Неточные совпадения
Волга — рукой подать. Что мужик в неделю наработает, тотчас на пристань везет,
а поленился — на соседний базар. Больших барышей ему не нажить; и за Волгой не всяк в «тысячники» вылезет, зато,
как ни плоха работа,
как работников в семье ни мало, заволжанин век свой сыт, одет, обут, и податные за ним не стоят. Чего ж еще?.. И за
то слава
те, Господи!.. Не всем
же в золоте ходить, в руках серебро носить, хоть и каждому русскому человеку такую судьбу няньки да мамки напевают, когда еще он в колыбели лежит.
— Только-то? — сказала Фленушка и залилась громким хохотом. — Ну, этих пиров не бойся, молодец. Рукобитью на них не бывать! Пусть их теперь праздничают, —
а лето придет, мы запразднуем: тогда на нашей улице праздник будет… Слушай: брагу для гостей не доварят, я тебя сведу с Настасьей.
Как от самой от нее услышишь
те же речи, что я переносила, поверишь тогда?..
А?..
— Видела. И он
тем же женихом беспокоится, — сказала Фленушка. —
Как хочешь, Настенька,
а вам надо беспременно повидаться, обо всем промеж себя переговорить. Да я сведу вас. Аксинья-то Захаровна велела мне в твою светелку перебраться.
— Проведи его туда. Сходи, Алексеюшка, уладь дело, — сказал Патап Максимыч, —
а то и впрямь игуменья-то ее на поклоны поставит.
Как закатит она тебе, Фленушка, сотни три лестовок земными поклонами пройти, спину-то, чай, после не вдруг разогнешь… Ступай, веди его… Ты там чини себе, Алексеюшка, остальное я один разберу…
А к отцу-то сегодня сходи
же. Что до воскресенья откладывать!
— Что ты, окстись! — возразила Никитишна. — Ведь у лося-то, чай, и копыто разделенное, и жвачку он отрыгает. Макария преподобного «житие» читал ли? Дал бы разве Божий угодник лося народу ясти, когда бы святыми отцами не было
того заповедано… Да что
же про своих-то ничего не скажешь?
А я, дура, не спрошу. Ну,
как кумушка поживает, Аксинья Захаровна?
А как, по неопытности, зараз на тридцать загребет, да поймают с поличным: по
тому же закону — Сибирь, поселенье.
— Хорошая невеста, — продолжал свое Чапурин. — Настоящая мать будет твоим сиротам… Добрая, разумная. И жена будет хорошая и хозяйка добрая. Да к
тому ж не из бедных — тысяч тридцать приданого теперь получай да после родителей столько
же, коли не больше, получишь. Девка молодая, из себя красавица писаная…
А уж добра
как,
как детей твоих любит: не всякая, братец, мать любит так свое детище.
—
А ты не гляди снаружи, гляди снутри, — сказал Патап Максимыч. — Умница-то
какой!.. Все может сделать,
а уж на работу — беда!.. Так я его, куманек, возлюбил, что, кажись, точно родной он мне стал. Вот и Захаровна
то же скажет.
У него, что у отца,
то же на уме было: похвалиться перед будущим тестем: вот, дескать, с
какими людьми мы знаемся,
а вы, дескать, сиволапые, живучи в захолустье, понятия не имеете,
как хорошие люди в столицах живут.
— Оборони Господи! — воскликнула Манефа, вставая со стула и выпрямляясь во весь рост. — Прощай, Фленушка… Христос с тобой… — продолжала она уже
тем строгим, начальственным голосом, который так знаком был в ее обители. — Ступай к гостям… Ты здесь останешься…
а я уеду, сейчас
же уеду… Не смей про это никому говорить… Слышишь? Чтоб Патап Максимыч
как не узнал… Дела есть, спешные — письма получила… Ступай
же, ступай, кликни Анафролию да Евпраксеюшку.
— Жирно, брат, съест! — возразил Патап Максимыч. — Нет, Яким Прохорыч, нечего нам про это дело и толковать. Не подходящее, совсем пустое дело!..
Как же это? Будь он хоть патриарх, твой Софрон,
а деньги в складчину давай, коли барышей хочешь…
А то — сам денег ни гроша,
а в половине… На что это похоже?.. За что?
— Да
как же?.. Поедет который с тобой, кто за него работать станет?..
Тем артель и крепка, что у всех работа вровень держится, один перед другим ни на макову росинку не должон переделать аль недоделать…
А как ты говоришь, чтоб из артели кого в вожатые дать,
того никоим образом нельзя…
Тот же прогул выйдет,
а у нас прогулов нет, так и сговариваемся на суйме [Суйм, или суем (однородно со словами сонм и сейм), — мирской сход, совещанье о делах.], чтоб прогулов во всю зиму не было.
«Так вот она какова, артель-то у них, — рассуждал Патап Максимыч, лежа в санях рядом с паломником. — Меж себя дело честно ведут,
а попадись посторонний, обдерут
как липку… Ай да лесники!..
А бестолочи-то что, галденья-то!.. С час места попусту проваландали,
а кончили
тем же, чем я зачал… Правда, что артели думой не владати… На работе артель золото, на сходке хуже казацкой сумятицы!..»
—
А как же, — отвечал Артемий. — Есть клады, самим Господом положенные, —
те даются человеку, кого Бог благословит…
А где, в котором месте,
те Божьи клады положены, никому не ведомо. Кому Господь захочет богатство даровать,
тому тайну свою и откроет.
А иные клады людьми положены, и к ним приставлена темная сила. Об этих кладах записи есть: там прописано, где клад зарыт,
каким видом является и
каким зароком положен… Эти клады страшные…
Одной силой-храбростью тут не возьмешь, надо вещбу знать…» — «
А какая же на
то вещба есть?» — спросил у колдуна Стенька Разин.
—
Как же не кладет? — возразил Артемий. — Зарывает!.. Господь в землю и золото, серебро, и всяки дорогие камни тайной силой своей зарывает.
То и есть Божий клад… Золото ведь из земли
же роют,
а кто его туда положил?.. Вестимо — Бог.
—
А как же? — молвил Артемий. — Ведь солнечна-то молонья не простой чета. Хлыщет не шибко,
а на которо место падает, от
того места верст на десяток кругом живой души не останется…
«Вот это служба так служба, — думал, оглядываясь на все стороны, Патап Максимыч. — Мастера Богу молиться, нечего сказать… Эко благолепие-то
какое!.. Рогожскому мало чем уступит…
А нашей Городецкой часовне — куда!
тех же щей да пожиже влей… Божье-то милосердие
какое, иконы-то святые!.. Просто загляденье,
а служба-то — первый сорт!.. В Иргизе такой службы не видывал!..»
— То-то
же, — сказал игумен. —
А чем наши иконы позолочены? Все своим ветлужским золотом. Погоди, вот завтра покажу тебе ризницу, увидишь и кресты золотые, и чаши, и оклады на евангелиях, все нашего ветлужского золота. Знамо дело, такую вещь надо в тайне держать; сказываем, что все это приношение благодетелей…
А какие тут благодетели? Свое золото, доморощенное.
—
Как возможно, любезненькой ты мой!..
Как возможно, чтобы весь монастырь про такую вещь знал?.. — отвечал отец Михаил. — В огласку таких делов пускать не годится… Слух-то по скиту ходит, много болтают, да пустые речи пустыми завсегда и остаются. Видят песок,
а силы его не знают, не умеют,
как за него взяться… Пробовали,
как Силантий
же, в горшке топить; ну, известно, ничего не вышло; после
того сами
же на смех стали поднимать, кто по лесу золотой песок собирает.
— Ах ты, любезненькой мой!.. Что
же нам делать-то? — отвечал игумен. — Дело наше заглазное. Кто знает, много ль у них золота из пуда выходит?..
Как поверить?.. Что дадут, и за
то спаси их Христос, Царь Небесный…
А вот
как бы нам с тобой да настоящие промысла завести, да дело-то бы делать не тайком,
а с ведома начальства, куда бы много пользы получили… Может статься, не одну бы сотню пудов чистого золота каждый год получали…
—
А чего ради в ихнее дело обещал я идти? — вдруг вскрикнул Патап Максимыч. —
Как мне сразу не увидеть было ихнего мошенства?.. Затем я на Ветлугу ездил, затем и маету принимал… чтоб разведать про них, чтоб на чистую воду плутов вывести…
А к тебе в город зачем бы приезжать?.. По золоту ты человек знающий, с кем
же,
как не с тобой, размотать ихнюю плутню… Думаешь, верил им?.. Держи карман!.. Нет, друг, еще
тот человек на свет не рожден, что проведет Патапа Чапурина.
Все скитские жители с умиленьем вспоминали,
какое при «боярыне Степановне» в Улангере житие было тихое да стройное, да такое пространное, небоязное, что за раз у нее по двенадцати попов с Иргиза живало и полиция пальцем не смела их тронуть [В Улангерском скиту, Семеновского уезда, лет тридцать
тому назад жил раскольничий инок отец Иов, у которого в
том же Семеновском уезде,
а также в Чухломском, были имения с крепостными крестьянами.
— Дурак, значит, хоть его сегодня в Новотроицком за чаем и хвалили, — молвил Макар Тихоныч. —
Как же в кредит денег аль товару не брать? В долги давать, пожалуй, не годится,
а коль тебе деньги дают да ты их не берешь, значит, ты безмозглая голова. Бери, да коль статья подойдет, сколь можно и утяни, тогда настоящее будет дело, потому купец
тот же стрелец, чужой оплошки должен ждать. На этом вся коммерция зиждется… Много ль за дочерью Залетов дает?
—
Какие шутки! — на всю комнату крикнул Макар Тихоныч. — Никаких шуток нет. Я, матушка, слава тебе Господи, седьмой десяток правдой живу, шутом сроду не бывал… Да что с тобой, с бабой, толковать — с родителем лучше решу… Слушай, Гаврила Маркелыч, плюнь на Евграшку, меня возьми в зятья — дело-то не в пример будет ладнее. Завтра
же за Марью Гавриловну дом запишу,
а опричь
того пятьдесят тысяч капиталу чистоганом вручу… Идет, что ли?
— Живут помаленьку, — отвечала Манефа. — В Параше мало перемены, такая
же,
а Настенька, на мои глаза, много изменилась с
той поры,
как из обители уехала.
— Не в
ту силу молвила я, сударыня, что надо совсем безответной быть,
а как же отцу-то с матерью не воздать послушания? И в Писании сказано: «Не живет дней своих, еже прогневляет родителей».
— Напрямик такого слова не сказано, — отвечал Пантелей, —
а понимать надо так —
какой же по здешним местам другой золотой песок может быть? Опять
же Ветлугу
то и дело поминают. Не знаешь разве, чем на Ветлуге народ займуется?
— Так-то оно так, Пантелей Прохорыч,
а все
же гребтится мне, — сказал на
то Алексей. — Мало ль что может быть впереди: и Патап Максимыч смертный человек, тоже пóд Богом ходит… Ну
как не станет его, тогда что?.. Опять
же,
как погляжу я на него, нравом-то больно крутенек он.
— Знаю я это, сызмалу родители
тому научили, — молвил Алексей, —
а все
же грозен и страшен Патап Максимыч мне… Скажу по тайне, Пантелей Прохорыч, ведь я тебя
как родного люблю, знаю — худого мне от тебя не будет…
— То-то и есть, — продолжала Манефа. —
Как же должно вашего Софрона епископа понимать?..
А?.. Были от меня посыланы верные люди по разным местам, и письмами обсылалась… Нехорошие про него слухи, Василий Борисыч, ох,
какие нехорошие!..
А Москва его терпит!.. Да
как не терпеть?.. Московский избранник!..
А после
того как выздоровела матушка, должно быть, Марьей
же Гавриловной наговорено что-нибудь на мать Софию.
— Признаться сказать, давненько я о
том помышляю, — молвила Манефа. — Еще тогда,
как на Иргизе зачали монастыри отбирать, решила я сама про себя, что рано ли, поздно ли,
а такой
же участи не миновать и нам. Ради
того кой-чем загодя распорядилась, чтоб перемена врасплох не застала.
— Году у тетки она не прогостила,
как Иргизу вышло решенье, — продолжала Марья Гавриловна. — И переправили Замошникову в Казань и запретили ей из Казани отлучаться…
А родом она не казанская, из Хвалыни была выдана… За казанским только замужем была,
как я за московским… Ну
как со мной
то же сделают?.. В Москву
как сошлют? Подумайте, матушка, каково мне будет тогда?..
— Намедни,
как ты хворала, матушка, ронжински ребята ко мне в келарню старчика приводили. В Поломских лесах, сказывал, спасался, да лес-то вырубать зачали, так он в иное место пробирался… И сказывал
тот старчик, что твое
же слово: по скорости-де скончание веку будет, антихрист-де давно уж народился,
а под Москвой, в Гуслицах, и Господни свидетели уж с полгода ходят — Илья пророк с Енохом праведным.
— Уж этого я доложить не могу, — ответил румяный торговец. — Поминал в
ту пору Антип Гаврилыч Молявину: сестра-де хотела приказчика выслать,
а другое дело: не знаю,
как они распорядятся. Да ведь и
то надо сказать — принять пароход по описи не больно хитрое дело. Опять
же Молявины с Залетовыми никак сродни приходятся — свояки, что ли…
— Смотри, чтоб не вышло по-моему, — усмехнувшись, продолжал Сергей Андреич. — Не
то как же это рассудить? Сам в человеке души не чает, дорожит им, хлопочет ровно о сыне,
а от себя на сторону пускает… Вот, дескать, я его на годок из дому-то спущу, сплетен бы
каких насчет девки не вышло,
а там и оженю… право, не так ли?.. Да ты сам просился от него?
И кляла
же тот обед Устинья Московка. Первое дело: свежей рыбки хотелось покушать ей,
а главное, Василий Борисыч там сел, да там
же и Прасковья Патаповна. Подметив на кладбище,
как поглядывал на нее Василий Борисыч, дала Устинья волю пылкому, ревнивому сердцу… Если б можно было, взяла бы да и съела девичьего подлипалу… Горячая девка была!..
— Так
как же ты, гость дорогой, в Неметчину-то ездил?.. Много, чай, поди, было с тобой всяких приключеньев? — говорил Патап Максимыч Василью Борисычу.
А тот сидел во образе смирения, учащал воздыхания, имел голову наклонну, сердце покорно, очи долу обращены.
— «Так я пóд вечер наряжу, святый отче…»
А игумен опять
то же слово: «
Как знаешь!..» На другой день поу́тру опять к нему отец Парфений приходит, глядит,
а игумен так и рыдает, так и разливается-плачет…
—
Как не найтись! — ответила Манефа. — Воспрещенью-то теперь боле тридцати годов,
а как пол-Оленева выгорело — и пятнадцати не будет… Новых-то, после пожару ставленных, обителей чуть не половина… Шарпан тоже велено осмотреть, он тоже весь новый, тоже после пожара строен. Казанску владычицу из Шарпана-то велено, слышь, отобрать… И по всем-де скитам такая
же будет переборка,
а которы не лицевые,
тех, слышь, всех по своим местам, откуда пришли, разошлют…
— Пустое городишь, — прервал ее Чапурин. — Не исправник в гости сбирается, не становой станет кельи твои осматривать.
То вспомни: куда эти питерские чиновники ни приезжали, везде после них часовни и скиты зорили… Иргиз возьми, Лаврентьев монастырь, Стародубские слободы… Тут
как ни верти,
а дошел, видно, черед и до здешних местов…Чтó
же ты,
как распорядилась на всякий случай?
— Да хоть бы
того же Василья Борисыча. Служит он всему нашему обществу со многим усердием; где
какое дело случится, все он да он, всегда его да его куда надо посылают. Сама матушка Пульхерия пишет, что нет у них другого человека ни из старых, ни из молодых…
А ты его сманиваешь… Грех чинить обиду Христовой церкви, Патапушка!.. Знаешь ли, к кому церковный-от насильник причитается?..
—
А ты, спасёна душа, не отлынивай, держи ответ на
то, про что спрашивают. Это ведь ты из Стоглава мне вычитала, знаем и мы тоже маненько книжно-то писанье… Там про купленных людей говорится… Сказывай
же про ря́ду: кто купил Василья Борисыча, у кого и
какая цена за него была дадена? — продолжал шутить Патап Максимыч.
— Притяжание-то что означает? — спросил Патап Максимыч. —
То же, что стяжание, имущество, значит… Так разве он не человек, по-твоему,
а имущество, вот
как этот стол, аль эта рубаха, аль кони да коровы, не
то деньги?.. Крещеный человек может разве притяжанием быть?.. Не дело толкуешь, спáсенница.
— Да ведь сказал
же я тебе, что без
того дома нельзя купить, чтоб самой тебе в гражданской палате в книге не расписаться, — сказал Алексей. —
А если до венца с людьми видеться не хочешь,
как же это сделать-то?
На
ту пору у Колышкина из посторонних никого не было.
Как только сказали ему о приходе Алексея, тотчас велел он позвать его, чтоб с глазу на глаз пожурить хорошенько: «Так, дескать, добрые люди не делают, столь долго ждать себя не заставляют…»
А затем объявить, что «Успех» не мог его дождаться, убежал с кладью до Рыбинска, но это не беда: для любимца Патапа Максимыча у него на другом пароходе место готово, хоть
тем же днем поступай.
— Уехали-то вы, матушка, поутру,
а вечером
того же дня гость к ней наехал, весь вечер сидел с ней, солнышко взошло,
как пошел от нее. Поутру опять долго сидел у ней и обедал,
а после обеда куда-то уехал. И
как только уехал, стала Марья Гавриловна в дорогу сряжаться, пожитки укладывать… Сундуков-то что, сундуков-то!.. Боле дюжины. Теперь в домике, опричь столов да стульев, нет ничего, все свезла…
А сам, идя рядышком с Прасковьей Патаповной, понемножку да потихоньку к ней близится…
Та краснеет, сторонится… К такому месту подошли, что некуда сторониться — густо разрослись тут кусты можжевельника. Василий Борисыч будто невзначай коснулся руки Парашиной. Она дрогнула, но руки не отняла… И
как же заныло,
как сладко защемило сердце девушки, когда он взял ее за руку…
Келейка Таисеи была маленькая, но уютная. Не было в ней ни такого простора, ни убранства,
как у матери Манефы, но так
же все было опрятно и чисто. Отдав приказ маленькой, толстенькой келейнице Варварушке самовар кипятить,
а на особый стол поставить разных заедок: пряников, фиников, черносливу и орехов, мать Таисея сама пошла в боковушу и вынесла оттуда графинчик с водкой, настоянной плававшими в нем лимонными корками, и бутылку постных сливок,
то есть ямайского рома ярославской работы.