Неточные совпадения
Настя отерла слезы передником и отняла его от
лица. Изумились отец с матерью, взглянув на нее. Точно
не Настя, другая какая-то девушка стала перед ними. Гордо подняв голову, величаво подошла она
к отцу и ровным, твердым, сдержанным голосом, как бы отчеканивая каждое слово, сказала...
Петряйка вскочил, обулся и, подойдя
к глиняному рукомойнику, сплеснул
лицо. Нельзя сказать, чтоб он умылся, он размазал только копоть, обильно насевшую на
лицах, шеях и руках обитателей зимницы… Лесники люди непривередливые: из грязи да из копоти зиму-зименскую
не выходят…
В Улангере, до самой высылки из скитов посторонних
лиц (то есть
не приписанных
к скиту по ревизии), жили две дворянки, одна еще молоденькая, дочь прапорщика, другая старуха, которую местные старообрядцы таинственно величали «дамою двора его императорского величества».
— Нет, — отвечал Алексей. — Светел ликом и добр. Только ласку да приятство видел я на
лице его, а как вскинул он на меня глазами, показались мне его глаза родительскими: такие любовные, такие заботные. Подхожу
к нему… И тут… ровно шепнул мне кто-то: «От сего человека погибель твоя». Так и говорит: «От сего человека погибель твоя». Откуда такое извещение —
не знаю.
Зажгла Никитишна свечи перед иконами и вышла вместе с канонницей… Все переглянулись, догадались… Аксинья Захаровна села у изголовья дочери и, прижавшись
к Груне, тихо плакала. Патап Максимыч, скрестив руки, глаз
не сводил с
лица дочери.
Стоит у могилки Аксинья Захаровна, ронит слезы горькие по
лицу бледному,
не хочется расставаться ей с новосельем милой доченьки… А отец стоит: скрестил руки, склонил голову, сизой тучей скорбь покрыла
лицо его… Все родные, подруги, знакомые стоят у могилы, слезами обливаючись… И только что певицы келейные пропели «вечную память», Устинья над свежей могилою новый плач завела, обращаясь
к покойнице...
— Рядом с паломником
к пруту прикован, — отвечал Алексей. — Я ведь в лицо-то его
не знаю, да мне сказали: «Вот этот высокий, ражий, седой — ихний игумен, отец Михаил»; много их тут было, больше пятидесяти человек — молодые и старые. Стуколова сам я признал.
Вот впереди других идет сухопарая невысокого роста старушка с умным
лицом и добродушным взором живых голубых глаз. Опираясь на посох, идет она
не скоро, но споро, твердой, легкой поступью и оставляет за собой ряды дорожных скитниц. Бодрую старицу сопровождают четыре иноки́ни, такие же, как и она, постные, такие же степенные. Молодых с ними
не было, да очень молодых в их скиту и
не держали… То была шарпанская игуменья, мать Августа, с сестрами. Обогнав ряды келейниц, подошла
к ней Фленушка.
— И
не говори!.. Оборони тебя Господи, если кому проговориться смеешь, — строго сказал Патап Максимыч, оборотясь
лицом к Алексею. — Это тебе на разживу, — прибавил он, подавая пачку ассигнаций, завернутую в розовую чайную бумагу. —
Не злом провожаю… Господь велел добром за зло платить… Получай!
Так и
не видел
лица стоявшего спиной
к дверям Морковкина. А тот и по уходе Алексея долго еще разглядывал висевшее на стене предписание.
По отпусте, приникнув
лицом к дочерниной могиле, зарыдала Аксинья Захаровна; завела было голосом и Параша, да как-то
не вышло у ней причитанья, она и замолкла… Приехавшая без зова на поминки знаменитая плачея Устинья Клещиха с двумя вопленницами завела поминальный плач, пока поминальщики ели кутью на могиле.
А Устинья следом за ним. Мерными шагами, ходко спешит она
к перелеску, огнем пышет
лицо, искрами брызжут глаза, губы от гнева и ревности так и подергивает. «Коль
не мне, никому за тобой
не быть!.. Крови твоей напьюсь, а другой
не отдам!.. А эту разлучницу, эту змею подколодную!.. Корнями ее обвести, зельем опоить, ножом зарезать!..»
— Благодарим покорно, матушка, — сладеньким, заискивающим голоском, с низкими поклонами стала говорить мать Таисея. — От
лица всея нашей обители приношу тебе великую нашу благодарность. Да уж позволь и попенять, за что
не удостоила убогих своим посещеньем… Равно ангела Божия, мы тебя ждали… Живем, кажется, по соседству, пребываем завсегда в любви и совете, а на такой великий праздник
не захотела
к нам пожаловать.
Надо послать
к ним умелую, чтобы в грязь
лицом не ударила,
не осрамила бы нашего Керженца…
Вдруг под общий смех опрометью влетела Устинья Московка.
Лицо бледное, головной платок набок, сама растрепанная, глаза красные, слезы в три ручья… С визгом и воплем подбежала
к кровати, ринулась на постель и разразилась рыданьями… Все обступили ее, с участием расспрашивали, но, уткнувши голову в подушку, она ничему
не внимала… Догадалась Фленушка, с чего Устинья убивается, но
не сказала ни слова, хоть
не меньше других вкруг нее суетилась.
— Да нет…
не стоит про то говорить… Так, одни пустые мысли… с ветру, — молвила Дуня и, припав
к лицу Аграфены Петровны, поцелуями покрыла его. — Зачем это давеча Фленушка про меня помянула?.. — тихо прошептала она.
— Ах, Фленушка, Фленушка! — вскликнула Манефа, горячо прижав
к груди своей голову девушки. И слезы, давно
не струившиеся из очей старицы, окропили бледное
лицо Фленушки.
На Василье Борисыче
лица не было. Безгласен, чуть
не бездыханен, медленными шагами подвигался он
к Самоквасову, идя об руку с саратовским приятелем. Поблекшие и посиневшие губы его трепетно шептали: «Исчезоша яко дым дние моя… от гласа воздыхания моего прильпе кость моя плоти моей, уподобихся неясыти пустынному, бых яко вран нощный на нырищи…» Бежать бы, но сильна, крепка рука саратовца —
не увéрнешься, да и бежать-то уж некогда.
Фленушка с Марьюшкой ушли в свои горницы, а другие белицы, что ходили гулять с Прасковьей Патаповной, на дворе стояли и тоже плакали. Пуще всех ревела, всех голосистей причитала Варвара, головница Бояркиных, ключница матери Таисеи. Она одна из Бояркиных ходила гулять
к перелеску, и когда мать Таисея узнала, что случилось,
не разобрав дела, кинулась на свою любимицу и так отхлестала ее по щекам, что у той все
лицо раздуло.
Иван Григорьич
к другому окну бросился — видит, шажком въезжает в деревню тарантас, и в нем Параша сидит. Рядом с ней кто-то, но так он съежился в глубине тарантаса, что
лица совсем
не было видно.
Неточные совпадения
Лука стоял, помалчивал, // Боялся,
не наклали бы // Товарищи в бока. // Оно быть так и сталося, // Да
к счастию крестьянина // Дорога позагнулася — //
Лицо попово строгое // Явилось на бугре…
Бурмистр потупил голову, // — Как приказать изволите! // Два-три денька хорошие, // И сено вашей милости // Все уберем, Бог даст! //
Не правда ли, ребятушки?.. — // (Бурмистр воротит
к барщине // Широкое
лицо.) // За барщину ответила // Проворная Орефьевна, // Бурмистрова кума: // — Вестимо так, Клим Яковлич. // Покуда вёдро держится, // Убрать бы сено барское, // А наше — подождет!
Возвратившись домой, Грустилов целую ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на дне которой метались черти. Были тут и кокотки, и кокодессы, и даже тетерева — и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся
к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это горькая уверенность, что
не один он погряз, но в
лице его погряз и весь Глупов.
Ни в фигуре, ни даже в
лице врага человеческого
не усматривается особливой страсти
к мучительству, а видится лишь нарочитое упразднение естества.
Княгиня Бетси,
не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только что успела она войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное
лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай в большой гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты
к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.