Неточные совпадения
Через Потемкина выпросил Андрей Родивоныч дозволенье гусаров при себе держать. Семнадцать человек их
было, ростом каждый чуть
не в сажень, за старшого
был у них польский полонянник, конфедерат Язвинский. И те гусары зá пояс заткнули удáлую вольницу, что исстари разбои держала в лесах Муромских. Барыню ль
какую, барышню, поповну, купецкую дочку выкрасть да к Андрею Родивонычу предоставить — их взять. И тех гусаров все боялись пуще огня, пуще полымя.
Как можно
было поверить, что молодая бедная девушка
не захотела стать полноправной хозяйкой в доме такого богача?..
И никто тем сплетням
не был так рад,
как свахоньки, что неудачно предлагали невест Марку Данилычу.
Ничего, сударыня,
не купила,
как есть ничего — соленый судак четыре да пять копеек, топленое масло четырнадцать, грешнева мука полтинник.
У Анисьи Терентьевны
были еще два промысла; Ольге Панфиловне,
как церковнице, они
были не с руки.
Дарью Сергевну главной злодейкой своей она почитала за то, что перебила у ней прибыльную ученицу,
какой досель
не бывало и вперед
не будет.
Невзлюбила она Анисью Терентьевну и,
была б ее воля,
не пустила б ее на глаза к себе; но Марко Данилыч Красноглазиху жаловал, да и нельзя
было идти наперекор обычаям, а по ним в маленьких городках Анисьи Терентьевны необходимы в дому,
как сметана ко щам,
как масло к каше, — радушно принимаются такие всюду и, ежели хозяева люди достаточные да тороватые, гостят у них подолгу.
И посмотрела же я на ихне житье-бытье: беднота-то
какая, нищета-то, печь
не топлена, мерзнут в избе-то; а шабры говорят — по троим-де суткам
не пьют,
не едят.
— А в позапрошлом году, помните,
как на Троицу по «Общей минеи» стала
было службу справлять да из Пятидесятницы простое воскресенье сделала?.. Грехи только с ней! — улыбаясь, сказала Дарья Сергевна. — К тому ж и то надо взять, Марко Данилыч,
не нашего ведь она согласу…
— Оченно бы это хорошо
было, Марко Данилыч, — обрадовалась Дарья Сергевна. — Тогда бы настоящая у вас служба
была. Все бы нашего согласу благодарны вам остались. Можно бы старицу позвать да хоть одну белицу для пения… Старица-то бы в соборную мантию облеклась, белица-то демеством бы Пасху пропела…
Как бы это хорошо
было! Настоящий бы праздник тогда!.. Вот и Дунюшка подросла, а заправской Божьей службы еще и
не слыхивала, а тут поглядела бы, хорошохонько помолилась бы. Послушала бы певицу…
— Зачем певицу? Брать так уж пяток либо полдюжину. Надо, чтоб и пение, и служба вся
были как следует, по чину, по уставу, — сказал Смолокуров. — Дунюшки ради хоть целый скит приволоку́, денег
не пожалею… Хорошо бы старца
какого ни на
есть, да где его сыщешь? Шатаются, шут их возьми, волочатся из деревни в деревню — шатуны, так шатуны и
есть… Нечего делать, и со старочкой, Бог даст, попразднуем… Только вот беда, знакомства-то у меня большого нет на Керженце. Послать-то
не знаю к кому.
Человек с достатком
был, но далеко
не с таким,
как у Марка Данилыча, оттого и старался он при всяком случае угодить богатому сватушке.
Называла по именам дома богатых раскольников, где от того либо другого рода воспитания вышли дочери такие, что
не приведи Господи: одни Бога забыли, стали пристрастны к нововводным обычаям, грубы и непочтительны к родителям, покинули стыд и совесть, ударились в такие дела, что нелеть и глаголати… другие, что у мастериц обучались, все, сколько ни знала их Макрина, одна другой глупее вышли, все
как есть дуры дурами — ни встать, ни сесть
не умеют, а чтоб с хорошими людьми беседу вести, про то и думать нечего.
— Чего тут раздумывать? — нетерпеливо вскликнул Марко Данилыч. — Сама же ты, матушка,
не раз говорила, что у вас девичья учьбá идет по-хорошему… А у меня только и заботы, чтобы Дуня,
как вырастет,
была б
не хуже людей… Нет, уж ты, матушка, речами у меня
не отлынивай, а лучше посоветуй со мной.
Ден пять прошло после тех разговоров. Про отправленье Дунюшки на выучку и помина нет. Мать Макрина каждый раз заминает разговор о том, если зачнет его Марко Данилыч, то же делала и Дарья Сергевна. Иначе нельзя
было укрепить его в намеренье, а то, пожалуй,
как раз найдет на него какое-нибудь подозренье. Тогда уж ничем
не возьмешь.
А на третьей гусянке неистовый вопль слышится: «Батюшки,
буду глядеть!.. отцы родные,
буду доваривать! батюшки бурлаченьки, помилуйте!.. родимые, помилуйте!» То бурлацкая артель самосудом расправляется с излюбленным кашеваром за то, что подал на ужин
не проваренную
как следует пшенную кашу…
— Так я и отпишу к матушке, — молвила Макрина. — Приготовилась бы принять дорогую гостейку. Только вот что меня сокрушает, Марко Данилыч. Жить-то у нас где
будет ваша Дунюшка? Келий-то таких нет. Сказывала я вам намедни, что в игуменьиной стае тесновато
будет ей, а в других кельях еще теснее, да и
не понравится вам —
не больно приборно… А она, голубушка, вон к
каким хоромам приобыкла… Больно уж ей у нас после такого приволья
не покажется.
— Уж
не знаю,
как сделать это, Марко Данилыч, ума
не приложу, благодетель,
не придумаю, — отвечала на то хитрая Макрина. — Отписать разве матушке, чтобы к осени нову стаю келий поставила…
Будет ли ее на то согласие, сказать
не могу,
не знаю.
— Разве что так, — молвила Макрина. —
Не знаю только,
какое будет на то решение матушки. Завтра же напишу ей.
Шестнадцати лет еще
не было Дуне, когда воротилась она из обители, а досужие свахи то́тчас одна за другой стали подъезжать к Марку Данилычу — дом богатый, невеста одна дочь у отца, — кому
не охота Дунюшку в жены себе взять. Сунулись
было свахи с купеческими сыновьями из того городка, где жили Смолокуровы, но всем отказ,
как шест,
был готов. Сына городского головы сватали — и тому тот же ответ.
Дурно ей
было, на простор хотелось, а восточный человек
не отходит,
как вкопанный сбоку прилавка стоит и
не сводит жадных глаз с Дуни, а тут еще какой-то офицер с наглым видом уставился глядеть на нее.
— Нет уж увольте, Марко Данилыч, — с улыбкой ответил Петр Степаныч. — По моим обстоятельствам, это дело совсем
не подходящее. Ни привычки нет, ни сноровки.
Как всего, что по Волге плывет,
не переймешь, так и торгов всех в одни руки
не заберешь. Чего доброго, зачавши нового искать, старое, пожалуй, потеряешь. Что тогда
будет хорошего?
— И обойду, и посмотрю, и на весах прикину и свою, и чужую, — гневно говорил Смолокуров. — А уж копейки разбойнику
не спущу… Знаю я вас,
не первый год с вами хоровожусь!.. Только и норовят, бездельники, чтобы
как ни на
есть хозяину в шапку накласть…
— Смирится он!..
Как же! Растопырь карман-от! — с усмешкой ответил Василий Фадеев. —
Не на таковского, брат, напали… Наш хозяин и в малом потакать
не любит, а тут шутка ль, что вы наделали?.. Бунт!.. Рукава засучивать на него начали, обстали со всех сторон. Ведь мало бы еще, так вы бы его в потасовку… Нечего тут и думать пустого —
не смирится он с вами… Так доймет, что до гроба жизни
будете нонешний день поминать…
— Знать-то знает…
как не знать… Только, право,
не придумаю,
как бы это сделать… — задумался приказчик. — Ну,
была не была! — вскликнул он, еще немножко подумавши. — Тащи шапку, скидавай сапоги. Так уж и
быть, избавлю тебя, потому знаю, что человек ты добрый — языком только горазд лишнее болтать. Вот хоть сегодняшнее взять — ну
какой черт совал тебя первым к нему лезть?
— Сговоришь с ним!..
Как же!.. — молвил Василий Фадеев. —
Не в примету разве вам
было,
как он, ничего
не видя, никакого дела
не разобравши, за сушь-то меня обругал? И мошенник-от я у него, и разбойник-от! Жиденька!.. Веслом, что ли, небо-то расшевырять, коли солнцо́в нет… Собака так собака и
есть!.. Подойди-ка я теперь к нему да заведи речь про ваши дела, так он и
не знай что со мной поделает… Ей-Богу!
Не вскинься на певунов дядя Архип,
спели б они про «Суру реку важную — донышко серебряно, кру́ты бéрежки позолоченные, а на тех бережках вдовы, девушки живут сговорчивые»,
спели бы, сердечные, про свияжан-лещевников, про казанских плаксивых сирот, про то,
как в Тютешах городничий лапоть плел,
спели бы про симбирцев гробокрадов, кочанников, про сызранцев ухорезов, про то,
как саратовцы собор с молотка продавали, а чилимники, тухлая ворвань, астраханцы кобылятину вместо белой рыбицы в Новгород слали.
Дошло дело и до квасу на семи солодах и до того,
как надо печь папушники, чтоб
были они повсхожее да попышнее, затем перевели речь на поварское дело — тут уж ни конца, ни краю
не виделось разговорам хозяюшек.
— Уж
как мне противен
был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже про него
не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил, пес… И вот теперь по его милости совсем я завязался.
Не поверишь, Зиновий Алексеич,
как не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо думать, а с тюленем до самой последней поры придется руки сложивши сидеть. И то половины с рук
не сойдет.
—
Какое же в новом тарифе может
быть касательство до тюленьего жира?
Не из чужих краев его везут; свое добро, российское.
— То-то вот и
есть… — молвил Смолокуров. — Вот оно что означает коммерция-то. Сундуки-то к киргизам идут и дальше за ихние степи, к тем народам, что китайцу подвластны.
Как пошла у них там завороха, сундуков-то им и
не надо. От войны, известно дело, одно разоренье, в сундуки-то чего тогда станешь класть?.. Вот, поди, и распутывай дела: в Китае дерутся, а у Старого Макарья «караул» кричат. Вот оно что такое коммерция означает!
— Нет уж, Марко Данилыч,
какие б миллионы на рыбе ни нажить, а все-таки я
буду не согласен, — с беззаботной улыбкой ответил Самоквасов.
— Слушаю-с, — молвил Василий Фадеев и после короткого молчанья спросил: —
Не будет ли еще
каких приказаний?
— Дурак!..
Не обозначились!.. Без тебя знают, что
не обозначились, — крикнул на него Марко Данилыч. — Что на этот счет говорят по караванам? Вот про что тебя, болвана, спрашивают… Слухи
какие ходят для эвтого предмету?.. На других-то
есть караванах?
По вечерам и ярманочные, и городские трактиры битком набиты. Чаю
выпивают количество непомерное. После,
как водится, пойдут в ход закусочки, конечно, с прибавленьицем. В Москве — в Новотроицком, у Лопашева и в других излюбленных купечеством трактирах — можно только чай
пить, но закусывать, а пуще того винца рюмочку
выпить — сохрани Господи и помилуй!.. Зазорное дело!.. У Макарья
не то: там и московским, и городовым купцам, яко в пути находящимся, по все дни и по вся ночи — разрешения на вся.
— Что ж из того?.. — ответил Орошин. — Все-таки рыбно решенье о ту пору
будет покончено. Тогда, хочешь
не хочешь, продавай по той цене,
каку ты нашему брату установишь… Так-то, сударь, Марко Данилыч!.. Мы теперича все тобой только и дышим…
Какие цены ни установишь, поневоле тех
будем держаться… Вся Гребновская у тебя теперь под рукой…
— Полно-ко вам друг дружку-то корить, — запищал Седов-богатырь, заметив, что тузы очень уж обозлились. — В чужи карманы неча глядеть — в своем хорошенько смотри. А
не лучше ль, господа, насчет закусочки теперь нам потолковать?.. Онисим Самойлыч, Марко Данилыч, Степан Федорыч,
какие ваши мысли на этот счет
будут?.. Теперь госпожинки, значит, нашим же товаром
будут нас и потчевать…
— Куда суешься?.. Кто тебя спрашивает?.. Знай сверчок свой шесток — слыхал это?.. Куда лезешь-то, скажи? Ишь
какой важный торговец у нас проявился! Здесь, брат,
не переторжка!..
Как же тебе, молодому человеку, перебивать меня, старика… Два рубля сорок пять копеек, так и
быть, дам… — прибавил Орошин, обращаясь к Марку Данилычу.
Немного пришлось отдыха на его долю. Еще к ранним обедням
не начинали благовеста,
как, наспех одевшись, чуть
не бегом побежал он к Доронину. Зиновий Алексеич один еще
был на ногах. Когда вошел к нему Марко Данилыч, он только что хотел усесться за столик, где уж кипел самовар.
— От чаю, от сахару отказу у меня
не бывает, — молвил Марко Данилыч, — я ж и
не пил еще — оно
будет и кстати. Так вот
как мы!.. Встал, умылся, Богу помолился, да и в гости. Вот
как мы ноне, Зиновий Алексеич.
— Никаких теперь у меня делов с Никитой Федорычем нет… — твердо и решительно сказал он. — Ничего у нас с ним
не затеяно. А что впереди
будет,
как про то знать?.. Сам понимаешь, что торговому человеку вперед нельзя загадывать.
Как знать, с кем в
каком деле
будешь?..
Сыновьями
не благословил Бог Зиновья Алексеича,
не было у него по делам родного, кровного помощника, на кого бы он мог,
как на самого себя, во всем положиться.
Из ближних взять
было некого, народ все ненадежный, недаром про него исстари пословицы ведутся. «В Хвалыне ухорезы, в Сызрани головорезы», а во славной слободке Малыковке двух раз вздохнуть
не поспеешь,
как самый закадычный приятель твой обогреет тебя много получше, чем разбойник на большой дороге.
Но вслух о том заикнуться
не смел, зная,
как дорог
был дом на мельнице старухе, его матери.
Зиновий Алексеич рассуждал, что растит дочерей
не для кельи и
не ради манатьи́; и, к великому огорченью матушек, к немалому соблазну кумушек, нанял бедного старичка, отставного учителя, обучать Лизу с Наташей читать и писать по-граждански и разным наукам,
какие были пригодны им.
Живя на мельнице, мало видели они людей, но и тогда, несмотря на младенческий еще почти возраст,
не были ни дики, ни угрюмы, ни застенчивы перед чужими людьми, а в городе, при большом знакомстве, обходились со всеми приветно и ласково,
не жеманились,
как их сверстницы, и с притворными ужимками
не опускали,
как те, глаз при разговоре с мужчинами,
не стеснялись никем, всегда и везде бывали веселы, держали себя свободно, развязно, но скромно и вполне безупречно.
Не такие
были они красавицы,
каких мало на свете бывает,
каких ни в сказках сказать, ни пером описать, но
были так миловидны и свежи, что невольно останавливали на себе взоры каждого.
Не дивили свах речи Татьяны Андревны — речи те
были обычные, исстари заведенные; завсегда говорятся они,
будь невеста хоть совсем старуха, хоть такая перезрелая дева, по народному присловью, на том свете
какой козлов пасти.
Года полтора от свах отбоя
не было, до тех самых пор,
как Зиновий Алексеич со всей семьей на целую зиму в Москву уехал. Выгодное дельце у него подошло, но, чтобы хорошенько его обладить, надо
было месяцев пять в Москве безвыездно прожить. И задумал Доронин всей семьей катить в Белокаменную, кстати ж, ни Татьяна Андревна, ни Лиза с Наташей никогда Москвы
не видали и на Рогожском кладбище сроду
не маливались.
Но
как ихняя квартира в нанято́м доме-особняке на Земляном валу еще
не была как следует устроена, а именины пришлись в пятницу, значит, стола во всей красе устроить нельзя, то и решили отложить пир до Татьянина дня, благо он приходился в скоромный понедельник.