Неточные совпадения
И при этом они пожали друг другу руки
и не
так, как обыкновенно пожимаются руки между мужчинами, а как-то очень уж отделив большой палец от других пальцев, причем хозяин чуть-чуть произнес: «А… Е…», на что Марфин слегка как бы шикнул: «Ши!». На указательных пальцах у того
и у другого тоже
были довольно оригинальные
и совершенно одинакие чугунные перстни, на печатках которых
была вырезана Адамова голова с лежащими под ней берцовыми костями
и надписью наверху: «Sic eris». [«
Таким будешь» (лат.).]
— Конечно!.. Двоюродная племянница ему… Обойдут старика совершенно,
так что все
будет шито
и крыто.
Таким образом, вся эта святыня как будто бы навеяна
была из-чужа, из католицизма, а между тем Крапчик только по-русски
и умел говорить, никаких иностранных книг не читал
и даже за границей никогда не бывал.
— Мне повелено
было объяснить, — продолжал Марфин, кладя свою миниатюрную руку на могучую ногу Крапчика, — кто я, к какой принадлежу ложе, какую занимаю степень
и должность в ней
и какая разница между масонами
и энциклопедистами, или, как там выражено, волтерианцами,
и почему в обществе между ими
и нами существует
такая вражда. Я на это написал все, не утаив ничего!
— Дослушайте, пожалуйста,
и дайте договорить, а там уж
и делайте ваши замечания, — произнес он досадливым голосом
и продолжал прежнюю свою речь: — иначе
и не разумел, но… (
и Марфин при этом поднял свой указательный палец) все-таки желательно, чтоб в России не
было ни масонов, ни энциклопедистов, а
были бы только истинно-русские люди, истинно-православные, любили бы свое отечество
и оставались бы верноподданными.
— Никакой!.. Да я бы
и не дал ее: я как
был, есмь,
так и останусь масоном! — отвечал Марфин.
Губернский предводитель немного сконфузился при этом: он никак не желал подобного очищения, опасаясь, что в нем, пожалуй, крупинки золота не обретется,
так как он
был ищущим масонства
и, наконец, удостоился оного вовсе не ради нравственного усовершенствования себя
и других, а чтобы только окраситься цветом образованного человека, каковыми тогда считались все масоны,
и чтобы увеличить свои связи, посредством которых ему уже
и удалось достигнуть почетного звания губернского предводителя.
— Если бы у господина Марфина хоть на копейку
было в голове мозгу,
так он должен
был бы понимать, какого сорта птица Крапчик: во-первых-с (это уж советник начал перечислять по пальцам) — еще
бывши гатчинским офицером, он наушничал Павлу на товарищей
и за то, когда Екатерина умерла, получил в награду двести душ.
Цель
была достигнута: Катрин все это стихотворение от первого до последнего слова приняла на свой счет
и даже выражения: «неправедные ночи»
и «мучительные сны». Радость ее при этом
была так велика, что она не в состоянии
была даже скрыть того
и, обернувшись к Ченцову, проговорила...
— Вот что, — понимаю! — произнесла Людмила
и затем мельком взглянула на Ченцова, словно бы душа ее
была с ним, а не с Марфиным, который ничего этого не подметил
и хотел
было снова заговорить: он никому
так много не высказывал своих мистических взглядов
и мыслей, как сей прелестной, но далеко не глубоко-мыслящей девушке,
и явно, что более, чем кого-либо, желал посвятить ее в таинства герметической философии.
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным
и его восторженным обожанием Людмилы, на что она не без досады возражала: «Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!» —
и в то же время взглядывала
и на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками,
и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь
был погружен в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили, что у него невесело на душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова,
так как каждый раз Марфина при этом даже подергивало.
Иметь
такое циническое понятие о женщинах Ченцов, ей-богу,
был до некоторой степени (вправе: очень уж они его баловали
и все ему прощали!
— Это несомненно, что великий маг
и волшебник Калиостро масон
был, — продолжал между тем настоящую беседу Ченцов, — нам это сказывал наш полковой командир, бывший прежде тоже ярым масоном;
и он говорил, что Калиостро принадлежал к секте иллюминатов [Иллюминаты — последователи религиозно-мистического учения Адама Вейсгаупта (1748—1830), основавшего тайное общество в 1776 г.].
Есть такая секта?
— А когда бы ты хоть раз искренно произвел в себе это обновление, которое тебе теперь, как я вижу, кажется
таким смешным,
так, может
быть,
и не пожелал бы учиться добывать золото, ибо понял бы, что для человека существуют другие сокровища.
— Ну, это, дядя, вы ошибаетесь! — начал тот не
таким уж уверенным тоном. — Золота я
и в царстве небесном пожелаю, а то сидеть там все под деревцами
и кушать яблочки — скучно!.. Женщины там тоже, должно
быть, все из старых монахинь…
С последнею целью им
и начато
было вышесказанное письмо, которое он окончил
так...
Он уверял, что Марфин потому
так и любит бывать у Рыжовых, что ему у них все напоминает первобытный хаос, когда земля
была еще неустроена,
и когда только что сотворенные люди
были совершенно чисты, хоть уже
и обнаруживали некоторое поползновение к грешку.
Марфин хоть
и подозревал в своем камердинере наклонность к глубоким размышлениям, но вряд ли это
было так: старик, впадая в задумчивость, вовсе, кажется, ничего не думал, а только прислушивался к разным болестям своим — то в спине, то в руках, то в ногах.
В сущности, все три сестры имели одно общее семейное сходство; все они, если можно
так выразиться,
были как бы не от мира сего: Муза воздыхала о звуках,
и не о тех, которые раздавались в ее игре
и игре других, а о каких-то неведомых, далеких
и когда-то ею слышанных.
Весьма естественно, что, при
таком воззрении Людмилы, Ченцов, ловкий, отважный, бывший гусарский офицер, превосходный верховой ездок на самых рьяных
и злых лошадях, почти вполне подошел к ее идеалу; а за этими качествами, какой он собственно
был человек, Людмила нисколько не думала; да если бы
и думать стала,
так не много бы поняла.
— Все равно, я сегодня видел эти перчатки, да мне
и самому когда-то даны
были такие,
и я их тоже преподнес, только не одной женщине, а нескольким, которых уважал.
— Однако зачем же вы вчера на бале
были так любезны с ней?..
И я, Валерьян, скажу тебе прямо… я всю ночь проплакала… всю.
Егор Егорыч, ожидая возвращения своего камердинера,
был как на иголках; он то усаживался плотно на своем кресле, то вскакивал
и подбегал к окну, из которого можно
было видеть, когда подъедет Антип Ильич. Прошло
таким образом около часу. Но вот входная дверь нумера скрипнула. Понятно, что это прибыл Антип Ильич; но он еще довольно долго снимал с себя шубу, обтирал свои намерзшие бакенбарды
и сморкался. Егора Егорыча даже подергивало от нетерпения. Наконец камердинер предстал перед ним.
— Фи!.. — произнес с гримасой Марфин. —
Буду я свидетелем этого!.. Если бы
и увидал даже,
так отвернулся бы.
— Не всегда, не говорите этого, не всегда! — возразил сенатор, все более
и более принимая величавую позу. — Допуская, наконец, что во всех этих рассказах, как во всякой сплетне,
есть малая доля правды, то
и тогда раскапывать
и раскрывать, как вот сами вы говорите,
такую грязь тяжело
и, главное, трудно… По нашим законам человек, дающий взятку,
так же отвечает, как
и берущий.
— Не сказал!.. Все это, конечно, вздор,
и тут одно важно, что хотя Марфина в Петербурге
и разумеют все почти за сумасшедшего, но у него
есть связи при дворе… Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там…
поет очень хорошо русские песни… Я слыхал
и видал ее — недурна! — объяснил сенатор а затем пустился посвящать своего наперсника в разные тонкие комбинации о том, что такая-то часто бывает у таких-то, а эти,
такие, у такого-то, который имеет влияние на такого-то.
— Вы обвиняетесь в том, что при проезде через деревню Ветриху съели целый ушат капусты, — следовало бы договорить сенатору, но он не в состоянии
был того сделать
и выразился
так: — Издержали ушат капусты.
— Полноте, что за мелочи! — возразила она ему убеждающим
и нежным тоном. — Кого
и чего вы опасаетесь? Если не для дяди,
так для меня заедемте к нему, — я
есть хочу!
Крапчик втайне готов
был фыркнуть, услыхав
такое измышление Егора Егорыча, но, разумеется, воздержался
и только с легкою полуулыбкою возразил...
— Правило прекрасное! — заметила Катрин
и надулась; Крапчик же заметно сделался любезнее с своим гостем
и стал даже подливать ему вина. Ченцов, с своей стороны, хоть
и чувствовал, что Катрин сильно им недовольна, но что ж делать? Поступить иначе он не мог: ощутив в кармане своем подаренные дядею деньги, он не в силах
был удержаться, чтобы не попробовать на них счастия слепой фортуны, особенно с
таким золотым мешком, каков
был губернский предводитель.
Катрин распорядилась, чтобы дали им тут же на маленький стол ужин,
и когда принесший вино
и кушанье лакей хотел
было, по обыкновению, остаться служить у стола
и встать за стулом с тарелкой в руке
и салфеткой, завязанной одним кончиком за петлю фрака,
так она ему сказала...
— О, черт бы его драл! — отозвался без церемонии Ченцов. — Я игрывал
и не с
такими еще господами… почище его
будут!.. Стоит ли об этом говорить! Чокнемтесь лучше, по крайней мере, хоть теперь!.. — присовокупил он, наливая по стакану шампанского себе
и Катрин.
Члены полиции имели постоянным правилом своим по делам этого рода делать срывы с кого только возможно; но Сверстов, никогда ни по какому делу не бравший ни копейки, страшно восставал против
таких поборов
и не доносил о том по начальству единственно из чувства товарищества,
так как
и сам
был все-таки чиновник.
Говорю это моим сотоварищам по делу… говорю: если бритвой,
так его непременно убил человек, который бреется
и который еще
будет бриться, потому что он бритву не бросил, а унес с собой!..
Вы первый
и больше всех учили меня покорности провидению,
и я тщился
быть таким; но призываю бога во свидетели: чаша терпения моего переполнилась.
—
Таким образом, что Егор Егорыч должен
будет назначить тебе жалованье, а это увеличит расходы его на больницу, которая
и без того ему дорого стоит!
Gnadige Frau сомнительно покачала головой: она очень хорошо знала, что если бы Сверстов
и нашел там практику,
так и то, любя больше лечить или бедных, или в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее
было несомненно, что Егор Егорыч согласится взять в больничные врачи ее мужа не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная
и честная до щепетильности, сочла для себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача при своей больнице, то, бога ради,
и не делал бы того.
Как ни тяжело
было для Егора Егорыча
такое предположение, но, помня слова свои из письма к Людмиле, что отказ ее он примет как спасительный для него урок, он не позволил себе волноваться
и кипятиться, а, тихо
и молча дождавшись назначенного ему часа, поехал к Рыжовым.
Она
была до крайности поражена
такой поспешностью ее друга, но останавливать его не посмела,
и Егор Егорыч, проворно уйдя от нее
и порывисто накинув себе на плечи свою медвежью шубу, уехал прямо домой
и снова заперся почти на замок от всех.
Мой дом, место доктора при больнице, с полным содержанием от меня Вам
и Вашей супруге, с платою Вам тысячи рублей жалованья в год с того момента, как я сел за сие письмо, готовы к Вашим услугам,
и ежели Вы называете меня Вашим солнцем,
так и я Вас именую взаимно тем же оживляющим светилом, на подвиге которого
будет стоять, при личном моем свидании с Вами, осветить
и умиротворить мою бедствующую
и грешную душу.
— Здравствуйте, лев наш! — вздумал
было слегка подтрунить над ним сенатор, до которого уж доходили слухи, что Ченцов черт знает что
такое рассказывает про него
и про m-me Клавскую.
О, сколько беспокойств
и хлопот причинил старушке этот вывоз дочерей: свежего, нового бального туалета у барышень не
было, да
и денег, чтобы сделать его, не обреталось; но привезти на
такой блестящий бал, каковой предстоял у сенатора, молодых девушек в тех же платьях, в которых они являлись на нескольких балах,
было бы решительно невозможно,
и бедная Юлия Матвеевна, совсем почти в истерике, объездила всех местных модисток, умоляя их сшить дочерям ее наряды в долг; при этом сопровождала ее одна лишь Сусанна,
и не ради туалета для себя, а ради того, чтобы Юлия Матвеевна как-нибудь не умерла дорогой.
—
Так они
и при следствии показали, что
были в первой
и во второй чистоте; но согласитесь, что нельзя же мне
было, как губернскому предводителю, остаться тут бездейственным…
Думаю, если
так будет продолжаться, то, чего доброго, у нас заберут всех наших крестьян, передерут их плетьми
и сошлют в Сибирь…
— Но
так как господин губернатор тогда
был еще со мной хорош
и ему прямо на моих глазах совестно
было обнаружить себя, то он
и принял мою сторону, — розыски действительно прошли очень сильные; но я этим не удовольствовался,
и меня больше всего интересовало, кто ж над этими несчастными дураками совершает это?..
— Но согласитесь, ваше преосвященство, после всего того, что я имел счастие слышать от вас, — не прав ли я
был, требуя от земской полиции
и от духовенства, чтобы они преследовали обе эти секты? Что это
такое? Что-то сверхъестественное, нечеловеческое? — вопрошал уже авторитетным тоном Крапчик.
— Чтобы я дал свое мнение, или заключение, — я уж не знаю, как это назвать;
и к вам точно
такой же запрос
будет, — отвечал, усмехаясь, Крапчик.
— Напишите, что вы действительно содействовали преследованию секты хлыстов,
так как она
есть невежественная
и вредная для народной нравственности,
и что хлысты
и скопцы едино
суть,
и скопчество только
есть дальнейшее развитие хлыстовщины! — научил его владыко.
— Действительно, лучше бы
выпили, — согласился с ним Сверстов, — впрочем, мы все-таки
выпьем!.. У нас
есть другой шнапс! — заключил он; затем, не глядя на жену, чтобы не встретить ее недовольного взгляда,
и проворно вытащив из погребца небольшой графинчик с ерофеичем, доктор налил две рюмочки, из которых одну пододвинул к Ивану Дорофееву,
и воскликнул...
Парасковья сейчас же начала разгонять тараканов, а за ней
и девочка, наконец
и курчавый мальчуган, который, впрочем, больше прихлопывал их к стене своей здоровой ручонкой,
так что только мокренько оставались после каждого таракана. Бедные насекомые, сроду не видавшие
такой острастки на себя, мгновенно все куда-то попрятались. Не видя более врагов своих, gnadige Frau поуспокоилась
и села опять на лавку: ей
было совестно
такого малодушия своего, тем более, что она обнаружила его перед посторонними.