Неточные совпадения
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как? Я
не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, — говорил он сам себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич
постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
Левин прочел это и,
не поднимая головы, с запиской в руках
стоял пред Сергеем Ивановичем.
— Нет, ты
постой,
постой, — сказал он. — Ты пойми, что это для меня вопрос жизни и смерти. Я никогда ни с кем
не говорил об этом. И ни с кем я
не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
— Да
постой. Разве я заискиваю? Я нисколько
не заискиваю. А молодой человек, и очень хороший, влюбился, и она, кажется…
— Долли,
постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение
не души его…
Он
стоял,
не снимая пальто, и что-то доставал из кармана.
— А, ты так? — сказал он. — Ну, входи, садись. Хочешь ужинать? Маша, три порции принеси. Нет,
постой. Ты знаешь, кто это? — обратился он к брату, указывая на господина в поддевке, — это господин Крицкий, мой друг еще из Киева, очень замечательный человек. Его, разумеется, преследует полиция, потому что он
не подлец.
— Так вели, Маша, принести ужинать: три порции, водки и вина… Нет,
постой… Нет,
не надо… Иди.
— Да расскажи мне, что делается в Покровском? Что, дом всё
стоит, и березы, и наша классная? А Филипп садовник, неужели жив? Как я помню беседку и диван! Да смотри же, ничего
не переменяй в доме, но скорее женись и опять заведи то же, что было. Я тогда приеду к тебе, если твоя жена будет хорошая.
Но это говорили его вещи, другой же голос в душе говорил, что
не надо подчиняться прошедшему и что с собой сделать всё возможно. И, слушаясь этого голоса, он подошел к углу, где у него
стояли две пудовые гири, и стал гимнастически поднимать их, стараясь привести себя в состояние бодрости. За дверью заскрипели шаги. Он поспешно поставил гири.
Она довольно долго, ничего
не отвечая, вглядывалась в него и, несмотря на тень, в которой он
стоял, видела, или ей казалось, что видела, и выражение его лица и глаз.
— Ах, с Бузулуковым была история — прелесть! — закричал Петрицкий. — Ведь его страсть — балы, и он ни одного придворного бала
не пропускает. Отправился он на большой бал в новой каске. Ты видел новые каски? Очень хороши, легче. Только
стоит он… Нет, ты слушай.
— Определить, как вы знаете, начало туберкулезного процесса мы
не можем; до появления каверн нет ничего определенного. Но подозревать мы можем. И указание есть: дурное питание, нервное возбуждение и пр. Вопрос
стоит так: при подозрении туберкулезного процесса что нужно сделать, чтобы поддержать питание?
Молодая жена его, как рассказывал Венден, — он был женат полгода, — была в церкви с матушкой и, вдруг почувствовав нездоровье, происходящее от известного положения,
не могла больше
стоять и поехала домой на первом попавшемся ей лихаче-извозчике.
— Были, ma chère. Они нас звали с мужем обедать, и мне сказывали, что соус на этом обеде
стоил тысячу рублей, — громко говорила княгиня Мягкая, чувствуя, что все ее слушают, — и очень гадкий соус, что-то зеленое. Надо было их позвать, и я сделала соус на восемьдесят пять копеек, и все были очень довольны. Я
не могу делать тысячерублевых соусов.
Теперь же, хотя убеждение его о том, что ревность есть постыдное чувство и что нужно иметь доверие, и
не было разрушено, он чувствовал, что
стоит лицом к лицу пред чем-то нелогичным и бестолковым, и
не знал, что надо делать.
На лестницу всходили женские шаги. Алексей Александрович, готовый к своей речи,
стоял, пожимая свои скрещенные пальцы и ожидая,
не треснет ли еще где. Один сустав треснул.
То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия, — это желание было удовлетворено. Бледный, с дрожащею нижнею челюстью, он
стоял над нею и умолял успокоиться, сам
не зная, в чем и чем.
Телега с семенами
стояла не на рубеже, а на пашне, и пшеничная озимь была изрыта колесами и ископана лошадью.
— Что,
не ждал? — сказал Степан Аркадьич, вылезая из саней, с комком грязи на переносице, на щеке и брови, но сияющий весельем и здоровьем. — Приехал тебя видеть — раз, — сказал он, обнимая и целуя его, — на тяге
постоять — два, и лес в Ергушове продать — три.
— Да, но
постой: я говорю
не о политической экономии, я говорю о науке хозяйства. Она должна быть как естественные науки и наблюдать данные явления и рабочего с его экономическим, этнографическим…
Войдя в кабинет, Рябинин осмотрелся по привычке, как бы отыскивая образ, но, найдя его,
не перекрестился. Он оглядел шкапы и полки с книгами и с тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, презрительно улыбнулся и неодобрительно покачал головой, никак уже
не допуская, чтоб эта овчинка могла
стоить выделки.
— Ну, полно! — сказал он. — Когда бывало, чтобы кто-нибудь что-нибудь продал и ему бы
не сказали сейчас же после продажи: «это гораздо дороже
стоит»? А покуда продают, никто
не дает… Нет, я вижу у тебя есть зуб против этого несчастного Рябинина.
—
Не нужно, — отвечал Англичанин. — Пожалуйста,
не говорите громко. Лошадь волнуется, — прибавил он, кивая головою на запертый денник, пред которым они
стояли и где слышалась перестановка ног по соломе.
— Браво, Вронский! — послышались ему голоса кучки людей — он знал, его полка и приятелей, — которые
стояли у этого препятствия; он
не мог
не узнать голоса Яшвина, но он
не видал его.
— Нет, я совсем
не хороша. Ну, скажите мне…
Постойте, посидимте, — сказала Кити, усаживая ее опять на скамейку подле себя. — Скажите, неужели
не оскорбительно думать, что человек пренебрег вашею любовью, что он
не хотел?..
— Отчего? отчего? отчего? — широко раскрывая глаза, заговорила Кити, взявшись, чтобы
не выпускать Вареньку, за ее зонтик. — Нет,
постойте, отчего?
Было то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и подошли покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо зеленая,
не налитым, еще легким колосом волнуется по ветру, когда зеленые овсы, с раскиданными по ним кустами желтой травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя гречиха уже лопушится, скрывая землю, когда убитые в камень скотиной пары́ с оставленными дорогами, которые
не берет соха, вспаханы до половины; когда присохшие вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе с медовыми травами, и на низах, ожидая косы,
стоят сплошным морем береженые луга с чернеющимися кучами стеблей выполонного щавельника.
Алеша, правда,
стоял не совсем хорошо: он всё поворачивался и хотел видеть сзади свою курточку; но всё-таки он был необыкновенно мил.
На Таню сначала подействовала жалость за Гришу, потом сознание своего добродетельного поступка, и слезы у ней тоже
стояли в глазах; но она,
не отказываясь, ела свою долю.
— Ах, такая тоска была! — сказала Лиза Меркалова. — Мы поехали все ко мне после скачек. И всё те же, и всё те же! Всё одно и то же. Весь вечер провалялись по диванам. Что же тут веселого? Нет, как вы делаете, чтобы вам
не было скучно? — опять обратилась она к Анне. —
Стоит взглянуть на вас, и видишь, — вот женщина, которая может быть счастлива, несчастна, но
не скучает. Научите, как вы это делаете?
«Разумеется, я
не завидую и
не могу завидовать Серпуховскому; но его возвышение показывает мне, что
стоит выждать время, и карьера человека, как я, может быть сделана очень скоро.
Горница была большая, с голландскою печью и перегородкой. Под образами
стоял раскрашенный узорами стол, лавка и два стула. У входа был шкафчик с посудой. Ставни были закрыты, мух было мало, и так чисто, что Левин позаботился о том, чтобы Ласка, бежавшая дорогой и купавшаяся в лужах,
не натоптала пол, и указал ей место в углу у двери. Оглядев горницу, Левин вышел на задний двор. Благовидная молодайка в калошках, качая пустыми ведрами на коромысле, сбежала впереди его зa водой к колодцу.
— Но я всё-таки
не знаю, что вас удивляет. Народ
стоит на такой низкой степени и материального и нравственного развития, что, очевидно, он должен противодействовать всему, что ему чуждо. В Европе рациональное хозяйство идет потому, что народ образован; стало быть, у нас надо образовать народ, — вот и всё.
Исполнение плана Левина представляло много трудностей; но он бился, сколько было сил, и достиг хотя и
не того, чего он желал, но того, что он мог,
не обманывая себя, верить, что дело это
стоит работы. Одна из главных трудностей была та, что хозяйство уже шло, что нельзя было остановить всё и начать всё сначала, а надо было на ходу перелаживать машину.
— Я
не могу быть, — холодно,
стоя и
не сажая гостя, сказал Алексей Александрович.
— Но в том и вопрос, — перебил своим басом Песцов, который всегда торопился говорить и, казалось, всегда всю душу полагал на то, о чем он говорил, — в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы, Немцы — кто
стоит на высшей степени развития? Кто будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а Немцы
не ниже
стоят! — кричал он. — Тут есть другой закон!
— Нет,
постойте! Вы
не должны погубить ее.
Постойте, я вам скажу про себя. Я вышла замуж, и муж обманывал меня; в злобе, ревности я хотела всё бросить, я хотела сама… Но я опомнилась, и кто же? Анна спасла меня. И вот я живу. Дети растут, муж возвращается в семью и чувствует свою неправоту, делается чище, лучше, и я живу… Я простила, и вы должны простить!
Княгиня сидела в кресле молча и улыбалась; князь сел подле нее. Кити
стояла у кресла отца, всё
не выпуская его руку. Все молчали.
Он
стоял на крыльце дома Карениных, как потерянный, и
не знал, что делать.
Алексей Александрович задумался и,
постояв несколько секунд, вошел в другую дверь. Девочка лежала, откидывая головку, корчась на руках кормилицы, и
не хотела ни брать предлагаемую ей пухлую грудь, ни замолчать, несмотря на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшейся над нею.
—
Постойте, княгиня, надевать перчатку, дайте поцеловать вашу ручку. Ни за что я так
не благодарен возвращению старинных мод, как за целованье рук. — Он поцеловал руку Бетси. — Когда же увидимся?
— Нет, я очень
стою, потому что я стал самый серьезный человек. Я
не только устраиваю свои, но и чужие семейные дела, — сказал он с значительным выражением лица.
— Да и что тебе сто̀ит — два дня? И он премилый, умный старичок. Он тебе выдернет этот зуб так, что ты и
не заметишь.
По мере чтения, в особенности при частом и быстром повторении тех же слов: «Господи помилуй», которые звучали как «помилос, помилос», Левин чувствовал, что мысль его заперта и запечатана и что трогать и шевелить ее теперь
не следует, а то выйдет путаница, и потому он,
стоя позади дьякона, продолжал,
не слушая и
не вникая, думать о своем.
— Тебе
не свежо ли? Ты бледна.
Постой, нагнись! — сказала сестра Кити, Львова, и, округлив свои полные прекрасные руки, с улыбкою поправила ей цветы на голове.
— Как жаль, что она так подурнела, — говорила графиня Нордстон Львовой. — А всё-таки он
не сто̀ит ее пальца.
Не правда ли?
Долли
стояла подле них, слышала их, но
не отвечала.
Слезы
стояли у ней в глазах, и она
не могла бы ничего сказать
не расплакавшись.
Она вспоминала
не одну себя, но всех женщин, близких и знакомых ей; она вспомнила о них в то единственное торжественное для них время, когда они, так же как Кити,
стояли под венцом с любовью, надеждой и страхом в сердце, отрекаясь от прошедшего и вступая в таинственное будущее.