Неточные совпадения
По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо
того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них, по пыли, каких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка
с солонкой и
с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.
Тогда еще он был молод, и если нельзя сказать,
чтоб он был жив,
то, по крайней мере, живее, чем теперь; еще он был полон разных стремлений, все чего-то надеялся, ждал многого и от судьбы, и от самого себя; все готовился к поприщу, к роли — прежде всего, разумеется, в службе, что и было целью его приезда в Петербург. Потом он думал и о роли в обществе; наконец, в отдаленной перспективе, на повороте
с юности к зрелым летам, воображению его мелькало и улыбалось семейное счастие.
Потом он мел — не всякий день, однако ж, — середину комнаты, не добираясь до углов, и обтирал пыль только
с того стола, на котором ничего не стояло,
чтоб не снимать вещей.
Если ему велят вычистить, вымыть какую-нибудь вещь или отнести
то, принести это, он, по обыкновению,
с ворчаньем исполнял приказание; но если б кто захотел,
чтоб он потом делал
то же самое постоянно сам,
то этого уже достигнуть было невозможно.
Но наружные сношения Обломова
с Захаром были всегда как-то враждебны. Они, живучи вдвоем, надоели друг другу. Короткое, ежедневное сближение человека
с человеком не обходится ни
тому ни другому даром: много надо и
с той и
с другой стороны жизненного опыта, логики и сердечной теплоты,
чтоб, наслаждаясь только достоинствами, не колоть и не колоться взаимными недостатками.
Небо там, кажется, напротив, ближе жмется к земле, но не
с тем,
чтоб метать сильнее стрелы, а разве только
чтоб обнять ее покрепче,
с любовью: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля,
чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод.
А другой быстро, без всяких предварительных приготовлений, вскочит обеими ногами
с своего ложа, как будто боясь потерять драгоценные минуты, схватит кружку
с квасом и, подув на плавающих там мух, так,
чтоб их отнесло к другому краю, отчего мухи, до
тех пор неподвижные, сильно начинают шевелиться, в надежде на улучшение своего положения, промочит горло и потом падает опять на постель, как подстреленный.
Сама она усаживалась где-нибудь в холодке: на крыльце, на пороге погреба или просто на травке, по-видимому
с тем,
чтоб вязать чулок и смотреть за ребенком. Но вскоре она лениво унимала его, кивая головой.
Они мечтали и о шитом мундире для него, воображали его советником в палате, а мать даже и губернатором; но всего этого хотелось бы им достигнуть как-нибудь подешевле,
с разными хитростями, обойти тайком разбросанные по пути просвещения и честей камни и преграды, не трудясь перескакивать через них,
то есть, например, учиться слегка, не до изнурения души и тела, не до утраты благословенной, в детстве приобретенной полноты, а так,
чтоб только соблюсти предписанную форму и добыть как-нибудь аттестат, в котором бы сказано было, что Илюша прошел все науки и искусства.
В своей глубокой тоске немного утешаюсь
тем, что этот коротенький эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное воспоминание, что одного его довольно будет,
чтоб не погрузиться в прежний сон души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей, нормальной любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка улетает
с ветки, где села ошибкой, так же легко, бодро и весело, как она,
с той ветки, на которую сели невзначай!»
— Я отравился и отравил вас, вместо
того чтоб быть просто и прямо счастливым… — бормотал он
с раскаянием.
— Ну, вот я и мучусь
с тех пор день и ночь, ломаю голову, как предупредить огласку; заботился,
чтоб не напугать тебя… Я давно хотел поговорить
с тобой…
И Анисья, в свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья Матвеевна царствует в кухне, как соколиными очами, без бровей, видит каждое неловкое движение неповоротливой Акулины; как гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить, как на рынке одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду, давно ли уснула рыба, когда сорвана
с гряд петрушка или салат, — она
с удивлением и почтительною боязнью возвела на нее глаза и решила, что она, Анисья, миновала свое назначение, что поприще ее — не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность движений устремлена только на
то,
чтоб подхватить на лету уроненную Захаром тарелку или стакан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа.
— Да, да, милая Ольга, — говорил он, пожимая ей обе руки, — и
тем строже нам надо быть,
тем осмотрительнее на каждом шагу. Я хочу
с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком,
чтоб взгляды склонялись перед тобой
с уважением, а не устремлялись на тебя смело и лукаво,
чтоб ни в чьей голове не смело родиться подозрение, что ты, гордая девушка, могла, очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг…
Сколько соображений — все для Обломова! Сколько раз загорались два пятна у ней на щеках! Сколько раз она тронет
то тот,
то другой клавиш,
чтоб узнать, не слишком ли высоко настроено фортепьяно, или переложит ноты
с одного места на другое! И вдруг нет его! Что это значит?
— Я сам не занимался этим предметом, надо посоветоваться
с знающими людьми. Да вот-с, в письме пишут вам, — продолжал Иван Матвеевич, указывая средним пальцем, ногтем вниз, на страницу письма, —
чтоб вы послужили по выборам: вот и славно бы! Пожили бы там, послужили бы в уездном суде и узнали бы между
тем временем и хозяйство.
Он сел и задумался. Много передумал он в эти полтора часа, много изменилось в его мыслях, много он принял новых решений. Наконец он остановился на
том, что сам поедет
с поверенным в деревню, но прежде выпросит согласие тетки на свадьбу, обручится
с Ольгой, Ивану Герасимовичу поручит отыскать квартиру и даже займет денег… немного,
чтоб свадьбу сыграть.
— Я узнала недавно только, что я любила в тебе
то, что я хотела,
чтоб было в тебе, что указал мне Штольц, что мы выдумали
с ним.
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до
того,
чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза,
с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
Оно было в самом деле бескорыстно, потому что она ставила свечку в церкви, поминала Обломова за здравие затем только,
чтоб он выздоровел, и он никогда не узнал об этом. Сидела она у изголовья его ночью и уходила
с зарей, и потом не было разговора о
том.
Но ему не было скучно, если утро проходило и он не видал ее; после обеда, вместо
того чтоб остаться
с ней, он часто уходил соснуть часа на два; но он знал, что лишь только он проснется, чай ему готов, и даже в
ту самую минуту, как проснется.
Иногда в ней выражалось такое внутреннее утомление от ежедневной людской пустой беготни и болтовни, что Штольцу приходилось внезапно переходить в другую сферу, в которую он редко и неохотно пускался
с женщинами. Сколько мысли, изворотливости ума тратилось единственно на
то,
чтоб глубокий, вопрошающий взгляд Ольги прояснялся и успокоивался, не жаждал, не искал вопросительно чего-нибудь дальше, где-нибудь мимо его!
Как он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее становился сух, суров, брови сжимались и по лицу разливалась тень безмолвного, но глубокого неудовольствия. И ему надо было положить двои, трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства, огня и все свое уменье обходиться
с женщинами,
чтоб вызвать, и
то с трудом, мало-помалу, из сердца Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку.
Она понимала, что если она до сих пор могла укрываться от зоркого взгляда Штольца и вести удачно войну,
то этим обязана была вовсе не своей силе, как в борьбе
с Обломовым, а только упорному молчанию Штольца, его скрытому поведению. Но в открытом поле перевес был не на ее стороне, и потому вопросом: «как я могу знать?» она хотела только выиграть вершок пространства и минуту времени,
чтоб неприятель яснее обнаружил свой замысел.
Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует
ту мужественность, в которой должна быть закалена душа,
чтоб не бледнеть перед жизнью, какова бы она ни была, смотреть на нее не как на тяжкое иго, крест, а только как на долг, и достойно вынести битву
с ней.
— Где, батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдешь? Был на двух местах, да не потрафил. Все не
то теперь, не по-прежнему; хуже стало. В лакеи грамотных требуют: да и у знатных господ нет уж этого,
чтоб в передней битком набито было народу. Всё по одному, редко где два лакея. Сапоги сами снимают
с себя: какую-то машинку выдумали! —
с сокрушением продолжал Захар. — Срам, стыд, пропадает барство!