Неточные совпадения
— Ей хорошо, — злобствовал Пепко, — водки она
не пьет, пива тоже… Этак и я прожил бы отлично. Да… Наконец, женский организм гораздо скромнее относительно питания. И это дьявольское терпение: сидит по
целым неделям, как кикимора. Никаких общественных чувств, а еще Аристотель сказал, что человек — общественное животное. Одним словом, женский вопрос… Кстати, почему нет мужского вопроса? Если равноправность, так должен
быть и мужской вопрос…
Помню темный сентябрьский вечер. По программе мы должны
были заниматься литературой. Я писал роман, Пепко тоже что-то строчил за своим столом. Он уже
целых два дня ничего
не ел, кроме чая с пеклеванным хлебом, и впал в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились, так что
не оставалось даже десяти крейцеров. В комнате
было тихо, и можно
было слышать, как скрипели наши перья.
Питание сухоястием
было втрое дороже и
не достигало
цели.
За этим немедленно следовал
целый реестр искупающих поступков, как очистительная жертва. Всякое правонарушение требует жертв… Например, придумать и сказать самый гнусный комплимент Федосье, причем недурно
поцеловать у нее руку, или
не умываться в течение
целой недели, или — прочитать залпом самый большой женский роман и т. д. Странно, чем ярче
было такое раскаяние и чем ужаснее придумывались очищающие кары, тем скорее наступала новая «ошибка». В психологии преступности
есть своя логика…
— Что значит? В нашем репертуаре это
будет называться: месть проклятому черкесу… Это те самые милые особы, которые так часто нарушали наш проспект жизни своим шепотом, смехом и
поцелуями. Сегодня они вздумали сделать сюрприз своему черкесу и заявились все вместе. Его
не оказалось дома, и я пригласил их сюда! Теперь понял? Желал бы я видеть его рожу, когда он вернется домой…
Нанимая дачу, мы совсем
не заметили этого блюстителя порядка, а теперь он
будет торчать перед глазами
целые дни. Впрочем, городовой оказался очень милым малым, и Пепко, проходя мимо, раскланивался с «верным стражем отечества».
Я совершенно
не понимаю, почему Пепко расщедрился и выдал дачному оголтелому мужику
целым двугривенный. Васька зажал монету в кулаке и помчался через дорогу прямо в кабак. Он
был в одной рубахе и портах, без шапки и сапог. Бывший свидетелем этой сцены городовой неодобрительно покачал только головой и передернул плечи. Этот двугривенный послужил впоследствии источником многих неприятностей, потому что Васька начал просто одолевать нас. Одним словом, Пепко допустил бестактность.
Мы сделали самый подробный обзор всего Парголова и имели случай видеть
целый ряд сцен дачной жизни. В нескольких местах винтили, на одной даче слышались звуки рояля и доносился певший женский голос, на самом краю составилась партия в рюхи, причем играли гимназисты, два интендантских чиновника и дьякон. У Пепки чесались руки принять участие в последнем невинном удовольствии, но он
не решился
быть навязчивым.
А как хорошо
было ранним утром в парке, где так и обдавало застоявшимся смолистым ароматом и ночной свежестью. Обыкновенно, я по
целым часам бродил по аллеям совершенно один и на свободе обдумывал свой бесконечный роман. Я
не мог
не удивляться, что дачники самое лучшее время дня просыпали самым бессовестным образом. Только раз я встретил Карла Иваныча, который наслаждался природой в одиночестве, как и я. Он находился в периоде выздоровления и поэтому выглядел философски-уныло.
Пепко волновался
целый день и с горя напился жесточайшим образом. Его скромное исчезновение из Петербурга уже
не было тайной…
— Прибавь к этому, что она выйдет замуж за самого прозаического Карла Иваныча, который
будет курить дешевые сигары, дуть пиво и наплодит
целую дюжину новых Гретхен и Карлов. Я вообще
не люблю немок, потому что они по натуре — кухарки… Твой выбор неудачен.
Мое отчаяние продолжалось
целую неделю, потом оно мне надоело, потом я окончательно махнул рукой на литературу.
Не всякому
быть писателем… Я старался
не думать о писаной бумаге, хоть
было и
не легко расставаться с мыслью о грядущем величии. Началась опять будничная серенькая жизнь, походившая на дождливый день. Расспрощавшись навсегда с собственным величием, я обратился к настоящему, а это настоящее, в лице редактора Ивана Ивановича, говорило...
Подходящего костюма
не нашлось ни у одного из товарищей, то
есть отдельные подробности находились, но из них еще
не получалось приличного
целого.
На следующий день я, конечно, опять
не застал Райского; то же
было и еще на следующий день. Отворявший дверь лакей смотрел на меня с полным равнодушием человека, привыкшего и
не к таким видам. Эта скотина с каждым разом приобретала все более и более замороженный вид. Я оставил издателю письмо и в течение
целой недели мучился ожиданием ответа, но его
не последовало.
Выступала другая сторона дела: существует русская литература, немецкая, французская, итальянская, английская, классическая,
целый ряд восточных, — о чем
не было писано, какие вопросы
не были затронуты, какие изгибы души и самые сокровенные движения чувства
не были трактованы на все лады!
Пепко, узнавший об исходе дела, остался совершенно равнодушен и даже по своему коварству, кажется, тайно торжествовал. У нас вообще установились крайне неловкие отношения, выход из которых
был один — разойтись. Мы
не говорили между собой по
целым неделям. Очевидно, Пепко находился под влиянием Анны Петровны, продолжавшей меня ненавидеть с женской последовательностью. Нет ничего хуже таких отношений, особенно когда связан необходимостью прозябать в одной конуре.
На меня смотрели эти чудные девичьи глаза, а в них смотрело счастье, любовь и
целый ряд детских глаз — да, глаза тех наших детей, в которых мы должны
были продолжиться и которых мы никогда-никогда
не увидим.
— Как что? Даже ни разу
не поцеловать хорошенькой девушки? Да вы просто мямля и тюфяк… Вас никогда женщины
не будут любить.
Не может же девушка первая броситься на шею к мужчине… Первый шаг должен сделать он.
Это
был намек на тот
поцелуй, свидетелем которого невольно сделался Пепко. Он по своей испорченности самые чистые движения женской души объяснял какой-нибудь гнусностью, и я жалел только об одном, что
был настолько слаб, что
не имел силы проломить Пепкину башку. Я мог только краснеть остатками крови и молча скрежетал зубами.
— А вот, читай…
Целую неделю корпел. Знаешь, я открыл, наконец, секрет сделаться великим писателем. Да… И как видишь, это совсем
не так трудно. Когда ты прочтешь, то сейчас же превратишься в мудреца. Посмотрим тогда, что он скажет… Ха-ха!.. Да,
будем посмотреть…
Я отворил дверь и пригласил «синего» жандарма войти, — это
был Пепко в синем сербском мундире. Со страху Федосья видела только один синий цвет, а
не разобрала, что Пепко
был не в мундире русского покроя, а в сербской куцой курточке. Можно себе представить ее удивление, когда жандарм бросился ко мне на шею и принялся горячо
целовать, а потом проделал то же самое с ней.
Неточные совпадения
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом
целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, —
не буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То
есть,
не то уж говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец
не будет есть, а он
целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем
не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Он больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп — он черт знает чего плеснул туда, я должен
был выбросить его за окно. Он меня морил голодом по
целым дням… Чай такой странный: воняет рыбой, а
не чаем. За что ж я… Вот новость!
Анна Андреевна. Ну вот, уж
целый час дожидаемся, а все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться…
Было бы
не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни души! как будто бы вымерло все.
—
Не то еще услышите, // Как до утра пробудете: // Отсюда версты три //
Есть дьякон… тоже с голосом… // Так вот они затеяли // По-своему здороваться // На утренней заре. // На башню как подымется // Да рявкнет наш: «Здо-ро-во ли // Жи-вешь, о-тец И-пат?» // Так стекла затрещат! // А тот ему, оттуда-то: // — Здо-ро-во, наш со-ло-ву-шко! // Жду вод-ку
пить! — «И-ду!..» // «Иду»-то это в воздухе // Час
целый откликается… // Такие жеребцы!..