Неточные совпадения
—
Дела, все
дела! — отвечал
тот скороговоркой.
— Мне об вас очень много говорили министр внутренних
дел и министр юстиции! — прибавил он к
тому.
Зачем все это и для чего?» — спрашивал он себя, пожимая плечами и тоже выходя чрез коридор и кабинет в залу, где увидал окончательно возмутившую его сцену: хозяин униженно упрашивал графа остаться на бале хоть несколько еще времени, но
тот упорно отказывался и отвечал, что это невозможно, потому что у него
дела, и рядом же с ним стояла мадам Клавская, тоже, как видно, уезжавшая и объяснявшая свой отъезд
тем, что она очень устала и что ей не совсем здоровится.
— Наши с ma tante [тетушка (франц.).]
дела — как сажа бела! — отвечал, захохотав, Ченцов. — Она вчера ждала, что управляющий ее прибудет к ней с тремя тысячами денег, а он ей привез только сорок куриц и двадцать поросенков, но и
то больше померших волею божией, а не поваром приколотых.
Комнату свою он, вставая каждый
день в шесть часов утра, прибирал собственными руками,
то есть мел в ней пол, приносил дров и затапливал печь, ходил лично на колодезь за водой и, наконец, сам чистил свое платье.
Марфин сначала вспыхнул, а потом сильно нахмурился; Ченцов не ошибся в расчете: Егору Егорычу более всего был тяжел разговор с племянником о масонстве, ибо он в этом отношении считал себя много и много виноватым; в
дни своих радужных чаяний и надежд на племянника Егор Егорыч предполагал образовать из него искреннейшего, душевного и глубоко-мысленного масона; но, кроме
того духовного восприемства, думал сделать его наследником и всего своего материального богатства, исходатайствовав вместе с
тем, чтобы к фамилии Ченцов была присоединена фамилия Марфин по
тому поводу, что Валерьян был у него единственный родственник мужского пола.
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до
того показался ему глуп и смешон, что он на другой же
день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
Придумав и отменив множество способов к исцелению во
тьме ходящего родственника, Егор Егорыч пришел наконец к заключению, что веревки его разума коротки для такого
дела, и что это надобно возложить на бесконечное милосердие провидения, еже вся содевает и еже вся весть.
Тактика Ченцова была не скрывать перед женщинами своих любовных похождений, а, напротив, еще выдумывать их на себя, — и удивительное
дело: он не только что не падал
тем в их глазах, но скорей возвышался и поселял в некоторых желание отбить его у других. Людмила, впрочем, была, по-видимому, недовольна его шутками и все продолжала взад и вперед ходить по комнате.
Сенатор в это время, по случаю беспрерывных к нему визитов и представлений, сидел в кабинете за рабочим столом, раздушенный и напомаженный, в форменном с камергерскими пуговицами фраке и в звезде. Ему делал доклад его оглоданный правитель
дел, стоя на ногах, что, впрочем, всегда несколько стесняло сенатора, вежливого до нежности с подчиненными, так что он каждый раз просил Звездкина садиться, но
тот, в силу, вероятно, своих лакейских наклонностей, отнекивался под разными предлогами.
— Главные противоречия, — начал он неторопливо и потирая свои руки, — это в отношении губернатора… Одни утверждают, что он чистый вампир, вытянувший из губернии всю кровь, чего я, к удивлению моему, по
делам совершенно не вижу… Кроме
того, другие лица, не принадлежащие к партии губернского предводителя, мне говорят совершенно противное…
Тема на этот разговор была у графа неистощимая и весьма любимая им. Что касается до правителя
дел,
то хотя он и был по своему происхождению и положению очень далек от придворного круга, но
тем не менее понимал хорошо, что все это имеет большое значение, и вследствие этого призадумался несколько. Его главным образом беспокоило
то, что Марфин даже не взглянул на него, войдя к сенатору, как будто бы презирал, что ли, его или был за что-то недоволен им.
— Говорится во всех одно и
то же! — отвечал правитель
дел и, взяв будто бы на выдержку одну из бумаг, начал ее читать буквально...
Правитель
дел поспешил позвать заседателя из залы, и когда
тот вошел,
то оказался
тем отчисленным от службы заседателем, которого мы видели на балу у предводителя и который был по-прежнему в ополченском мундире. Наружный вид заседателя произвел довольно приятное впечатление на графа.
Правитель
дел потупился, заранее уверенный, что если бы Крапчик сию же минуту к графу приехал,
то тот принял бы его только что не с распростертыми объятиями: очень опытный во всех мелких чиновничьих интригах, Звездкин не вполне понимал гладко стелющую манеру обхождения, которой держался его начальник.
Покончив с заседателем, сенатор хотел было опять приступить к слушанию
дела, но в это время вошел в кабинет молодой человек, очень благообразный из себя, франтоватый и привезенный сенатором из Петербурга в числе своих канцелярских чиновников. Молодой человек этот был в
тот день дежурным.
От последней мысли своей губернский предводитель даже в лице расцвел, но Марфин продолжал хмуриться и сердиться.
Дело в
том, что вся эта предлагаемая Крапчиком система выжидания и подглядывания за сенатором претила Марфину, и не столько по исповедуемой им религии масонства, в которой он знал, что подобные приемы допускались, сколько по врожденным ему нравственным инстинктам: Егор Егорыч любил действовать лишь прямо и открыто.
На другой
день крещения, поздно вечером и именно в
тот самый час, когда Ченцов разговаривал с Антипом Ильичом об комете, в крошечную спальню доктора Сверстова, служившего в сказанном городишке уездным врачом, вошла его пожилая, сухопарая супруга с серыми, но не лишенными блеска глазами и с совершенно плоскою грудью.
Члены полиции имели постоянным правилом своим по
делам этого рода делать срывы с кого только возможно; но Сверстов, никогда ни по какому
делу не бравший ни копейки, страшно восставал против таких поборов и не доносил о
том по начальству единственно из чувства товарищества, так как и сам был все-таки чиновник.
Дело в
том, что она вступила в брак со Сверстовым уже вдовою; в первом же замужестве была за лютеранским пастором в Ревеле, который тоже пил и довольно много, но только благородное баварское пиво, выписываемое им бочками из-за границы.
Ответ своему другу Егор Егорыч написал в
тот же
день, и он был следующего содержания...
— Но в прошении упомянуто этим — извините вы меня — мерзавцем хлыстом и об архиерее здешнем!.. И у
того, может быть, вы будете спрашивать мнения? — проговорил не без насмешки Крапчик и вместе с
тем кидая сердитые взгляды на правителя
дел.
На другой
день Крапчик, как только заблаговестили к вечерне, ехал уже в карете шестериком с форейтором и с саженным почти гайдуком на запятках в загородный Крестовоздвиженский монастырь, где имел свое пребывание местный архиерей Евгений, аки бы слушать ефимоны; но, увидав, что самого архиерея не было в церкви, он, не достояв службы, послал своего гайдука в покой ко владыке спросить у
того, может ли он его принять, и получил ответ, что владыко очень рад его видеть.
Он обо всех этих ужасных случаях слышал и на мой вопрос отвечал, что это, вероятно,
дело рук одного раскольника-хлыста, Федота Ермолаева, богатого маляра из деревни Свистова, который, — как известно это было почтмейстеру по службе, — имеет на крестьян сильное влияние, потому что, производя в Петербурге по летам стотысячные подряды, он зимой обыкновенно съезжает сюда, в деревню, и закабаливает здесь всякого рода рабочих, выдавая им на их нужды задатки, а с весной уводит их с собой в Питер; сверх
того, в продолжение лета, высылает через почту домашним этих крестьян десятки тысяч, — воротило и кормилец, понимаете, всей округи…
Я передаю о
том исправнику и советую ему, чтобы он к
делу о скопцах привлек и этого хлыста…
Ребенок, в самом
деле, был прелесть: с голенькими ручонками, ножонками и даже голым животишком, белый, как крупичатое тесто, он
то корчился,
то разгибался в своей зыбке.
Егор Егорыч промолчал на это. Увы, он никак уж не мог быть
тем, хоть и кипятящимся, но все-таки смелым и отважным руководителем, каким являлся перед Сверстовым прежде, проповедуя обязанности христианина, гражданина, масона.
Дело в
том, что в душе его ныне горела иная, более активная и, так сказать, эстетико-органическая страсть, ибо хоть он говорил и сам верил в
то, что желает жениться на Людмиле, чтобы сотворить из нее масонку, но красота ее была в этом случае все-таки самым могущественным стимулом.
Последнее же время эта милость божия видимым образом отвернулась от него: во-первых, после
того, как он дал сенатору объяснение по
делу раскольника Ермолаева, сей последний был выпущен из острога и самое
дело о скопцах уголовною палатою решено, по каковому решению Ермолаев был совершенно оправдан...
Крапчик очень хорошо понимал, что все это совершилось под давлением сенатора и делалось
тем прямо в пику ему; потом у Крапчика с дочерью с каждым
днем все более и более возрастали неприятности: Катрин с
тех пор, как уехал из губернского города Ченцов, и уехал даже неизвестно куда, сделалась совершеннейшей тигрицей; главным образом она, конечно, подозревала, что Ченцов последовал за Рыжовыми, но иногда ей подумывалось и
то, что не от долга ли карточного Крапчику он уехал, а потому можно судить, какие чувства к родителю рождались при этой мысли в весьма некроткой душе Катрин.
Вознамерившись последнее обстоятельство разузнать поподробнее, Крапчик решил мысленно, что обо все этом пока нечего много беспокоиться; но между
тем прошел
день, два, три, Катрин все сидела у себя наверху и не сходила вниз ни чай пить, ни обедать, так что Крапчик спросил, наконец, ее горничную: «Что такое с барышней?»
Та отвечала, что барышня больна.
Крапчик нахмурился: ему неприятно было, что прислуга вмешивается в его
дела; но что касается до наружности и ответов молодого человека,
то всем этим он оставался доволен.
Чиновник опять ушел в кабинет, где произошла несколько даже комическая сцена: граф, видимо, бывший совершенно здоров, но в
то же время чрезвычайно расстроенный и недовольный, когда дежурный чиновник доложил ему о новом требовании Крапчика принять его, обратился почти с запальчивостью к стоявшему перед ним навытяжке правителю
дел...
— Если графу так угодно понимать и принимать дворян,
то я повинуюсь
тому, — проговорил он, — но во всяком случае прошу вас передать графу, что я приезжал к нему не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма серьезному
делу: сегодня мною получено от моего управляющего письмо, которым он мне доносит, что в одном из имений моих какой-то чиновник господина ревизующего сенатора делал дознание о моих злоупотреблениях, как помещика, — дознание, по которому ничего не открылось.
— Любопытно бы было видеть эту инструкцию, — сказал насмешливо Крапчик, — но, кроме
того, слух слуху рознь. Это уж я говорю не как помещик, а как губернский предводитель дворянства: назначать неосмотрительно дознания по этого рода
делам значит прямо вызывать крестьян на бунт против помещиков, а это я не думаю, чтобы было приятно государю.
Странное
дело: Сусанну Егор Егорыч никогда не называл одним именем, как называл он Людмилу и Музу, а всегда с прибавлением отчества, точно желая
тем выразить какое-то инстинктивное уважение к ней.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет
то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на
того и сердился, но в
то же время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом
деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство
тому, что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
Миропа Дмитриевна совершенно справедливо говорила, что на лицах Людмилы и адмиральши проглядывала печаль. В
тот именно
день, как за ними подсматривала Зудченко, у них произошел такого рода разговор...
Обе сестры однако не послушались матери и, возвратясь наверх, заглянули в спальню Людмилы.
Та лежала на постели неподвижно. Думая, что она, может быть, в самом
деле заснула, Сусанна и Муза отошли от дверей.
— Видите… — начала она что-то такое плести. — Людмиле делают ванны, но тогда только, когда приказывает доктор, а ездит он очень неаккуратно, — иногда через
день, через два и через три
дня, и если вы приедете, а Людмиле будет назначена ванна,
то в этакой маленькой квартирке… понимаете?..
Дело в
том, что Егор Егорыч дорогой, когда она ехала с ним в Москву, очень много рассуждал о разных евангелических догматах, и по преимуществу о незлобии, терпении, смиренномудрии и любви ко всем, даже врагам своим; Сусанна хоть и молча, но внимала ему всей душой.
— Она, как только он побывал у ней в первый раз, в
тот же
день заплатила мне за квартиру за три месяца вперед! — присовокупила Миропа Дмитриевна.
Сусанна
тем временем, ехав с Егором Егорычем, несмотря на свою застенчивость, спросила его, неужели он, в самом
деле, сегодня уезжает, в Петербург.
Миропа Дмитриевна между
тем, забыв, конечно, в эти минуты всякие неудовольствия на Рыжовых, бережно ввела старушку на лесенку и, войдя к ним в квартиру, прошла в комнату больной, где, увидав стоявшую Сусанну и поняв сразу, в чем тут
дело, проговорила
той...
Как бы
то ни было, впрочем, Невский проспект в
то уже время считался, особенно между двумя и пятью часами
дня, сборным местом щегольства, богатства, красоты, интеллигенции и молодцеватости.
Дело в
том, что Крапчик, давно уже передавший князю Александру Николаевичу письмо Егора Егорыча, не был им до сего времени принят по болезни князя, и вдруг нынешним утром получил весьма любезное приглашение, в котором значилось, что его сиятельство покорнейше просит Петра Григорьича приехать к нему отобедать запросто в числе двух — трех приятелей князя.
— А,
то другое
дело! — сказал с важностью Сергей Степаныч. — Даровитые художники у нас есть, я не спорю, но оригинальных нет, да не знаю, и будут ли они!
— Другие-с
дела? — отвечал
тот, будучи весьма опешен и поняв, что он сказал что-то такое не совсем приятное своим слушателям. — Обо всех этих
делах у меня составлена записка! — добавил он и вынул из кармана кругом исписанный лист в ожидании, что у него возьмут этот лист.
— Но Егор Егорыч, — продолжал
тем же тоном Крапчик, — приказал мне прежде всех быть у князя и попросить, не примут ли они участия в нашем
деле.
— Вздор, вздор! — отвергнул с негодованием князь. — Бедный Василий Михайлыч везде, как кур во щи, попадается, тогда как все это, я уверен, выдумки и проделки
того же Фотия и
девы его Анны.
— Это им обоим нисколько не помешает козни строить… Я вам никогда не рассказывал, что эти лица со мною при покойном императоре Александре сделали… перед
тем как мне оставить министерство духовных
дел? […оставить министерство духовных
дел… — А.Н.Голицын оставил министерство народного просвещения, одно время объединенное с министерством духовных
дел, в 1824 году.]