Неточные совпадения
Но, веря своей примете, мужики не доверяли бабьим обрядам и, ворча себе под нос, копались средь дворов в навозе, глядя, не осталось ли там огня после
того, как
с вечера старухи пуки лучины тут жгли,
чтоб на
том свете родителям было теплее.
— Фленушка, — сказала она, — отомкнется Настя, перейди ты к ней в светелку, родная. У ней светелка большая, двоим вам не будет тесно. И пяльцы перенеси, и ночуй
с ней. Одну ее теперь нельзя оставлять, мало ли что может приключиться… Так ты уж, пожалуйста, пригляди за ней… А к тебе, Прасковья, я Анафролью пришлю,
чтоб и ты не одна была… Да у меня дурь-то из головы выкинь, не
то смотри!.. Перейди же туда, Фленушка.
— Как отцу сказано, так и сделаем, — «уходом», — отвечала Фленушка. — Это уж моих рук дело, слушайся только меня да не мешай. Ты вот что делай: приедет жених, не прячься, не бегай, говори
с ним, как водится, да словечко как-нибудь и вверни, что я, мол, в скитах выросла, из детства, мол, желание возымела Богу послужить, черну рясу надеть… А потом просись у отца на лето к нам в обитель гостить, не
то матушку Манефу упроси,
чтоб она оставила у вас меня. Это еще лучше будет.
— Так не будет ли такой милости, ваше превосходительство, — сказал Никифор, —
чтоб теперь же мне полтинник
тот в руки, я бы
с «крестником» выпил за ваше здоровье, а
то еще жди, пока вышлют медаль. А ведь все едино — пропью же ее.
— Вон из избы!
Чтоб духу твоего не было… Ишь кака жена выискалась!.. Уйди от греха, не
то раскрою, — закричал еще не совсем проспавшийся Никифор, схватив
с шестка полено и замахнувшись на новобрачную.
Обедать работники пошли. В
ту пору никто в красильный подклет, кроме хозяина, не заглядывал, а его не было дома. Фленушка тотчас смекнула, что выпал удобный случай провести Насте
с полчасика вдвоем
с Алексеем. Шепнула ему,
чтоб он, как только работники по избам обедать усядутся, шел бы в красильный подклет.
— Не мути мою душу. Грех!.. —
с грустью и досадой ответил Иван Григорьич. — Не на
то с тобой до седых волос в дружбе прожили,
чтоб на старости издеваться друг над другом. Полно чепуху-то молоть, про домашних лучше скажи! Что Аксинья Захаровна? Детки?
— Горько мне стало на родной стороне. Ни на что бы тогда не глядел я и не знай куда бы готов был деваться!.. Вот уже двадцать пять лет и побольше прошло
с той поры, а как вспомнишь, так и теперь сердце на клочья рваться зачнет… Молодость, молодость!.. Горячая кровь тогда ходила во мне… Не стерпел обиды, а заплатить обидчику было нельзя… И решил я покинуть родну сторону,
чтоб в нее до гробовой доски не заглядывать…
— Оборони Господи! — воскликнула Манефа, вставая со стула и выпрямляясь во весь рост. — Прощай, Фленушка… Христос
с тобой… — продолжала она уже
тем строгим, начальственным голосом, который так знаком был в ее обители. — Ступай к гостям… Ты здесь останешься… а я уеду, сейчас же уеду… Не смей про это никому говорить… Слышишь?
Чтоб Патап Максимыч как не узнал… Дела есть, спешные — письма получила… Ступай же, ступай, кликни Анафролию да Евпраксеюшку.
— Молитесь, кому знаете, — отвечал Чапурин. — Мне бы только Мотря цела была, до другого прочего дела нет… Пуще всего гляди,
чтоб с тем дьяволом пересылок у ней не заводилось.
— Да как же?.. Поедет который
с тобой, кто за него работать станет?..
Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед другим ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать… А как ты говоришь,
чтоб из артели кого в вожатые дать,
того никоим образом нельзя…
Тот же прогул выйдет, а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах.],
чтоб прогулов во всю зиму не было.
— Скликнуть артель не мудреное дело, только не знаю, как это сделать, потому что такого дела у нас николи не бывало. Боле тридцати годов
с топором хожу, а никогда
того не бывало,
чтоб из артели кого на сторону брали, — рассуждал дядя Онуфрий.
Тот ему тайное слово сказал да примолвил: «И
с вещбой далеко не уедешь, а вылей ты золоту пушку, к ней золоты ядра да золоты жеребья, да
чтоб золото было все церковное, а и лучше
того монастырское…
Не внимал уговорам Патап Максимыч, ругани его конца не виделось. До
того дошло, что он, харкнув на ворота и обозвав весь монастырь нехорошими словами, хотел садиться в сани,
чтоб ехать назад, но в это время забрякали ключами и продрогших путников впустили в монастырскую ограду. Там встретили их четверо монахов
с фонарями.
— А чего ради в ихнее дело обещал я идти? — вдруг вскрикнул Патап Максимыч. — Как мне сразу не увидеть было ихнего мошенства?.. Затем я на Ветлугу ездил, затем и маету принимал…
чтоб разведать про них,
чтоб на чистую воду плутов вывести… А к тебе в город зачем бы приезжать?.. По золоту ты человек знающий,
с кем же, как не
с тобой, размотать ихнюю плутню… Думаешь, верил им?.. Держи карман!.. Нет, друг, еще
тот человек на свет не рожден, что проведет Патапа Чапурина.
Не
то чтоб он подозревал что-нибудь, а сдавалось ему, что сбивает она
с толку его Настю.
— А я так полагаю, что для вас одних он только это и сделает, — сказала Фленушка. — Только вы пропишите, что вам самим желательно Настю
с Парашей повидать, и попросите,
чтоб он к вам отпустил их, а насчет
того, что за матушкой станут приглядывать, не поминайте.
Дивом казалось ей, понять не могла, как это она вдруг
с Алексеем поладила. В самое
то время, как сердце в ней раскипелось, когда гневом так и рвало душу ее, вдруг ни
с того ни
с сего помирились, ровно допрежь
того и ссоры никакой не бывало… Увидала слезы, услыхала рыданья — воском растаяла. Не видывала до
той поры она, ни от кого даже не слыхивала,
чтоб парни перед девицами плакали, — а этот…
— Видишь ли, Пантелей Прохорыч, — собравшись
с силами, начал Алексей свою исповедь, — у отца
с матерью был я дитятко моленное-прошенное, первенцом родился, холили они меня, лелеяли, никогда
того на ум не вспадало ни мне, ни им,
чтоб привелось мне когда в чужих людях жить, не свои щи хлебать, чужим
сýгревом греться, под чужой крышей спать…
— Это так точно-с. И
то я вашего приезду дожидался,
чтоб сказать про ихние умыслы, Патап Максимыч. Доподлинно узнал, что на Ветлуге они фальшивы деньги работают.
— И нашим покажи, Василий Борисыч, — молвила Манефа. — Мы ведь поем попросту, как от старых матерей навыкли, по слуху больше… Не больно много у нас, прости, Христа ради, и таких,
чтоб путем и крюки-то разбирали. Ину пору заведут догматик — «Всемирную славу» аль другой какой — один
сóблазн: кто в лес, кто по дрова… Не
то, что у вас, на Рогожском, там пение ангелоподобное… Поучи, родной, поучи, Василий Борисыч, наших-то девиц — много тебе благодарна останусь.
Никитишна сама и мерку для гроба сняла, сама и постель Настину в курятник вынесла,
чтоб там ее по три ночи петухи опели… Управившись
с этим, она снаружи
того окна, в которое вылетела душа покойницы, привесила чистое полотенце, а стакан
с водой
с места не тронула. Ведь души покойников шесть недель витают на земле и до самых похорон прилетают на место, где разлучились
с телом. И всякий раз душа тут умывается, утирается.
Не в
ту силу говорю,
чтоб матери в старых грехах
с ними пребывали…
— А к
тому говорю,
чтоб к Софонтию меня ты послала. Аркадия свое дело будет управлять, а я
с матерями что надо переговорю, — решительным голосом сказала Фленушка.
Правду сказать, он не
то чтоб настоящим ходоком от миру был,
чтоб нарочно в город посылали его
с жалобой, на это он ни за что бы в свете не пошел.
Одна девка посмелей была.
То Паранька поромовская, большая дочь Трифона Михайлыча. Не таковская уродилась, чтобы трусить кого, девка бывалая, самому исправнику не дует в ус. Такая
с начальством была смелая, такая бойкая, что по всему околотку звали ее «губернаторшей». Стала Паранька ради смеху
с Карпушкой заигрывать, не
то чтоб любовно, а лишь бы на смех поднять его. Подруги корить да стыдить девку зачали...
— То-то, губернаторша, смотри! — говорили девки, веря словам ее. В голову никому прийти не могло,
чтоб, опричь солдаток, вздумал кто гулять
с мирским захребетником.
Дошли слухи до родителей. Не верил отец,
чтоб писарь
с Паранькой венцом порешил, но поверила
тому Фекла Абрамовна.
— Не может быть
того,
чтоб Трифонов сын воровскими делами стал заниматься, — молвил Михайло Васильич. — Я у Патапа Максимыча намедни на хозяйкиных именинах гостил. Хорошие люди все собрались… Тогда впервые и видел я Алексея Лохматого.
С нами обедал и ужинал. В приближеньи его Патап Максимыч держит и доверье к нему имеет большое. Потому и не может
того быть,
чтоб Алексей Лохматый на такие дела пошел. А впрочем, повижусь на днях
с Патапом Максимычем, спрошу у него…
— Теперь, говорит, в приказе трехгодовых бланок нет… — продолжал
с лукавой покорностью Алексей. — Об удостовереньи кучился Карпу Алексеичу, сам было думал в город съездить,
чтоб пачпорт в казначействе выправить, — и
того не дает. Раньше, говорит, трех месяцев не получишь.
А
чтоб справить
ту службу благолепнее, захватила она
с собой уставщицу мать Аркадию да соборных стариц, мать Назарету да мать Ларису, и Марьюшку головщицу со всем правым клиросом…
Знал и я Исакия-то — ростом был
с коломенску версту, собой детина ражий, здоровенный, лицом чист да гладок, языком речист да сладок; женский пол от него
с ума сходил — да не
то чтоб одни молодые, старухи — и
те за Исакием гонялись.
Но
с Патапом Максимычем спорить не
то что
с другим — много надо иметь и ума и уменья,
чтоб свое защитить и ему поноровить.
А
чтоб к тебе свезти,
того поопáсилась: люди узнают, совсем ведь скрыть этого невозможно; ну, как, думаю, грехом, питерские-то чиновники от какой-нибудь болтуньи про
то сведают, так, чего доброго, пожалуй, и к тебе нагрянут
с обыском…
— Ну, теперь делу шабáш, ступай укладывайся, — сказал Патап Максимыч. — Да смотри у меня за Прасковьей-то в оба, больно-то баловаться ей не давай. Девка тихоня, спать бы ей только, да на
то полагаться нельзя — девичий разум, что храмина непокровенна, со всякой стороны ветру место найдется… Девка молодая, кровь-то играет — от греха, значит, на вершок, потому за ней и гляди… В лесах на богомолье пущай побывает, пущай и в Китеж съездит, только
чтоб, опричь стариц, никого
с ней не было, из моло́дцов
то есть.
— Да вот что еще, Алексей Трифоныч. Вам бы и речь-то маленько поизменить,
чтоб от вас деревней-то не больно припахивало, —
с добродушной улыбкой сказал маклер. — А
то вот вы все на ó говорите — праздному человеку аль какому гулящему это и на руку… Тотчас зачнут судачить да пересмеивать… Вам бы модных словец поучить,
чтоб разговаривать политичнее.
— Да ведь сказал же я тебе, что без
того дома нельзя купить,
чтоб самой тебе в гражданской палате в книге не расписаться, — сказал Алексей. — А если до венца
с людьми видеться не хочешь, как же это сделать-то?
На
ту пору у Колышкина из посторонних никого не было. Как только сказали ему о приходе Алексея, тотчас велел он позвать его,
чтоб с глазу на глаз пожурить хорошенько: «Так, дескать, добрые люди не делают, столь долго ждать себя не заставляют…» А затем объявить, что «Успех» не мог его дождаться, убежал
с кладью до Рыбинска, но это не беда: для любимца Патапа Максимыча у него на другом пароходе место готово, хоть
тем же днем поступай.
А Фленушка пуще да пуще хохочет над старицей. Втихомолку и Марьюшка
с Парашей посмеиваются и Василий Борисыч; улыбается и степенная, чинная мать Никанора. И как было удержаться от смеха, глядя на толстую, раскрасневшуюся
с досады уставщицу, всю в грязи,
с камилавкой набок,
с апостольником чуть не задом наперед. Фленушка не из таковских была,
чтоб уступить Аркадии. Чем
та больше горячилась,
тем громче она хохотала и больше ее к брани подзадоривала.
— Погляжу я на вас, —
с задорной улыбкой сказала ему Фленушка, — настоящий вы скосырь московский!.. Мастер девушек
с ума сводить… Что-то Устюша теперь?.. Ну, да ведь я не за
тем,
чтоб ее поминать… прощайте, не обманите же… Только что после ужина матери по кельям разбредутся, тотчас к большому кресту да тропой в перелесок… Смотрите ж.
— Возьми кого знаешь, хоть всех бери — дело твое, — сказала Манефа. — Да началь их хорошенько,
чтоб не очень ротозейничали. Не
то, до меня не доведя, в погреб на лед озорниц сажай… Ну, прощай, Виринеюшка, не держу тебя, ступай к своим делам, управляйся
с Богом, помогай тебе Господи!
— Осмушников Семен Иваныч и́з городу прислал, — продолжала Манефа. — Романушка к празднику за вином туда ездил, так
с ним Семен-от Иваныч нарочно ко мне прислал… Письмо страховое… Таифушка особо писала Семену Иванычу,
чтоб то письмо сколь возможно скорее
с верным человеком до меня дослать. Полагаю, что письмо не пустяшное… Таифушка зря ничего не делает… Читай-ка…
Встала
с места Манефа, стала советовать,
чтоб те, кои к ближнему городку по ревизии приписаны, теперь же перевозили туда кельи и строились там по-обительски… Мало было согласных на
то, все надеялись на Божию милость, авось-де пронесется мимо грозная туча, авось-де не доживем до «керженской выгонки».
— А вот как, — стал объяснять Смолокуров. — Пишется «ловецкий контракт», без
того нельзя: ряда не досада, а уговорец — нашему брату кормилец. Выговаривают,
чтоб ловцы всю рыбу, что ни наловят, сдавали съемщику со скидкой десяти аль двенадцати копеек
с рубля. А как пойдет у них наперебой, по двадцати да по двадцати по пяти копеек они и скидывают. Нашему брату барыш в руки и лезет…
Посадил он меня
с собой рядышком, сафьянную коробочку из стола вынул и подал мне: «Вот, говорит, тут кольцо обручальное, отдай его, кому знаешь; только смотри, помни отцовский завет —
чтоб это кольцо не распаялось,
то есть
чтоб с мужем тебе довеку жить в любви и совете, как мы
с покойницей твоей матерью жили».
— Молись же Богу,
чтоб он скорей послал тебе человека, — сказала Аграфена Петровна. —
С ним опять, как в детстве бывало, и светел и радошен вольный свет тебе покажется, а людская неправда не станет мутить твою душу. В
том одном человеке вместится весь мир для тебя, и, если будет он жить по добру да по правде, успокоится сердце твое, и больше прежнего возлюбишь ты добро и правду. Молись и ищи человека. Пришла пора твоя.
Вечерком по холодку Патап Максимыч
с Аксиньей Захаровной и кум Иван Григорьич
с Груней по домам поехали. Перед
тем Манефа, вняв неотступным просьбам Фленушки, упросила брата оставить Парашу погостить у нее еще хоть
с недельку, покаместь он
с Аксиньей Захаровной будет гостить у головы, спрыскивать его позументы. Патап Максимыч долго не соглашался, но потом позволил дочери остаться в Комарове,
с тем, однако,
чтоб Манефа ее ни под каким видом в Шарпан
с собой не брала.
— Какое горестное известие получили вы, матушка!.. Про Оленево-то!.. Признаться вам по всей откровенности, до сегодня не очень-то верилось мне,
чтоб могло последовать такое распоряжение! Лет полтораста стоят скиты Керженские, и вдруг ни
с того ни
с сего вздумали их разорять! Не может этого быть, думал я. А теперь, когда получили вы такое известие, приходится верить.
Петр Степаныч совсем разошелся
с Фленушкой. Еще на другой день после черствых именин, когда привелось ему и днем и вечером подслушивать речи девичьи, улучил он времечко тайком поговорить
с нею. Самоквасов был прямой человек, да и Фленушка не
того десятка,
чтоб издалека да обходцем можно было к ней подъезжать
с намеками. Свиделись они середь бела дня в рощице, что подле кладбища росла. Встретились ненароком.
И
с той поры, как ни случится, бывало, Патапу Максимычу встретиться
с попом Сушилой, тотчас от него отворотится и даже начнет отплевываться, а Сушило каждый раз вслед ему крикнет, бывало: «Праздник такой-то на дворе, гостей жди:
с понятыми приеду, накрою на службе в моленной…» И про эти угрозы от людей стороной узнавала Аксинья Захаровна и каждый раз, как в моленную люди сойдутся, строго-настрого наказывала старику Пантелею ставить на задах усадьбы караульных,
чтоб неверный поп в самом деле службу врасплох не накрыл.