Неточные совпадения
— А вот как возьму лестовку да ради Христова праздника отстегаю тебя, — с притворным негодованьем сказала Аксинья Захаровна, — так и
будешь знать, какая слава!.. Ишь что вздумала!.. Пусти их снег полоть за околицу!.. Да теперь, поди
чай, парней-то туда что навалило: и своих, и из Шишинки, и из Назаровой!.. Долго ль до греха?.. Девки вы молодые, дочери отецкие: след ли вам по ночам хвосты мочить?
Как утка переваливаясь, толстая работница Матрена втащила ведерный самовар и поставила его на прибранный Настей и Парашей стол. Семья уселась чайничать. Позвали и канонницу Евпраксию.
Пили чай с изюмом, потому что сочельник, а сахар скоромен: в него-де кровь бычачью кладут.
Удачно проведя день, Чапурин
был в духе и за
чаем шутки шутил с домашними. По этому одному видно
было, что съездил он подобру-поздорову, на базаре сделал оборот хороший; и все у него клеилось, шло как по маслу.
— Засыпь, пожалуй, — сказал Патап Максимыч. — А к именинам надо
будет в городе цветочного взять, рублев этак от шести. Важный
чай!
— Свежего купим. Гости хорошие, надо, чтоб все по гостям
было. Таковы у нас с тобой, Аксинья,
будут гости, что не токмо цветочного
чаю, детища родного для них не пожалею. Любую девку отдам! Вот оно как!
— Зачала Лазаря! — сказал, смеясь, Патап Максимыч. — Уж и Рассохиным нечего
есть! Эко слово, спасенная душа, ты молвила!.. Да у них, я тебе скажу, денег куча; лопатами,
чай, гребут. Обитель-то ихняя первыми богачами строена. У вас в Комарове они и хоронились, и постригались, и каких за то вкладов не надавали! Пошарь-ка у Досифеи в сундуках, много тысяч найдешь.
— Куда,
чай, в дом! — отозвался Чалый. — Пойдет такой богач к мужику в зятьях жить! Наш хозяин, хоть и тысячник, да все же крестьянин. А жених-то мало того, что из старого купецкого рода, почетный гражданин. У отца у его, слышь, медалей на шее-то что навешано, в городских головах сидел, в Питер ездил, у царя во дворце бывал. Наш-от хоть и спесив, да Снежковым на версту не
будет.
Души в нем не
чаял Чапурин, и в семье его Савельич
был свой человек.
— Что ты, окстись! — возразила Никитишна. — Ведь у лося-то,
чай, и копыто разделенное, и жвачку он отрыгает. Макария преподобного «житие» читал ли? Дал бы разве Божий угодник лося народу ясти, когда бы святыми отцами не
было того заповедано… Да что же про своих-то ничего не скажешь? А я, дура, не спрошу. Ну, как кумушка поживает, Аксинья Захаровна?
Сидя за
чаем, а потом за ужином, битый час протолковал Патап Максимыч с Никитишной, какие припасы и напитки искупить надо. И про Настю кой-что еще потолковали. Наконец, когда все
было переговорено и записано, Патап Максимыч поехал из Ключова, чтоб с рассветом
быть в городе.
Понимал Патап Максимыч, что за бесценное сокровище в дому у него подрастает. Разумом острая, сердцем добрая, ко всему жалостливая, нрава тихого, кроткого, росла и красой полнилась Груня. Не
было человека, кто бы, раз-другой увидавши девочку, не полюбил ее. Дочери Патапа Максимыча души в ней не
чаяли, хоть и немногим
была постарше их Груня, однако они во всем ее слушались. Ни у той, ни у другой никаких тайн от Груни не бывало. Но не судьба им
была вместе с Груней вырасти.
На другом столе
были расставлены заедки, какими по старому обычаю прежде всюду, во всех домах угощали гостей перед сбитнем и взварцем, замененными теперь
чаем.
Как Никитишна ни спорила, сколько ни говорила, что не следует готовить к
чаю этого стола, что у хороших людей так не водится, Патап Максимыч настоял на своем, убеждая куму-повариху тем, что «ведь не губернатор в гости к нему едет,
будут люди свои, старозаветные, такие, что перед чайком от настоечки никогда не прочь».
— Ну, так мадерцы испей; перед
чаем нельзя не
выпить, беспременно надо живот закрепить, — приставал Патап Максимыч, таща к столу Груню.
После матушки игуменьи
выпила Никитишна, все-таки уверяя Патапа Максимыча и всех, кто тут
был, что у господ в хороших домах так не водится, никто перед
чаем ни настойки, ни мадеры не
пьет.
Иван Григорьич и Патап Максимыч балыком да икрой закусывали, а женщины сластями. Кумовья, «чтоб не хромать», по другой
выпили. Затем уселись
чай пить. Аксинья Захаровна заварила свежего, шестирублевого.
Ведь это, значит, с нынешнего дня он, как Савельич, и обедать с нами
будет и
чай пить, а куда отъедет Патап Максимыч, он один мужчина в семье останется.
— Не в кабаке,
чай,
будет, не перед стойкой, — отвечал Патап Максимыч. — Напиться не дам. А то, право, не ладно, как Снежковы после проведают, что в самое то время, как они у нас пировали, родной дядя на запоре в подклете, ровно какой арестант, сидел. Так ли, кум, говорю? — прибавил Чапурин, обращаясь к Ивану Григорьичу.
— Отойди, — сурово ответила брату Аксинья Захаровна. — Как бы воля моя, в жизнь бы тебя не пустила сюда. Вот залетела ворона в высоки хоромы. На,
пей, что ли! — прибавила она, подавая ему чашку
чаю.
Не успели Скорняковы по первой чашке
чая выпить, как новые гости приехали: купец из города, Самсон Михайлыч Дюков, да пожилой человек в черном кафтане с мелкими пуговками и узеньким стоячим воротником, — кафтан, какой обыкновенно носят рогожские, отправляясь к службе в часовню.
— Постой, постой маленько, Яким Прохорыч, — молвила Аксинья Захаровна, подавая Стуколову чашку
чая. — Вижу, о чем твоя беседа
будет… Про святыню станешь рассказывать… Фленушка! Подь кликни сюда матушку Манефу. Из самого, мол, Иерусалима приехал гость, про святые места рассказывать хочет… Пусть и Евпраксеюшка придет послушать.
В позапрошлом году, зимой, сижу я раз вечером у Семена Елизарыча,
было еще из наших человека два; сидим, про дела толкуем, а
чай разливает матушка Семена Елизарыча, старушка древняя, редко когда и в люди кажется, больше все на молитве в своем мезонине пребывает.
Выпили по чашке
чаю, налили по другой.
Покончив с рыбными снедями, принялись за
чай с постным молоком, то
есть с ромом. Тут старцы от мирян не отстали, воздержней других оказался тот же паломник.
Большею частью старцы Божьи изводили свои денежки на «утешение», то
есть на
чай да на хмельное и разные к нему закуски.
После обычных приветствий и расспросов, после длинного разговора о кладях на низовых пристанях, о том, где больше оказалось пшеницы на свале: в Баронске аль в Балакове, о том, каково
будет летом на Харчевинском перекате да на Телячьем Броде, о краснораменских мельницах и горянщине, после
чая и плотной закуски Патап Максимыч молвил Колышкину...
— Приехала, матушка, в ту пятницу прибыла, — ответила казначея. — Расчет во всем подала как следует — сто восемьдесят привезла, за негасимую должны оставались. Да гостинцу вам, матушка, Силантьевы с нею прислали: шубку беличью, камлоту на ряску, ладану росного пять фунтов с походом, да масла бутыль, фунтов, должно
быть, пятнадцать вытянет. Завтра обо всем подробно доложу, а теперь не пора ли вам и покою дать? Устали,
чай, с дороги-то?
— Милости просим, удостойте, — отвечала Марья Гавриловна. —
Будем ждать. Фленушка, — прибавила она, обращаясь к ней, — пойдем ко мне… Марьюшка! Ко мне на чашку
чаю.
Почесал иной мужик-сирота затылок, а бабы скорчили губы, ровно уксусу хлебнули. Сулили по рублю деньгами — кто
чаял шубенку починить, кто соли купить, а кто думал и о чаре зелена вина. А все-таки надо
было еще раз земной поклон матушке Манефе отдать за ее великие милости…
Хоть Масляников в Казани
был проездом и никаких дел у него там не
было, однако прожил недели три и чуть не каждый вечер распивал
чаи в беседке Гаврилы Маркелыча, а иногда оставался на короткое время один на один с Машей.
— Дурак, значит, хоть его сегодня в Новотроицком за
чаем и хвалили, — молвил Макар Тихоныч. — Как же в кредит денег аль товару не брать? В долги давать, пожалуй, не годится, а коль тебе деньги дают да ты их не берешь, значит, ты безмозглая голова. Бери, да коль статья подойдет, сколь можно и утяни, тогда настоящее
будет дело, потому купец тот же стрелец, чужой оплошки должен ждать. На этом вся коммерция зиждется… Много ль за дочерью Залетов дает?
Навуходоносор, царь, превыше себя никого
быть не
чаял, гордостью, аки вол, наполнился, за то Господь в вола его обратил; фараон, царь египетский, за гордость в море потоп.
Как покойник Савельич
был, так он теперь: и обедает, и
чай распивает с хозяевами, и при гостях больше все в горницах…
А встреча
была что-то не похожа на прежние. Не прыгают дочери кругом отца, не заигрывают с ним утешными словами. Аксинья Захаровна вздыхает, глядит исподлобья. Сам Патап Максимыч то и дело зевает и
чаем торопит…
Алексей
выпил, закусил…
Чаю подали ему.
—
Пил ли чай-то, непутный? — спросила Фленушка, схватив Алексея за рукав, когда в задумчивом молчаньи входил он в сени игуменьиной стаи.
— Ах ты, пучеглазый этакой, — видно, в тебе совести нет ни на грош! — подхватила Фленушка, крепче держа за рукав Алексея. — Девица
чай пить зовет, а он на сторону… Мужлан ты сиволапый!.. Другой бы за честь поставил, а ты, глядь-ка поди!
— Гляди, каки вежливы гости наехали. Девица зовет
чай его
пить, приятную беседу с ним хочет вести, а он ровно бык перед убоем — упирается. Хватай под руки бесстыжего — тащи в горницу.
После кутьи в горницах родные и почетные гости
чай пили, а на улицах всех обносили вином, а непьющих баб, девок и подростков ренским потчевали. Только что сели за стол, плачеи стали под окнами дома… Устинья завела «поминальный плач», обращаясь от лица матери к покойнице с зовом ее на погребальную тризну...
Про белиц и поминать нечего — души не
чаяли они в Василье Борисыче, все до единой от речей и от песен его
были без ума, и одна перед другой старались угодить, чем только могли, залетному соловью…
— С тобою говорить надо
поевши, а у меня сегодня, кроме
чая, маковой росинки во рту не
было, — сказала Фленушка. — Принеси-ка чего-нибудь, а я меж тем в дорогу стану сбираться.
— Перво-наперво сбери ты нам, молодéц, четыре пары
чаю, да смотри у меня, чтобы
чай был самолучший — цветочный… Графинчик поставь, — примолвил дядя Елистрат.
Покончили лесовики с
чаем; графинчик всероссийского целиком остался за дядей Елистратом. Здоров
был на питье — каким сел, таким и встал: хоть в одном бы глазе.
Есть-пить Морковкину слава те Господи — иным дворянам только по великим праздникам
поесть так приходится: рому, кизлярки, всяких водок от челобитных приносов хоть полы подымай, чаю-сахару хоть коням заместо овса засыпай, других всяких запасов ни счету, ни меры нет…
А Паранька меж тем с писарем заигрывала да заигрывала… И стало ей приходить в голову: «А ведь не плохое дело в писарихи попасть.
Пила б я тогда
чай до отвалу, самоваров по семи на день!
Ела бы пряники да коврижки городецкие, сколь душа примет. Ежедень бы ходила в ситцевых сарафанах, а по праздникам бы в шелки наряжалась!.. Рубашки-то
были бы у меня миткалевые, а передники, каких и на скитских белицах нет».
— Так как же ты, гость дорогой, в Неметчину-то ездил?.. Много,
чай, поди,
было с тобой всяких приключеньев? — говорил Патап Максимыч Василью Борисычу. А тот сидел во образе смирения, учащал воздыхания, имел голову наклонну, сердце покорно, очи долу обращены.
А меж тем бывшие в келье
чай пили...
— Ну, матушка Ираида, — садясь на лавку, сказала она своей казначее, — послушай-ка меня, надо нам с тобой посоветовать. Вечор некогда
было и сегодня тож. Гости-то наши письма ко мне привезли: Тимофей Гордеич Самоквасов читалку просит прислать, старичок-от у них преставился, дедушка-то… Слыхала,
чай, что в подвале-то жил, в затворе спасался.
— Все
будет исправлено. Да что время напрасно терять? После
чаю сегодня ж отпоем по первому канону: вначале за Михаила единоумершего, потом за девицу Евдокию. Кликни матушку Аркадию, — промолвила Устинье, принесшей в келью чайный прибор. — А Фленушку с Парашей звала?
— Тридцать два варенца, матушка. По моему расчету на почетны столы за глаза хватит, — сказала мать Виринея. — Пришлым столы на дворе,
чай,
будут?.. Не обносить же их варенцами.