Неточные совпадения
В лесистом Верховом Заволжье деревни малые, зато частые, одна от другой
на версту,
на две. Земля холодна, неродима, своего хлеба мужику разве до Масленой хватит, и то в урожайный год! Как ни бейся
на надельной полосе, сколько страды над ней ни
принимай, круглый год трудовым хлебом себя не прокормишь. Такова сторона!
Но, веря своей
примете, мужики не доверяли бабьим обрядам и, ворча себе под нос, копались средь дворов в навозе, глядя, не осталось ли там огня после того, как с вечера старухи пуки лучины тут жгли, чтоб
на том свете родителям было теплее.
— То-то.
На,
прими, — сказал он, подавая жене закрытый бурак, но, увидя входившую канонницу, отдал ей, примолвив: — Ей лучше
принять, она свят человек. Возьми-ка, Евпраксеюшка, воду богоявленскую.
— Что тебе, Максимыч, слушать глупые речи мои? — молвила
на то Аксинья Захаровна. — Ты голова. Знаю, что ради меня, не ради его, непутного, Микешку жалеешь. Да сколь же еще из-за него, паскудного, мне слез
принимать, глядя
на твои к нему милости? Ничто ему, пьянице, ни в прок, ни в толк нейдет. Совсем, отято́й, сбился с пути. Ох, Патапушка, голубчик ты мой, кормилец ты наш, не кори за Микешку меня, горемычную. Возрадовалась бы я, во гробу его видючи в белом саване…
Любовно
принял мир слово Трифоново. Урядили, положили старики, если объявится лиходей, что у Лохматого токарню спалил, потачки ему, вору, не давать: из лет не вышел — в рекруты, вышел из лет — в Сибирь
на поселенье. Так старики порешили.
По-моему, и нам бы надо
принять, потому что в Москве, и в Казани,
на Низу и во всех городах
приняли.
— Он всему последует, чему самарские, — заметила Евпраксия. — А в Самаре епископа, сказывают,
приняли. Аксинья Захаровна сумлевалась спервоначала, а теперь, кажется, и она готова
принять, потому что сам велел. Я вот уж другу неделю поминаю
на службе и епископа и отца Михаила; сама Аксинья Захаровна сказала, чтоб поминать.
— Я нарочно пришел к тебе, Настя, добрым порядком толковать, — начал Патап Максимыч, садясь
на дочернину кровать. — Ты не кручинься, не серчай. Давеча я пошумел, ты к сердцу отцовских речей не
принимай. Хочешь, бусы хороши куплю?
Поставила Никитишна домик о край деревни, обзавелась хозяйством, отыскала где-то троюродную племянницу, взяла ее вместо дочери, вспоила, вскормила, замуж выдала, зятя в дом
приняла и живет теперь себе, не налюбуется
на маленьких внучат, привязанных к бабушке больше, чем к родной матери.
— Как же это возможно, — отвечала хозяйка. — Сама не приглядишь, все шиворот-навыворот да вон
на тараты пойдет… А после за ихнюю дурость
принимай от гостей срам да окрик от Патапа Максимыча… Сама знаешь, родная, какие гости у нас будут! Надо, чтобы все было прибрано показистее.
У Насти от сердца отлегло. Сперва думала она, не узнала ль чего крестнинькая. Меж девками за Волгой, особенно в скитах, ходят толки, что иные старушки по каким-то
приметам узнают, сохранила себя девушка аль потеряла. Когда Никитишна, пристально глядя в лицо крестнице, настойчиво спрашивала, что с ней поделалось, пришло Насте
на ум, не умеет ли и Никитишна девушек отгадывать. Оттого и смутилась. Но, услыхав, что крестная речь завела о другом, тотчас оправилась.
Но тут вдруг ему вспомнились рассказы Снежковых про дочерей Стужина. И мерещится Патапу Максимычу, что Михайло Данилыч оголил Настю чуть не до пояса, посадил боком
на лошадь и возит по московским улицам… Народ бежит, дивуется… Срам-от, срам-от какой… А Настасья плачет, убивается, неохота позор
принимать… А делать ей нечего: муж того хочет, а муж голова.
Да скорее в землю живую ее закопаю, чем такое бесчестье
на род-племя
приму…
Отжившую для мира черницу перестали тревожить воспоминанья о прежних днях, и если порой возникал перед ее душевными очами милый когда-то образ, строгая инокиня
принимала его уже за наваждение лукавого, раскрывала Добротолюбие и, читая наставление об умной молитве, погружалась в созерцательное богомыслие и, Господу помогающу, прогоняла находившее
на нее искушение.
У Патапа Максимыча в самом деле новые мысли в голове забродили. Когда он ходил взад и вперед по горницам, гадая про будущие миллионы, приходило ему и то в голову, как дочерей устроить. «Не Снежковым чета женихи найдутся, — тогда думал он, — а все ж не выдам Настасью за такого шута, как Михайло Данилыч… Надо мне людей богобоязненных, благочестивых, не скоморохов, что теперь по купечеству пошли. Тогда можно и небогатого в зятья
принять, богатства
на всех хватит».
— А кому заплатишь-то?.. Платить-то некому!.. — отвечал дядя Онуфрий. — Разве можно артельному леснику с чужанина хоть малость какую
принять?.. Разве артель спустит ему хошь одну копейку взять со стороны?.. Да вот я старшой у них, «хозяином» называюсь, а возьми-ка я с вашего степенства хоть медну полушку, ребята не поглядят, что я у них голова, что борода у меня седа, разложат да таку вспарку зададут, что и-и… У нас
на это строго.
— Ну,
на артель
примите, — сказал Патап Максимыч.
Келарь, подойдя к игумну, благословился первую яству ставить братии, отец чашник благословился квас разливать, отец будильник
на разносном блюде
принял пять деревянных ставцев с гороховой лапшой, келарь взял с блюда ставец и с поклоном поставил его перед игумном.
— А чего ради в ихнее дело обещал я идти? — вдруг вскрикнул Патап Максимыч. — Как мне сразу не увидеть было ихнего мошенства?.. Затем я
на Ветлугу ездил, затем и маету
принимал… чтоб разведать про них, чтоб
на чистую воду плутов вывести… А к тебе в город зачем бы приезжать?.. По золоту ты человек знающий, с кем же, как не с тобой, размотать ихнюю плутню… Думаешь, верил им?.. Держи карман!.. Нет, друг, еще тот человек
на свет не рожден, что проведет Патапа Чапурина.
— Завтра после часов надо сходить к ней, повидаться, гостинцы снести, — озабоченно говорила Манефа. — А вам, матери и девицы, Аксинья Захаровна тоже гостинцев прислала за то, что хорошо ее ангелу праздновали, по рублю
на сестру пожаловала, опричь иного. Завтра, мать Таифа, — прибавила она, обращаясь к казначее, — возы придут.
Прими по росписи… Фленушка, у тебя никак роспись-то?
— По муку да по крупу
на базар вам ездить не надо, — продолжала мать Манефа не допускающим противоречия голосом. — Нечего время попусту тратить. Отпусти, Таифа, сиротам
на каждый двор муки да масла. Сняточков прибавь, судачка вяленого да пшеничной мучки
на пряженцы. Разочти, чтоб
на каждый двор по рублю с четвертью приходилось. По четверти от нашей худости
примите, — промолвила Манефа, обращаясь к сиротам.
— Эх, други мои любезные, — молвит
на то Гаврила Маркелыч. — Что за невидаль ваша первая гильдия? Мы люди серые, нам, пожалуй, она не под стать… Говорите вы про мой капитал, так чужая мошна темна, и денег моих никто не считал. Может статься, капиталу-то у меня и много поменьше того, как вы рассуждаете. Да и какой мне припен в первой гильдии сидеть? Кораблей за море не отправлять, сына в рекруты все едино не возьмут, коль и по третьей запишемся, из-за чего же я стану лишние хлопоты
на себя
принимать?
Гаврила Маркелыч велел жене Машу вырядить и отправиться
на смотр [
На смотринах при крестных ходах и старообрядцы
принимают участие.
Но вот архиерей,
приняв на свои руки принесенную святыню, передал ее городскому голове, и клир торжественно воскликнул: «Днесь светло красуется град сей, яко зарю солнечную восприемше, Владычице, чудотворную твою икону!..» Блеснули слезами взоры молящейся толпы, и десятки тысяч поверглися ниц пред ликом Девы Марии.
— То-то и есть, что значит наша-то жадность! — раздумчиво молвил Пантелей. — Чего еще надо ему? Так нет, все мало… Хотел было поговорить ему, боюсь… Скажи ты при случае матушке Манефе, не отговорит ли она его… Думал молвить Аксинье Захаровне, да пожалел — станет убиваться, а зачнет ему говорить,
на грех только наведет… Не больно он речи-то ее
принимает… Разве матушку не послушает ли?
— Самому мне где
примечать?.. А по людям говор нехорош ходит, — отвечал Пантелей. — Кого ни спроси, всяк про Дюкова скажет, что век свой
на воровских делах стоит.
— А в раздачу сиротам
на каждый двор по рублю… Каждой сестре, пришедшей в день сей из скудных обителей, по рублю… Прихожим христолюбцам, кто нужду имеет, по рублю… И та раздача не из обительской казны, а от моего недостоинства… Раздавать будет мать Таифа… А ты, матушка Таифа,
прими, кроме того, двести рублей в раздачу по нашей святой обители.
Вспомнил Алексей, как
на утренней заре видел он молодую вдову, вспомнил про песню ее кручинную, про звонкий душевный голос и про внезапный переполох ее… И чего так испугалась она?.. Его ли
приметила?.. Иль, завидя звонариху, спешно укрылась от нее с глаз долой? Не разгадать Алексею.
Оглянуться б ему
на шелковые занавески, что висели в середнем окне Марьи Гавриловны, не
приметил ли бы он меж ними светлого искрометного глаза, зорко следившего за удалявшимся молодцем?..
Таня вышла. Марья Гавриловна старалась
принять на себя строгий, сдержанный вид. Проходя мимо зеркала, заглянула в него и поправила
на груди ленточку.
Груня дала лекарство.
Приняв его, Настя весело взглянула
на нее и молвила...
Что у меня забрано —
прими на помин ее души…
Не
примечая, как подействовало
на игуменью упоминанье про Стуколова, Марья Гавриловна продолжала рассказывать о красноярской братии.
— А видите ли, дело в чем, — сказала Манефа, — и
на Иргизе, и в Слободах, и в Лаврентьеве всех несогласных
принять попов, великороссийскими архиереями благословенных, по своим местам разослали —
на родину, значит.
Извещая обо всем, что писали Дрябины, и о том, какое дело вышло в Красноярском скиту, Манефа просила их в случае неблагополучия
принять на некоторое время обительскую святыню, чтоб во время переборки ее не лишиться.
Насчет епископа Софрония писала, что, удостоверясь в его стяжаниях и иных недостойных поступках, совершенно его отчуждилась и попов его ставленья отнюдь не
принимает, а о владимирском архиепископе будет
на Петров день собрание, и со всех скитов съедутся к ней.
— Эку жару Господь посылает, — молвила Августа, переходя дорогу. — До полдён еще далеко, а гляди-ка,
на солнышке-то как припекает… По старым
приметам, яровым бы надо хорошо уродиться… Дай-ка, Господи, благое совершение!.. Ну, что же, красавица, какие у тебя до меня тайности? — спросила она Фленушку, когда остались они одаль от других келейниц.
На счастье, подъехал он к берегу как раз в то время, как вернувшиеся с нагорной стороны перевозчики стали
принимать на паром «свежих людей»…
Подошел святитель к городу, перевозчики его не
приняли, перевезти через реку не восхотели, видя, что с такого убогого человека взять им нечего, и невидимо мирским очам
на речные струи быстрые распростер чудотворец свою мантию.
— Не больно далече отсюда, — сказал Сергей Андреич. — У меня
на пароходах. Возьму тебя, Алексей Трифоныч, со всяким моим удовольствием, если только Патап Максимыч отпишет, что расстался с тобой добрым порядком. А без его решенья
принять тебя
на службу мне нельзя… Сам знаешь, он ведь мне заместо отца… Вот и попрошу я по этому делу его родительского благословенья, навеки нерушимого, — добродушно подсмеялся Колышкин.
Полезного человека прочь от себя, а
на место его
принимает в дом самопервейшую по здешним местам бестию!..
«А что пишешь ты насчет Алексея Лохматого, что просится к тебе
на место, и ты его
прими безо всякого сумленья.
Найденыша обыкновенно несли в удельный приказ, а там сдавали
на воспитанье желающему
принять ребенка.
Никто не пожелал
принять в зятья захребетника. То еще
на уме у всех было: живучи столько лет в казенном училище, Карпушка совсем обмирщился, своротил, значит, в церковники, попал в великороссийскую. Как же взять такого в семью, неуклонно в древлем благочестии пребывающую?.. Пришлось Морковкину проживать при удельном приказе.
— По гривне с души, — сказал он. — По иным деревням у меня пятак положóн, а вы люди свои: с вас и гривна не обидна. Надо бы побольше, да уж так и быть, хлеб-соль вашу поминаючи, больше гривны
на первый раз не
приму.
Делать нечего — писарь велик человек, все у него в руках, а руки
на то и привешены, чтобы посулы да подносы от людей
принимать. Поклонились гривной с души воскормленнику… Что делать? Поневоле к полю, коли лесу нет… Взял деньги Морковкин — не поморщился да, издеваясь, примолвил старосте...
А Паранька меж тем с писарем заигрывала да заигрывала… И стало ей приходить в голову: «А ведь не плохое дело в писарихи попасть. Пила б я тогда чай до отвалу, самоваров по семи
на день! Ела бы пряники да коврижки городецкие, сколь душа
примет. Ежедень бы ходила в ситцевых сарафанах, а по праздникам бы в шелки наряжалась!.. Рубашки-то были бы у меня миткалевые, а передники, каких и
на скитских белицах нет».
— Бога не боится родитель твой — в чужи люди сыновей послал! Саввушку-то жалко мне оченно — паренек-от еще не выровнялся, пожалуй, и силенки у него не хватит
на работу подряженную. Много, пожалуй, придется и побой
принять, коль попадется к хозяину немилостивому. Чем сыновей-то в кабалу отдавать, у меня бы денег позаймовал. Не потерпит ему Господь за обиды родным сыновьям.
— Да через неделю беспременно надо
на пароход поспеть. К тому времени с Низу он выбежит:
приму кладь, да тем же часом в Рыбную.
Где твои буйные крики, где твои бесстыдные песни, пьяный задор и наглая ругань?.. Тише воды, ниже травы стал Никифор… Памятуя Настю,
принял он смиренье, возложил
на себя кротость и стал другим человеком.