Неточные совпадения
— А больно хороша река, вот
и глядел… ах, хороша!..
Другой такой, пожалуй,
и не найти… Сердце радуется.
Описываемая сцена происходила на улице, у крыльца суслонского волостного правления. Летний вечер был на исходе,
и возвращавшийся с покосов народ не останавливался около волости: наработавшиеся за день рады были месту. Старика окружили только те мужики, которые привели его с покоса, да несколько
других, страдавших неизлечимым любопытством. Село было громадное, дворов в пятьсот, как все сибирские села, но в страду оно безлюдело.
Вахрушка молодцевато подтянулся
и сделал налево кругом. Таинственный бродяга появился во всем своем великолепии, в длинной рубахе, с котомочкой за плечами, с бурачком в одной руке
и палкой в
другой.
Это был тот самый бродяга, который убежал из суслонского волостного правления. Нахлобучив свою валеную шляпу на самые глаза, он вышел на двор. На террасе в это время показались три разодетых барышни. Они что-то кричали старику в халате, взвизгивали
и прятались одна за
другую, точно взбесившаяся лошадь могла прыгнуть к ним на террасу.
Все девицы взвизгнули
и стайкой унеслись в горницы, а толстуха Аграфена заковыляла за ними. «Сама» после утреннего чая прилегла отдохнуть в гостиной
и долго не могла ничего понять, когда к ней влетели дочери всем выводком. Когда-то красивая женщина, сейчас Анфуса Гавриловна представляла собой типичную купчиху, совсем заплывшую жиром. Она сидела в ситцевом «холодае»
и смотрела испуганными глазами то на дочерей, то на стряпку Аграфену, перебивавших
друг друга.
— Ах, аспид! ах, погубитель! — застонал старик. — Видел, Михей Зотыч? Гибель моя, а не сын… Мы с Булыгиным на ножах, а он, слышь, к Булыгиным. Уж я его, головореза, три раза проклинал
и на смирение посылал в степь,
и своими руками терзал — ничего не берет. У
других отцов сыновья — замена, а мне нож вострый. Сколько я денег за него переплатил!
— Одна мебель чего мне стоила, — хвастался старик, хлопая рукой по дивану. — Вот за эту орехову плачено триста рубликов… Кругленькую копеечку стоило обзаведенье, а нельзя супротив
других ниже себя оказать. У нас в Заполье по-богатому все дома налажены, так оно
и совестно свиньей быть.
— У нас между первой
и второй не дышат, — объяснил он. — Это по-сибирски выходит. У нас все в Заполье не дураки выпить. Лишнее в
другой раз переложим, а в компании нельзя. Вот я
и стар, а компании не порчу… Все бросить собираюсь.
С
другой стороны, степь давала богатое степное сырье — сало, кожи, конский волос, гурты курдючных баранов
и степных быков, косяки степных лошадей
и целый ряд бухарских товаров.
Были еще две маленьких комнаты, в одной из которых стояла кровать хозяина
и несгораемый шкаф, а в
другой жила дочь Устинька с старухой нянькой.
—
Другие и пусть живут по-другому, а нам
и так ладно. Кому надо, так
и моих маленьких горниц не обегают. Нет, ничего, хорошие люди не брезгуют… Много у нас в Заполье этих других-то развелось. Модники… Смотреть-то на них тошно, Михей Зотыч. А все через баб… Испотачили бабешек, вот
и мутят: подавай им все по-модному.
— Не один он такой-то…
Другие в орде темным делом капитал приобрели, как Харитошка Булыгин. Известное дело, как там капиталы наживают. Недаром говорится: орда слепая. Какими деньгами рассчитываются в орде? Ордынец возьмет бумажку, посмотрит
и просит дать
другую, чтобы «тавро поятнее».
Другой такой реки
и в Расее с огнем не сыщешь.
— Ведь вот вы все такие, — карал он гостя. — Послушать, так все у вас как по-писаному, как следует быть… Ведь вот сидим вместе, пьем чай, разговариваем, а не съели
друг друга.
И дела раньше делали… Чего же Емельяну поперек дороги вставать? Православной-то уж ходу никуда нет… Ежели уж такое дело случилось, так надо по человечеству рассудить.
Емельян, по обыкновению, молчал, точно его кто на ключ запер. Ему было все равно: Суслон так Суслон, а хорошо
и на устье. Вот Галактион
другое, — у того что-то было на уме, хотя старик
и не выпытывал прежде времени.
— Она не посмотрела бы, что такие лбы выросли… Да!.. — выкрикивал старик, хотя сыновья
и не думали спорить. — Ведь мы так же поженились, да прожили век не хуже
других.
Дед так
и прожил «колобком» до самой смерти, а сын, Михей Зотыч, уже был приписан к заводским людям, наравне с
другими детьми.
Получив вольную (действие происходило в сороковых годах), Михей Зотыч остался на заводах. Он арендовал у заводовладельца мельницу в верховьях Ключевой
и зажил на ней совсем вольным человеком. Нужно было снова нажить капитал, чтобы выступить на
другом поприще.
И этот последний шаг Михей Зотыч делал сейчас.
И в то же время нужно было сделать все по-настоящему, чтобы не осрамиться перед
другими и не запереть ход оставшимся невестам.
— Ну, капитал дело наживное, — спорила
другая тетка, — не с деньгами жить… А вот карахтером-то ежели в тятеньку родимого женишок издастся, так уж оно не того… Михей-то Зотыч, сказывают, двух жен в гроб заколотил. Аспид настоящий, а не человек. Да еще сказывают, что у Галактиона-то Михеича уж была своя невеста на примете, любовным делом, ну, вот старик-то
и торопит, чтобы огласки какой не вышло.
С
другими мужчинами не смели
и сотой доли того сделать, а жениха даже побаивались, хотя на вид он
и казался ласковее.
И действительно, Галактион интересовался, главным образом, мужским обществом.
И тут он умел себя поставить
и просто
и солидно: старикам — уважение, а с
другими на равной ноге. Всего лучше Галактион держал себя с будущим тестем, который закрутил с самого первого дня
и мог говорить только всего одно слово: «Выпьем!» Будущий зять оказывал старику внимание
и делал такой вид, что совсем не замечает его беспросыпного пьянства.
Такое поведение, конечно, больше всего нравилось Анфусе Гавриловне, ужасно стеснявшейся сначала перед женихом за пьяного мужа, а теперь жених-то в одну руку с ней все делал
и даже сам укладывал спать окончательно захмелевшего тестя.
Другим ужасом для Анфусы Гавриловны был сын Лиодор, от которого она прямо откупалась: даст денег,
и Лиодор пропадет на день, на два. Когда он показывался где-нибудь на дворе, девушки сбивались, как овечье стадо, в одну комнату
и запирались на ключ.
Она посмотрела на жениха из
другой комнаты, похвалила
и незаметно ушла домой, точно боялась своим присутствием нарушить веселье в отцовском доме.
Другие называли Огибенина просто «Еграшкой модником». Анфуса Гавриловна была взята из огибенинского дома, хотя
и состояла в нем на положении племянницы. Поэтому на малыгинскую свадьбу Огибенин явился с большим апломбом, как один из ближайших родственников. Он относился ко всем свысока, как к дикарям,
и чувствовал себя на одной ноге только с Евлампией Харитоновной.
Из всей этой малыгинской родни
и сборных гостей Галактиону ближе всех пришелся по душе будущий родственник, немец Штофф. Это был небольшого роста господин, немного припадавший на левую ногу. Лицо у немца было совсем русское
и даже обросло по-русски какою-то мочальною бороденкой. Знакомство состоялось как-то сразу,
и будущие зятья полюбились
друг другу.
Последними уже к большому столу явились два новых гостя. Один был известный поляк из ссыльных, Май-Стабровский, а
другой — розовый, улыбавшийся красавец, еврей Ечкин. Оба они были из дальних сибиряков
и оба попали на свадьбу проездом, как знакомые Полуянова. Стабровский, средних лет господин, держал себя с большим достоинством. Ечкин поразил всех своими бриллиантами, которые у него горели везде, где только можно было их посадить.
У него все завертелось перед глазами,
и во время самого обряда венчания он не мог избавиться от преступной теперь мысли о
другой девушке.
— Хорошую роденьку бог послал, — ворчал писарь Флегонт Васильич. — Оборотни какие-то… Счастье нам с тобой, Анна Харитоновна, на родню. Зятья-то на подбор, один лучше
другого, да
и родитель Харитон Артемьич хорош. Брезгует суслонским зятем.
Можно себе представить общее удивление. Писарь настолько потерялся, что некоторое время не мог выговорить ни одного слова. Да
и все
другие точно онемели. Вот так гостя бог послал!.. Не успели все опомниться, а мудреный гость уже в дверях.
Зятья оглядели
друг друга и расцеловались. Молодая не выходила из экипажа, сладко потягиваясь. Она ужасно хотела спать. Когда вышла хозяйка, она с ленивою улыбкой, наконец, вылезла из тарантаса. Сестры тоже расцеловались.
Серафима даже всплакнула с горя. С сестрой она успела поссориться на
другой же день
и обозвала ее неотесаной деревенщиной, а потом сама же обиделась
и расплакалась.
Теперь роли переменились. Женившись, Галактион сделался совершенно
другим человеком. Свою покорность отцу он теперь выкупал вызывающею самостоятельностью,
и старик покорился, хотя
и не вдруг. Это была серьезная борьба. Михей Зотыч сердился больше всего на то, что Галактион начал относиться к нему свысока, как к младенцу, — выслушает из вежливости, а потом все сделает по-своему.
И это предвидел Галактион
и раньше нанял артель вятских плотников в сорок человек да
другую артель каменщиков.
Сказано — сделано,
и старики ударили по рукам. Согласно уговору Михей Зотыч должен был ожидать верного слугу в Баклановой, где уже вперед купил себе лошадь
и телегу. Вахрушка скоро разделался с писарем
и на
другой день ехал уже в одной телеге с Михеем Зотычем.
В лице Вахрушки хитрый старик приобрел очень хорошего сотрудника. Вахрушка был человек бывалый, насмотрелся всячины, да
и свою округу знал как пять пальцев. Потом он был с бедной приуральской стороны
и знал цену окружавшему хлебному богатству, как никто
другой.
Солдат никак не мог примириться с этой теорией спасения души, но покорялся по солдатской привычке, — все равно нужно же кому-нибудь служить. Он очень скоро подпал под влияние своего нового хозяина, который расшевелил его крестьянские мысли.
И как ловко старичонко умел наговаривать, так одно слово к
другому и лепит, да так складно.
Другой вопрос, который интересовал старого мельника, был тот, где устроить рынок. Не покупать же хлеб в Заполье, где сейчас сосредоточивались все хлебные операции. Один провоз съест. Мелкие торжки, положим, кое-где были, но нужно было выбрать из них новин пункт. Вот в Баклановой по воскресеньям бывал подвоз хлеба,
и в
других деревнях.
— Не любишь? забыл? — шептала она, отступая. —
Другую полюбил? А эта
другая рохля
и плакса. Разве тебе такую было нужно жену? Ах, Галактион Михеич! А вот я так не забыла, как ты на своей свадьбе смотрел на меня… ничего не забыла. Сокол посмотрел,
и нет девушки…
и не стыдно мне нисколько.
Нужно было сделать решительный шаг в ту или
другую сторону, а теперь оставалось делать такой вид, что он все принял за глупую выходку
и не придает ничему серьезного значения.
— Нет, брат, шабаш, — повторяли запольские купцы. — По-старому, брат, не проживешь. Сегодня у тебя пшеницу отнимут, завтра куделю
и льняное семя, а там
и до степного сала доберутся. Что же у нас-то останется? Да, конечно. Надо все по-полированному делать, чтобы как в
других прочих местах.
Запас сведений об этих
других прочих местах оказался самым ограниченным, вернее сказать — запольские купцы ничего не знали, кроме своего родного Заполья. Молодые купцы были бы
и рады устраиваться по-новому, да не умели, а старики артачились
и не хотели ничего знать. Вообще разговоров
и пересудов было достаточно, а какая-то невидимая беда надвигалась все ближе
и ближе.
— А все это проклятый Полуштоф, — ругались они за спиной. — Все от него пошло. Дай лисе хвост просунуть, она
и вся залезет. А у немцев так уж заведено: у одного крючок, у
другого петля —
друг за дружкой
и волокутся.
Одним словом, зажили по-настоящему, как в
других прочих местах, особенно когда появились два адвоката, Мышников
и Черевинский, забившие сразу местных доморощенных ходатаев
и дельцов.
Винокуренный завод Стабровского находился всего в двадцати верстах от Суслона,
и это сразу придало совершенно
другое значение новому хлебному рынку. Для этого завода ежегодно имелось в виду скупать до миллиона пудов ржи, а это что-нибудь значило. Старик Колобов только ахнул, когда услышал про новую затею.
— Послушай, старичок, поговорим откровенно, — приставал Штофф. — Ты живой человек,
и я живой человек; ты хочешь кусочек хлеба с маслом,
и я тоже хочу… Так?
И все
другие хотят, да не знают, как его взять.
— А я понимаю одно: я имею свою пользу
и должен дать пользу
другим… Так?
Старшему сыну Серафимы было уже четыре года, его звали Сережей. За ним следовали еще две девочки-погодки, то есть родившиеся через год одна после
другой. Старшую звали Милочкой, младшую Катей. Как Серафима ни любила мужа, но трехлетняя, почти без перерыва, беременность возмутила
и ее.
Эти слова каждый раз волновали Галактиона. Деревня тоже давно надоела ему, да
и делать здесь было нечего, —
и без него отец с Емельяном управятся. Собственно удерживало Галактиона последнее предприятие: он хотел открыть дорогу зауральской крупчатке туда, на Волгу, чтоб обеспечить сбыт надолго. Нужно было только предупредить
других, чтобы снять сливки.
Серафима слушала мужа только из вежливости. В делах она попрежнему ничего не понимала. Да
и муж как-то не умел с нею разговаривать. Вот,
другое дело, приедет Карл Карлыч, тот все умеет понятно рассказать. Он вот
и жене все наряды покупает
и даже в шляпах знает больше толку, чем любая настоящая дама. Сестра Евлампия никакой заботы не знает с мужем, даром, что немец,
и щеголяет напропалую.