Неточные совпадения
— Уж
что ни скажешь ты, Максимыч, — сказала Аксинья Захаровна. —
Про родных дочерей неподобные слова говоришь! Бога-то побоялся бы да людей постыдился бы.
— Кто тебе
про сговор сказал? — ответил Патап Максимыч. — И на разум мне того не приходило. Приедут гости к имениннице — вот и все.
Ни смотрин,
ни сговора не будет; и
про то, чтоб невесту пропить, не будет речи. Поглядят друг на дружку, повидаются, поговорят кой о
чем и ознакомятся, оно все-таки лучше. Ты покаместь Настасье ничего не говори.
— Сначала речь
про кельи поведи, не заметил бы,
что мысли меняешь. Не то твоим словам веры не будет, — говорила Фленушка. — Скажи: если, мол, ты меня в обитель не пустишь, я, мол, себя не пожалею: либо руки на себя наложу, либо какого
ни на есть парня возьму в полюбовники да «уходом» за него и уйду… Увидишь, какой тихонький после твоих речей будет… Только ты скрепи себя,
что б он
ни делал. Неровно и ударит: не робей, смело говори да строго, свысока.
Никому не было говорено
про сватовство Снежкова, но Заплатины были повещены. Еще стоя за богоявленской вечерней в часовне Скорнякова, Патап Максимыч сказал Ивану Григорьичу,
что Настина судьба, кажется, выходит, и велел Груне
про то сказать, а больше
ни единой душе. Так и сделано.
Алексей проснулся из забытья. Все время сидел он, опустя глаза в землю и не слыша,
что вокруг его говорится… Золото, только золото на уме у него… Услышав хозяйское слово и увидя Никифора, встал. «Волк» повернул назад и, как
ни в
чем не бывало, с тяжелым вздохом уселся у печки, возле выхода в боковушку. И как же ругался он сам
про себя.
— Жирно, брат, съест! — возразил Патап Максимыч. — Нет, Яким Прохорыч, нечего нам
про это дело и толковать. Не подходящее, совсем пустое дело!.. Как же это? Будь он хоть патриарх, твой Софрон, а деньги в складчину давай, коли барышей хочешь… А то — сам денег
ни гроша, а в половине… На
что это похоже?.. За
что?
— Не умудрил меня Господь наукой, касатик ты мой… Куда мне, темному человеку! Говорил ведь я тебе,
что и грамоте-то здесь, в лесу, научился. Кой-как бреду. Писание читать могу, а насчет грамматического да философского учения тут уж, разлюбезный ты мой, я
ни при
чем… Да признаться, и не разумею,
что такое за грамматическое учение,
что за философия такая. Читал
про них и в книге «Вере» и в «Максиме Греке», а
что такое оно обозначает, прости, Христа ради, не знаю.
— Как бы ты ему не советовал в город ехать, он бы не вздумал этого, — сказал Стуколов. — Чапурин совсем в тебе уверился, стоило тебе слово сказать,
ни за
что бы он не поехал… А ты околесную понес… Да чуть было и
про то дело не проболтался… Не толкни я тебя, ты бы так все ему и выложил… Эх ты, ворона!..
— Так-таки и сказывали,
что в этом самом виде песок из земли копан? — продолжал свои расспросы Колышкин. —
Ни про какую промывку не было речи?
— Так… — промычал Макар Тихоныч. — Много хорошего
про Залетова я наслышан, — продолжал он, помолчав и поглядывая искоса на сына. — С кем в городе
ни заговоришь, опричь доброго слова ничего об нем не слыхать… Вот
что: у Макарья мы повидаемся, и коли твой Залетов по мысли придется мне, так и быть, благословлю — бери хозяйку… Девка, сказывают, по всем статьям хороша… Почитала бы только меня да из моей воли не выходила, а
про другое
что, как сами знаете.
— Да так-то оно так, сударыня, — сказала, взглянув на Марью Гавриловну и понизив голос, Манефа. — К тому только речь моя,
что, живучи столько в обители,
ни смирению,
ни послушанию она не научилась… А это маленько обидно. Кому не доведись, всяк осудить меня может: тетка-де родная, а не сумела племянницу научить. Вот
про что говорю я, сударыня.
— Худых дел у меня не затеяно, — отвечал Алексей, — а тайных дум, тайных страхов довольно…
Что тебе поведаю, — продолжал он, становясь перед Пантелеем, — никто доселе не знает. Не говаривал я
про свои тайные страхи
ни попу на духу,
ни отцу с матерью,
ни другу,
ни брату,
ни родной сестре… Тебе все скажу… Как на ладонке раскрою… Разговори ты меня, Пантелей Прохорыч, научи меня, пособи горю великому. Ты много на свете живешь, много видал, еще больше того от людей слыхал… Исцели мою скорбь душевную.
— Самому мне где примечать?.. А по людям говор нехорош ходит, — отвечал Пантелей. — Кого
ни спроси, всяк
про Дюкова скажет,
что век свой на воровских делах стоит.
— Так оно, так, — молвил Патап Максимыч. —
Про то
ни слова. «Чти отца твоего и матерь твою» — Господне слово!.. Хвалю,
что родителей почитаешь… За то Господь наградит тебя счастьем и богатством.
— А им внушено,
что в грамоте
про ихние земли поминается, чтоб тем землям за ними быть веки вечные, — сказала Манефа. — По здешним местам
ни у кого ведь крепостей на землю нет — народ все набеглый. Оттого и дорожат Игнатьевой грамотой…
— По родству у них и дела за едино, — сказала Манефа. — Нам не то дорого,
что Громовы с Дрябиными да с вашими москвичами епископство устрояли, а то,
что к знатным вельможам вхожи и, какие бы по старообрядству дела
ни были, все до капельки знают… Самим Громовым писать
про те дела невозможно, опаску держат, так они все через Дрябиных… Поди, и тут о чем-нибудь извещают… Читай-ка, Фленушка.
— Мало ль
чего не плетут ваши бабьи языки, — строго промолвил жене Трифон Лохматый. — Не слыша слышат, не видя видят, а вестей напустят, смóтницы,
что ни конному,
ни пешему их не нагнать,
ни царским указом их не поворотить… Пуговицы вам бы на губы-то пришить… Нечего тут!.. Спать ступайте, не мешайте нам
про дело толковать.
И на пристани, и в гостинице, и на хлебной бирже прислушивается Алексей, не зайдет ли речь
про какое местечко. Кой у кого даже выспрашивал, но все понапрасну. Сказывали
про места, да не такие, какого хотелось бы. Да и на те с ветру людей не брали, больше все по знакомству либо за известной порукой. А его
ни едина душа по всему городу́ не знает, ровно за тридевять земель от родной стороны он заехал. Нет доброхотов — всяк за себя, и не то
что чужанина, земляка — и того всяк норовит под свой ноготь гнуть.
— Расскажите, коли такое есть ваше желание, — безучастно ответил Василий Борисыч, зная наперед,
что услышит
про такое чудо, какого
ни в одном «Патерике» не отыщется.
— Еще б не бояться!.. В скиту живешь, — улыбнулась Егориха. — Поди, там
про меня и не знай
чего в уши тебе
ни напели. С бесами-де водится, с демонами… Так,
что ли?
Слушает Таня, сама дивуется. «
Что за речи такие,
что за молитвы судные? — думает она
про себя. — А нет в тех молитвах никакой супротивности,
ни единого черного слова знахарка не промолвила. Божьим словом зачала, святым аминем закончила».
На кого
ни взглянет, все ей кажется,
что смеются над нею: «Вот, мол, вдовушка так вдовушка, подцепила молодчика, да и живет с ним без стыда, без совести…» Заговорят ли погромче в соседних комнатах гостиницы, раздастся ли там веселый смех, все ей думается,
что про нее пересуды идут, над нею люди смеются…
Подошел к «Соболю». Капитан стоит у руля и молча вдаль смотрит. На палубе
ни души. Сказывает
про себя Алексей капитану,
что он новый хозяин. Не торопясь, сошел капитан с рубки, не снимая картуза, подошел к Алексею и сухо спросил...
И
ни словечка
ни с кем не вымолвил он на обратном пути в Комаров. Когда расселись по повозкам, мать Аркадия вздумала было завести с ним разговор
про Китежского «Летописца», но Василий Борисыч сказал,
что он обдумывает, как и
что ему в Петров день на собранье говорить… Замолчала Аркадия, не взглядывала даже на спутника. «Пусть его, батюшка, думает, пусть его сбирается с мыслями всеобщего ради умирения древлеправославных христиан!..»
Да покаместь
ни Устинье,
ни другому кому не сказывай,
про что мы с тобой говорили…
— Ну ладно, хорошо, — сказала Фленушка. — Побожись теперь в том,
что никому
ни единым словом не промолвишься,
про что стану говорить тебе…
—
Про то,
что всем скитам конец настанет, егда нашу святую икону в никонианскую церковь внесут,
ни единым словом в подлинном сказании не помянуто, а сказано: «Пока сия икона моя будет в той обители, дотоле древлее благочестие процветать в ней будет…» Где ж тут общее дело нашли вы?..
— Кто бы
ни говорил, — молвил Семен Петрович. — Не в том сила, кто
про твои похожденья мне сказывал, а в том, как пособить,
что посоветовать, как бы полегче из беды выпутаться. Вот
что. Патап-от Чапурин зверь зверем. Дойдут до него слухи,
что с тобой он поделает?
Не сказал ей муж
ни про донос,
ни про следствие, от сторонних людей все проведала и с злорадной усмешкой стала приставать к Патапу Максимычу: «Ну
что?..
— Спасибо на памяти
про нашу хлеб-соль, — сухо промолвил Патап Максимыч. — Не беспокойте себя понапрасну, Марья Гавриловна.
Ни чаю,
ни кофею,
ни закусывать мне теперь неохота… И за то благодарен,
что хлеб-соль моя не забыта.
И пошло пированье в дому у Патапа Максимыча, и пошли у него столы почетные. Соезжалося на свадьбу гостей множество. Пировали те гости неделю целую, мало показалось Патапу Максимычу, другой прихватили половину. И сколь
ни бывало пиров и столов по заволжским лесам,
про такие,
что были на свадьбе Василья Борисыча, слыхом никто не слыхал, никто даже во снах не видал. Во всю ширь разгулялся старый тысячник и на старости лет согрешил — плясать пошел на радостях.
Неточные совпадения
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе;
ни один купец,
ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких,
что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!..
Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и говорить
про губернаторов…
— Нет, она ничего не говорила
ни про того
ни про другого; она слишком горда. Но я знаю,
что всё от этого…
Разговор не умолкал
ни на минуту, так
что старой княгине, всегда имевшей
про запас, на случай неимения темы, два тяжелые орудия: классическое и реальное образование и общую воинскую повинность, не пришлось выдвигать их, а графине Нордстон не пришлось подразнить Левина.
— Только эти два существа я люблю, и одно исключает другое. Я не могу их соединить, а это мне одно нужно. А если этого нет, то всё равно. Всё, всё равно. И как-нибудь кончится, и потому я не могу, не люблю говорить
про это. Так ты не упрекай меня, не суди меня
ни в
чем. Ты не можешь со своею чистотой понять всего того,
чем я страдаю.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той,
про которую он вычитал в газетах, но той,
что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям, какого бы состояния и звания они
ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие
чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.