и перчатки присланы для утешения моего или по ошибочным уведомлениям, а
не для настоящего употребления.
Последнее наше свидание в Пелле было
так скоро и бестолково, что я
не успел выйти из ужасной борьбы, которая во мне происходила от радости вас видеть
не в крепости и горести расстаться, может быть, навек. Я думаю, вы заметили, что я был очень смешон, хотя и жалок. — Хорошо, впрочем, что
так удалось свидеться. Якушкин мне говорил, что он видел в Ярославле семью свою в продолжение 17 часов и также все-таки
не успел половины сказать и спросить.
Ну! любезные мои, пора нам начинать опять прощаться, хотя горько, ко надо благодарить бога, что и
так удалось покалякать.
Не знаю только, разберете ли вы это маранье.
Eudoxie, ты добра и, я уверен, готова на всякое пожертвование для [меня], но прошу тебя
не ехать ко мне, ибо мы будем все вместе, и вряд ли позволят сестре следовать за братом, ибо, говорят, Чернышевой это отказано. [А. Г. Чернышева все-таки поехала в Сибирь к мужу Н. М. Муравьеву и брату З. Г. Чернышеву.] Разлука сердец
не разлучит.
— Много успел со времени разлуки нашей передумать об этих днях, — вижу беспристрастно все происшедшее, чувствую в глубине сердца многое дурное, худое, которое
не могу себе простить, но какая-то необыкновенная сила покорила, увлекала меня и заглушала обыкновенную мою рассудительность,
так что едва ли какое-нибудь сомнение — весьма естественное — приходило на мысль и отклоняло от участия в действии, которое даже я
не взял на себя труда совершенно узнать,
не только по важности его обдумать.
Не осудите только прежде свидания со мною,
не здесь —
так там.
В Шлиссельбурге я ужасно сдружился с Николаем Бестужевым, который сидел подле меня, и мы дошли до
такого совершенства, что могли говорить через стену знаками и
так скоро, что для наших бесед
не нужно было лучшего языка.
Об себе я ничего особенного
не имею вам сказать, могу только смело вас уверить, что, каково бы ни было мое положение, я буду уметь его твердо переносить и всегда найду в себе
такие утешения, которых никакая человеческая сила
не в состоянии меня лишить.
Он просит сказать доброму своему Егору Антоновичу, что он совершенно ожил, читая незабвенные для него строки, которыми
так неожиданно порадован был 10 сего месяца. Вы узнаете, что верный вам прежний Jeannot [Иванушка — семейное и лицейское прозвище Пущина.] все тот же; что он
не охлажден тюрьмою, с тою же живостью чувствует, как и прежде, и сердцем отдохнул при мысли, что добрый его старый директор с высот Уральских отыскивал отдаленное его жилище и думу о нем думал.
Так я всегда думаю, и потому мысль моя никогда
не останавливалась на возможности супружества для меня.
Добрый друг мой, сколько мог, я вам, одним вам, высказал мои мысли по совести; вы меня поймете. Между тем позвольте мне думать, что одно письменное участие ваше представило вам нечто в мою пользу; в заключение скажу вам, что если бы и могли существовать те чувства, которые вы стараетесь угадать, то и тогда мне только остается в молчании благоговеть пред ними,
не имея права, даже простым изъявлением благодарности, вызывать на
такую решимость, которой вся ответственность на мне, Таков приговор судьбы моей.
Об одном прошу вас:
не обвиняйте меня в непризнательности к попечительной вашей дружбе. Поистине
не заслуживаю
такого упрека, и мне кажется, что если бы я иначе думал и отвечал вам, то вы могли бы считать меня легкомысленным и недостойным той доверенности, которою я дорожу и которую стараюсь оправдать добросовестностью.
В одном только я
не совсем доволен тобою — ты
не сказал мне подробно обо всех наших лицейских или мне это
так кажется, потому что хотелось бы узнать многое, все…
Грустно подумать, что мы расстались до неизвестного времени; твоя деревня, как говорится, мне шибко
не нравится;
не смею предлагать тебе Туринска, где, может быть, тоже тоска, но лучше бы вместе доживать век. По крайней мере устройся
так, чтобы быть с Трубецкими: они душевно этого желают. Ребиндер хотел на этот счет поговорить с твоей сестрой — пожалуйста,
не упрямься.
Все-таки советуй ему как-нибудь перебраться к Муханову, его присутствие в Кабанском нисколько
не прибавляет возможности уплатить долг: может быть, Муханов найдет средство его удовлетворить.
Надобно твердо быть уверенным в испытанном вашем снисхождении и бесконечной доброте, что
так непринужденно и небрежно болтать с вами: по-моему, это необходимое условие — иначе посылаешь сочинение, а
не письмо.
Голос друга лишний раз заставит встрепенуться твое любящее сердце;
не требуй сегодня от меня разговоров; я бы сел возле и молча беседовал с тобой — в
таком положении нахожусь, взяв перо, чтобы сказать тебе словечко после бесконечного молчания.
Душевно рад, что ты довольнее Етанцой, нежели я ожидал; но все-таки
не хочу думать, чтоб ты должен был там оставаться…
Эти дни я все ходил смотреть квартиры — выбор труден; вообще довольно плохо, я
не ожидал, чтобы в городе эта статья была
так затруднительна.
Мы
так все теперь рассеялись, что, право, тоскливо ничего
не знать о многих.
Никак
не думал, чтоб
так тяжело было расставаться с тюрьмой и привыкать к новому быту поселенца.
Вот причина, почему
так долго
не говорил с вами.