Неточные совпадения
— Разве так лошадей выводят? — кричит молодой человек, спешиваясь и выхватывая у Ахметки повод. — Родитель, ты ее сзаду пугай… Да
не бойся. Ахметка, а ты чего
стоишь?
—
Стоило бы што воровать, Харитон Артемич. Аль
не узнал!
— Михей Зотыч, вот мои невесты: любую выбирай, — брякнул хозяин без обиняков. — Нет, врешь, Харитину
не отдам! Самому дороже
стоит!
—
Не отдам Харитину! — кричал старик. — Нет, брат, шалишь!.. Самому дороже
стоит!
Два города
стоят, три завода, а сколько фабрик, заимок, мельниц — и
не пересчитаешь…
—
Постой, Михей Зотыч, а ведь ты неправильно говоришь: наклался ты сына середняка женить, а как же большак-то неженатый останется?
Не порядок это.
Нынешний Евграф Огибенин являлся последним словом купеческого прогресса, потому что держал себя совсем на господскую ногу: одевался по последней моде, волосы стриг под гребенку, бороду брил, усы завивал и в довершение всего остался старым холостяком, чего
не случалось в купечестве, как
стояло Заполье.
— Мы ведь тут, каналья ты этакая, живем одною семьей, а я у них, как посаженый отец на свадьбе… Ты, ангел мой, еще
не знаешь исправника Полупьянова. За глаза меня так навеличивают. Хорош мальчик, да хвалить некому… А впрочем,
не попадайся, ежели что — освежую… А русскую хорошо пляшешь?
Не умеешь? Ах ты, пентюх!.. А вот
постой, мы Харитину в круг выведем. Вот так девка: развей горе веревочкой!
— Отлично. Нам веселее… Только вот старичонко-то того… Я его просто боюся. Того гляди, какую-нибудь штуку отколет. Блаженный
не блаженный, а около этого. Такие-то вот странники больше по папертям
стоят с ручкой.
Дело с постройкой мельницы закипело благодаря все той же энергии Галактиона. Старик чуть
не испортил всего, когда пришлось заключать договор с суслонскими мужиками по аренде Прорыва. «Накатился упрямый стих», как говорил писарь. Мужики
стояли на своем, Михей Зотыч на своем, а спор шел из-за каких-то несчастных двадцати пяти рублей.
Стояла осень, и рабочих на месте нельзя было достать ни за какие деньги, пока
не кончится уборка хлеба.
Путешественники несколько раз ночевали в поле, чтобы
не тратиться на
постой. Михей Зотыч был скуп, как кощей, и держал солдата впроголодь. Зачем напрасно деньги травить? Все равно — такого старого черта
не откормишь. Сначала солдат роптал и даже ругался.
У Штоффа была уже своя выездная лошадь, на которой они и отправились в думу. Галактион опять начал испытывать смущение. С чего он-то едет в думу? Там все свои соберутся, а он для всех чужой. Оставалось положиться на опытность Штоффа. Новая дума помещалась рядом с полицией. Это было новое двухэтажное здание, еще
не оштукатуренное. У подъезда
стояло несколько хозяйских экипажей.
От думы они поехали на Соборную площадь, а потом на главную Московскую улицу. Летом здесь
стояла непролазная грязь, как и на главных улицах,
не говоря уже о предместьях, как Теребиловка, Дрекольная, Ерзовка и Сибирка. Миновали зеленый кафедральный собор, старый гостиный двор и остановились у какого-то двухэтажного каменного дома. Хозяином оказался Голяшкин. Он каждого гостя встречал внизу, подхватывал под руку, поднимал наверх и передавал с рук на руки жене, испитой болезненной женщине с испуганным лицом.
— Будьте осторожны… Это наш миллионер Нагибин. У него единственная дочь невеста, и он выискивает ей женихов. Вероятно, он
не знает, что вы женаты.
Постойте, я ему скажу.
— Как к чему?.. Ах ты, глупый! Посмотрел бы ты, как все устроено у Стабровских… Мне и во сне
не видать такой роскоши. Что
стоит им, миллионерам…
Галактион перевел разговор на другое. Он по-купечески оценил всю их обстановку и прикинул в уме, что им
стоило жить. Откуда у исправника могут такие деньги взяться? Ведь
не щепки, на дороге
не подымешь.
Но ведь
не он, так на его место найдется десяток других охотников, притом во главе конкурса
стоял такой почтенный человек, как старик Луковников; наконец, ему
не из чего было выбирать, а жить было нужно.
Галактион был другого мнения и
стоял за бабушку. Он
не мог простить Агнии воображаемой измены и держал себя так, точно ее и на свете никогда
не существовало. Девушка чувствовала это пренебрежение, понимала источник его происхождения и огорчалась молча про себя. Она очень любила Галактиона и почему-то думала, что именно она будет ему нужна. Раз она даже сделала робкую попытку объясниться с ним по этому поводу.
Эта новость была отпразднована у Стабровского на широкую ногу. Галактион еще в первый раз принимал участие в таком пире и мог только удивляться, откуда берутся у Стабровского деньги. Обед
стоил на плохой конец рублей триста, — сумма, по тугой купеческой арифметике, очень солидная. Ели, пили, говорили речи, поздравляли друг друга и в заключение послали благодарственную телеграмму Ечкину. Галактион, как ни старался
не пить, но это было невозможно. Хозяин так умел просить, что приходилось только пить.
Он долго
стоял на подъезде, слегка пошатываясь и
не зная, куда ему идти с таким настроением.
Серафима проплакала всю ночь,
стоя у окна и поджидая,
не подъедет ли он, тот, кому она отдала всю душу.
— У нас вот как, ваше степенство… Теперь страда, когда хлеб убирают, так справные мужики в поле
не дожинают хлеб начисто, а оставляют «Николе на бородку». Ежели которые бедные, — ну, те и подберут остатки-то. Ничего, справно народ живет. Богатей есть, у которых по три года хлеб в скирдах
стоит.
Одна закупка хлеба чего
стоила, и,
не бывав ни в одном хлебном рынке, Стабровский знал дело лучше всякого мучника.
— Ну, чего тебе
стоит? Будь отцом родным… Ведь никто
не узнает.
— Ох, плохо будет, сватушка, всем плохо!.. Ведь можно было бы жить, и еще как можно, если бы все
не набросились строить мельницы. По Ключевой-то теперь стоном стон
стоит… Так и рвут, так и рвут. Что только и будет!..
Галактион
стоял все время на крыльце, пока экипаж
не скрылся из глаз. Харитина
не оглянулась ни разу. Ему сделалось как-то и жутко, и тяжело, и жаль себя. Вся эта поездка с Харитиной у отца была только злою выходкой, как все, что он делал. Старик в глаза смеялся над ним и в глаза дразнил Харитиной. Да, «без щей тоже
не проживешь». Это была какая-то бессмысленная и обидная правда.
Все мысли и чувства Аграфены сосредоточивались теперь в прошлом, на том блаженном времени, когда была жива «сама» и дом
стоял полною чашей.
Не стало «самой» — и все пошло прахом. Вон какой зять-то выворотился с поселенья. А все-таки зять, из своего роду-племени тоже
не выкинешь. Аграфена являлась живою летописью малыгинской семьи и свято блюла все, что до нее касалось. Появление Полуянова с особенною яркостью подняло все воспоминания, и Аграфена успела, ставя самовар, всплакнуть раз пять.
Целых три дня продолжались эти галлюцинации, и доктор освобождался от них, только уходя из дому. Но роковая мысль и тут
не оставляла его. Сидя в редакции «Запольского курьера», доктор чувствовал, что он
стоит сейчас за дверью и что маленькие частицы его постепенно насыщают воздух. Конечно, другие этого
не замечали, потому что были лишены внутреннего зрения и потому что
не были Бубновыми. Холодный ужас охватывал доктора, он весь трясся, бледнел и делался страшным.
Ему казалось, что
стоило Устеньке подняться, как все мириады частиц Бубнова бросятся на него и он растворится в них, как крупинка соли, брошенная в стакан воды. Эта сцена закончилась глубоким обмороком. Очнувшись, доктор ничего
не помнил. И это мучило его еще больше. Он тер себе лоб, умоляюще смотрел на ухаживавшую за ним Устеньку и мучился, как приговоренный к смерти.
Галактион
стоял и
не чувствовал, как у него катились по лицу слезы. Харитина подвела его к постели и заставила стать на колени.
Харитина старалась
не думать об этом, даже принималась со страха молиться, а в голове
стояла одна мысль, эта же мысль наполняла всю комнату и, как ночная птица, билась с трепетом в окно.
— Нет,
постойте… Вот ты, поп Макар, предал меня, и ты, Ермилыч, и ты, Тарас Семеныч, тоже… да. И я свою чашу испил до самого дна и понял, что есть такое суета сует, а вы этого
не понимаете. Взгляните на мое рубище и поймете: оно молча вопиет… У вас будет своя чаша… да. Может быть, похуже моей… Я-то уж смирился, перегорел душой, а вы еще преисполнены гордыни… И первого я попа Макара низведу в полное ничтожество. Слышишь, поп?
Но
стоило ей
не быть с неделю, как старик встречал ее ворчаньем и выговорами.
Галактион поднялся бледный, страшный, что-то хотел ответить, но только махнул рукой и,
не простившись, пошел к двери. Устенька
стояла посреди комнаты. Она задыхалась от волнения и боялась расплакаться. В этот момент в гостиную вошел Тарас Семеныч. Он посмотрел на сконфуженного гостя и на дочь и
не знал, что подумать.
Дом, в котором жил Стабровский, тоже занялся. У подъезда
стояла коляска, потом вышли Стабровский с женой и Дидей, но отъезд
не состоялся благодаря мисс Дудль. Англичанка схватила горшок с олеандром и опрометью бросилась вдоль по улице. Ее остановил какой-то оборванец, выдернул олеандр и принялся им хлестать несчастную англичанку.
Бубнов струсил еще больше. Чтобы он
не убежал, доктор запер все двери в комнате и опять стал у окна, — из окна-то он его уже
не выпустит. А там, на улице, сбежались какие-то странные люди и кричали ему, чтоб он уходил, то есть Бубнов. Это уже было совсем смешно. Глупцы они, только теперь увидели его! Доктор
стоял у окна и раскланивался с публикой, прижимая руку к сердцу, как оперный певец.
Потом ему пришла уже совсем смешная мысль. Он расхохотался до слез. Эти люди, которые бегают под окном по улице и стучат во все двери, чтобы выпустить Бубнова,
не знают, что
стоило им крикнуть всего одну фразу: «Прасковья Ивановна требует!» — и Бубнов бы вылетел. О, она все может!.. да!
Скитники
стояли посреди дороги, размахивая руками, старались перекричать друг друга и совсем
не заметили, как с горки спустились пустые угольные коробья, из которых выглядывали черные от угольной пыли лица углевозов.
В Кукарский завод скитники приехали только вечером, когда начало стемняться. Время было рассчитано раньше. Они остановились у некоторого доброхота Василия, у которого изба
стояла на самом краю завода. Старец Анфим внимательно осмотрел дымившуюся паром лошадь и только покачал головой. Ведь, кажется, скотина, тварь бессловесная, а и ту
не пожалел он, — вон как упарил, точно с возом, милая, шла.
С ним было до пятидесяти тысяч, которые он вез на раздачу своим староверам, но кругом
стояла такая отчаянная нужда, что
не было уже своих и чужих, а просто умиравшие с голоду.
Продовольственных капиталов совсем
не оказалось, считавшиеся на бумаге хлебные магазины
стояли пустыми.
—
Не любишь, миленький? Забрался, как мышь под копну с сеном, и шире тебя нет, а того
не знаешь, что нет мошны — есть спина. Ну-ка, отгадай другую загадку:
стоит голубятня, летят голуби со всех сторон, клюют зерно, а сами худеют.
— А вот и знаю!.. Почему, скажи-ка, по ту сторону гор, где и земли хуже, и народ бедный, и аренды большие, — там народ
не голодует, а здесь все есть, всего бог надавал, и мужик-пшеничник голодует?.. У вас там Строгановы берут за десятину по восемь рублей аренды, а в казачьих землях десятина
стоит всего двадцать копеек.
Галактион
стоял у двери бледный, как полотно, и старался
не смотреть на Харитину.