Неточные совпадения
— Да что Фленушка! — заметил Патап Максимыч. — Фленушка хоть и
знала бы что, так покроет, а Манефа на старости ничего не видит. Ты бы
других расспросила.
Заметив, что Алексей Лохматый мало что точит посуду, как никому
другому не выточить, но и в сортировке толк
знает, Патап Максимыч позвал его к себе на подмогу и очень доволен остался работой его.
У Насти от сердца отлегло. Сперва думала она, не
узнала ль чего крестнинькая. Меж девками за Волгой, особенно в скитах, ходят толки, что иные старушки по каким-то приметам
узнают, сохранила себя девушка аль потеряла. Когда Никитишна, пристально глядя в лицо крестнице, настойчиво спрашивала, что с ней поделалось, пришло Насте на ум, не умеет ли и Никитишна девушек отгадывать. Оттого и смутилась. Но, услыхав, что крестная речь завела о
другом, тотчас оправилась.
Как достигла Аграфена Петровна такого влияния на всех ею знаемых, сама не
знала и
другие не ведали.
На
другой день рано поутру Патап Максимыч собрался наскоро и поехал в Вихорево. Войдя в дом Ивана Григорьича, увидал он
друга и кума в таком гневе, что не
узнал его. Воротясь из Осиповки, вдовец
узнал, что один его ребенок кипятком обварен,
другой избит до крови. От недосмотра Спиридоновны и нянек пятилетняя Марфуша, резвясь, уронила самовар и обварила старшую сестру. Спиридоновна поучила Марфушу уму-разуму: в кровь избила ее.
— Зачем же нас в неведенье держишь? — сказал Патап Максимыч. — Здесь свои люди, стары твои
друзья, кондовые приятели, а кого не
знаешь — то чада и домочадцы их.
Не обнес Патап Максимыч и шурина, сидевшего рядом с приставленным к нему Алексеем… Было время, когда и Микешка, спуская с забубенными
друзьями по трактирам родительские денежки,
знал толк в этом вине… Взял он рюмку дрожащей рукой, вспомнил прежние годы, и что-то ясное проблеснуло в тусклых глазах его… Хлебнул и сплюнул.
А немало ночей, до последних кочетов, с милым
другом бывало сижено, немало в те ноченьки тайных любовных речей бывало с ним перемолвлено, по полям, по лугам с добрым молодцем было похожено, по рощам, по лесочкам было погулено… Раздавались, расступались кустики ракитовые, укрывали от людских очей стыд девичий, счастье молодецкое… Лес не видит, поле не слышит; людям не по что
знать…
— Молитесь, кому
знаете, — отвечал Чапурин. — Мне бы только Мотря цела была, до
другого прочего дела нет… Пуще всего гляди, чтоб с тем дьяволом пересылок у ней не заводилось.
— А за то, что он первый опознал про такое богатство, — отвечал Стуколов. — Вот, положим, у тебя теперь сто тысяч в руках, да разве получишь ты на них миллионы, коль я не укажу тебе места, не научу, как надо поступать? Положим,
другой тебя и научит всем порядкам: как заявлять прииски, как закрепить их за собой… А где копать-то станешь?.. В каком месте прииск заявишь?.. За то, чтобы
знать, где золото лежит, давай деньги епископу… Да и денег не надо — барыши пополам.
— Да отвяжись ты совсем, — с нетерпением крикнул Патап Максимыч, — ну, пущай его в подклете обедает!.. Ты этого парня понять не можешь.
Другого такого не сыщешь… Можешь ли ты
знать, какие я насчет его мысли имею?
Хоть заработки у лесников не Бог
знает какие, далеко не те, что у недальних их соседей, в Черной рамени да на Узоле, которы деревянну посуду и
другую горянщину работают, однако ж и они не прочь сладко поесть после трудов праведных.
— Кто ж из вас лучше
других дорогу на Ялокшу
знает?
— Отстань от меня, ради Господа, — молил Стуколов. — Делай, как
знаешь, а
других во грех не вводи.
Другой, наживя богатство, вздуется, как тесто на опаре… близко не подходи: шагает журавлем, глядит козырем и, кроме своего же брата богатея,
знать никого не хочет.
И только что кончили это дело, на
другой же день, Бог
знает отчего, загорелась келья матери Назареты, и стая сгорела дотла…
— У медведя лапа-то пошире, да и тот в капкан попадает, — смеючись, подхватила Фленушка. — Сноровку надо
знать, Марьюшка… А это уж мое дело, ты только помогай. Твое дело будет одно: гляди в два, не в полтора, одним глазом спи,
другим стереги, а что устережешь, про то мне доводи. Кто мигнул, кто кивнул, ты догадывайся и мне сказывай. Вот и вся недолга…
— Так… — промычал Макар Тихоныч. — Много хорошего про Залетова я наслышан, — продолжал он, помолчав и поглядывая искоса на сына. — С кем в городе ни заговоришь, опричь доброго слова ничего об нем не слыхать… Вот что: у Макарья мы повидаемся, и коли твой Залетов по мысли придется мне, так и быть, благословлю — бери хозяйку… Девка, сказывают, по всем статьям хороша… Почитала бы только меня да из моей воли не выходила, а про
другое что, как сами
знаете.
— Напрямик такого слова не сказано, — отвечал Пантелей, — а понимать надо так — какой же по здешним местам
другой золотой песок может быть? Опять же Ветлугу то и дело поминают. Не
знаешь разве, чем на Ветлуге народ займуется?
— Худых дел у меня не затеяно, — отвечал Алексей, — а тайных дум, тайных страхов довольно… Что тебе поведаю, — продолжал он, становясь перед Пантелеем, — никто доселе не
знает. Не говаривал я про свои тайные страхи ни попу на духу, ни отцу с матерью, ни
другу, ни брату, ни родной сестре… Тебе все скажу… Как на ладонке раскрою… Разговори ты меня, Пантелей Прохорыч, научи меня, пособи горю великому. Ты много на свете живешь, много видал, еще больше того от людей слыхал… Исцели мою скорбь душевную.
—
Знаю, что сидел, — молвил Патап Максимыч. — Это бы не беда: оправдался, значит, оправился — и дело с концом. А тут на поверку дело-то
другое вышло: они, проходимцы, тем золотом в беду нас впутать хотели… Да.
Ничего больше не добился Патап Максимыч. Но его то поразило, что Колышкин с Пантелеем,
друг друга не
зная, оба в одно слово: что один, то и
другой.
— А кто его
знает? С подаянием, должно быть. В Оленево к нам еще на шестой неделе приехал… А бывал не у всех, у нас в Анфисиной да у матушки Фелицаты… По
другим обителям ни ногой.
— Коли на то пошло, я тебе,
друг, и побольше скажу, — продолжала Манефа. — Достоверно я
знаю, что Коряга на мзде поставлен. А по правилам, такой поп и епископ, что ставил его, извержению подлежат, от общения да отречутся. Так ли, Василий Борисыч?
Не слыхать тебе,
друг милый, моих песен,
Не
узнать тебе про мою кручину,
Ах! Заной же, заной, сердце ретивое.
Надо покинуть дом, где его, бедняка-горюна, приютили, где осыпали его благодеяньями, где
узнал он радости любви, которую оценить не сумел… Куда деваться?.. Как сказать отцу с матерью, почему оставляет он Патапа Максимыча?.. Опять же легко молвить — «сыщи
другое место»… А как сыщешь его?..
— Жаль,
друг, очень жаль, что нет с тобой той тетради… — молвила Манефа. — Которы на память-то
знаешь, перескажи девицам — запишут они их да выучат… Марьюшка, слышишь, что говорю?
Четыре месяца пожил Алексей в Осиповке, а совсем стал
другой —
узнать нельзя.
— Вот намедни вы спрашивали меня, Андрей Иваныч, про «старую веру». Хоть я сам старовером родился, да из отцовского дома еще малым ребенком взят. Оттого и не
знаю ничего, ничего почти и не помню. Есть охота, так вот Алексея Трифоныча спросите, человек он книжный, коренной старовер, к тому ж из-за Волги, из тех самых лесов Керженских, где теперь старая вера вот уж двести лет крепче, чем по
другим местам, держится.
— Уж этого я доложить не могу, — ответил румяный торговец. — Поминал в ту пору Антип Гаврилыч Молявину: сестра-де хотела приказчика выслать, а
другое дело: не
знаю, как они распорядятся. Да ведь и то надо сказать — принять пароход по описи не больно хитрое дело. Опять же Молявины с Залетовыми никак сродни приходятся — свояки, что ли…
— Я доподлинно от самых верных людей
узнал, — продолжал Карп Алексеич, — что деньги большой сын приносит из Осиповки… Живет у Чапурина без году неделя, когда ему такие деньги заработать?.. Тут, надо быть,
другое есть.
Приходит наутре
другого дня Парфений, говорит игумну: «Ну вот, отче святый, теперь у тебя в кельях-то и чистенько, а в боковуше как есть свиной хлев, не благословишь ли и там подмыть?» — «Как
знаешь», — ответил игумен, а сам за лестовку да за умную молитву [Умная молитва — мысленная, без слов.].
— «Так я пóд вечер наряжу, святый отче…» А игумен опять то же слово: «Как
знаешь!..» На
другой день поу́тру опять к нему отец Парфений приходит, глядит, а игумен так и рыдает, так и разливается-плачет…
— Волка бояться — от белки бежать, — сказал Патап Максимыч. — Не ты первый, не ты будешь и последний…
Знаешь пословицу: «Смелому горох хлебать, робкому пустых щей не видать»? Бояться надо отпетому дураку да непостоянному человеку, а ты не из таковских. У тебя дело из рук не вывалится… Вот хоть бы вечор про Коновалова помянул… Что б тебе, делом занявшись,
другим Коноваловым стать?.. Сколько б тысяч народу за тебя день и ночь Богу молили!..
—
Знаем, как они у вас у родных-то гостят!.. — опять усмехнулся Патап Максимыч и, отложив
другую пачку, спросил сестру: — Много ль обителей по
другим скитам?
Кожевниковых дом, чать,
знаешь, крайний к соляным амбарам, его покупаю, да по соседству еще четыре местечка желательно прикупить: на имя Фленушки одно, на имя матери Таифы
другое, третье Виринеюшке, а четвертое матери Аркадии.
— Да хоть бы того же Василья Борисыча. Служит он всему нашему обществу со многим усердием; где какое дело случится, все он да он, всегда его да его куда надо посылают. Сама матушка Пульхерия пишет, что нет у них
другого человека ни из старых, ни из молодых… А ты его сманиваешь… Грех чинить обиду Христовой церкви, Патапушка!..
Знаешь ли, к кому церковный-от насильник причитается?..
Наперечет
знаю всех рогожских уставщиков и
других книжных людей тоже
знаю.
— Ну, эти игры там не годятся, про них и не поминайте — не то как раз осмеют… — сказал маклер. —
Другие надобно
знать… Да я обучу вас по времени… А теперь — прежде всего оденьтесь как следует, на руки перчатки наденьте в обтяжку, да чтоб завсегда перчатки были чистые… Под скобку тоже вам ходить не приходится… Прежде портного — зайдите вы к цирюльнику, там обстригут вас, причешут.
— Не в одеже дело, милый ты мой, а в душе, — сказала она, ласкаясь к нему. — Люби только меня, не разлюбливай, во всем
другом делай, как
знаешь.
— А на
другой день после того, как гость-от от нее уехал, за конями-то,
знаешь, глядим мы, пошла она, этак перед самыми вечернями, разгуляться за околицу…
И без того
знают, что полюбили
друг друга.
Долго там проживали они. Скит Улангерский прославился, дорожили им московские и
других городов старообрядцы. «
Знайте, дескать, что и меж нас есть родовые дворяне благородные», и щедрой рукой сыпали в Улангер подаяния. И жизнь в том скиту была безопасней и привольнее, чем по
другим, — и попы и полиция не так смело к нему подступали.
— Еще бы не
знать Красноярского скита, — отозвались
другие.
— Не диковина, а чудное Божие дело, — сказал на то грамотей. — Те столбы, что в небе «багрецами наливаются», сходятся и расходятся, не
другое что, как праведных молитва… Кто таковы те праведники, в коем месте молятся, нам, грешным,
знать не дано, но в поучение людям, ради спасения душ наших, всякому дано телесными очами зрети, как праведная молитва к Богу восходит…
— Так-то оно так, — молвил Марко Данилыч, — да, право, много делов-то набралось, матушка… Вот теперича хоть по рыбной части взять — восемь баржей из Астрахани вышли на
другой день Всех святых, а до сих пор об них никакого нет известия, не
знаю, все ли там благополучно.
Другие плохи больно, и устава не
знают, и читать даже не бойки…
— А ты паренек недогадливый!.. Не умеешь водиться с девицами, — весело и звонко захохотала Фленушка. — У нас, у девок, обычай такой: сама не захочет — ее не замай, рукам воли не давай… Так-то,
друг сердечный!.. А ты этого, видно, не
знал?.. А?..
— Не запугаешь меня, потаковница! Ничем не запугаешь!.. — кричала Устинья. — За самой за тобой
знаю кой-что… Допреже тебя дойду я до матушка — все про все доложу ей… Запоешь тогда у меня
другим голосом.
— Не ври, Васютка, не ври! Меня,
друг любезный, на бобах не проведешь. Кой-что сами
знаем, а больше того смекаем… Не об Москве задумался, не там твои мысли летают, не московской остуды,
другого боишься… Все по глазам твоим вижу, все, — с лукавой улыбкой говорил ему Семен Петрович.