Неточные совпадения
— А ушла…
Не приставайте, барышня, — без
вас тошнехонько!
— Отчего же ты мне прямо
не сказал, что у
вас Мосей смутьянит? — накинулся Петр Елисеич и даже покраснел. — Толкуешь-толкуешь тут, а о главном молчишь… Удивительные, право, люди: все с подходцем нужно сделать, выведать, перехитрить. И совершенно напрасно… Что
вам говорил Мосей про волю?
— Кланяйся и ты старухе… Как-нибудь заеду, давно
не бывал у
вас, на Самосадке-то… Дядья как поживают?
— Ах, какие
вы, право: вам-то какая печаль? Ведь Нюрочка никому
не мешает…
Вы по-своему живете, мы — по-своему. Нюрочка, поцелуй дядю.
— Вот что, отец Сергей, — заговорил Лука Назарыч,
не приглашая священника садиться. — Завтра нужно будет молебствие отслужить на площади… чтобы по всей форме. Образа поднять, хоругви, звон во вся, — ну, уж
вы там знаете, как и что…
— Это
вам так кажется, — заметил Мухин. — Пока никто еще и ничего
не сделал… Царь жалует всех волей и всем нужно радоваться!.. Мы все здесь крепостные, а завтра все будем вольные, — как же
не радоваться?.. Конечно, теперь нельзя уж будет тянуть жилы из людей… гноить их заживо… да.
— Та-ак-с… — протянул Чебаков и опять переглянулся с Овсянниковым. — Только
не рано ли
вы радуетесь, Петр Елисеич?.. Как бы
не пожалеть потом…
— Ну уж нет! Конец нашей крепостной муке… Дети по крайней мере поживут вольными. Вот
вам, Никон Авдеич, нравится смеяться над сумасшедшим человеком, а я считаю это гнусностью. Это в
вас привычка глумиться над подневольными людьми, а дети этого уже
не будут знать. Есть человеческое достоинство… да…
— Завидно, что ли?.. Ведь
не считали
вы деньги-то у меня в кармане…
— А ты
не знал, зачем Окулко к
вам в кабак ходит? —
не унимался Пашка, ободренный произведенным впечатлением. — Вот тебе и двои Козловы ботинки… Окулко-то ведь жил с твоею матерью, когда она еще в девках была. Ее в хомуте водили по всему заводу… А все из-за Окулка!..
— Забыли
вы нас, Петр Елисеич, — говорила хозяйка, покачивая головой, прикрытой большим шелковым платком с затканными по широкой кайме серебряными цветами. — Давно
не бывали на пристани! Вон дочку вырастили…
— Будет
вам грешить-то, — умоляла начетчица, схватив обоих за руки. — Перестаньте, ради Христа! Столько годов
не видались, а тут вон какие разговоры подняли… Баушка, слышишь, перестань: тебе я говорю?
—
Не хлопочите, пожалуйста… — просил Мухин, стеснявшийся этим родственным угощением. — Я рад так посидеть и поговорить с
вами.
— Ну, это еще кто кого… — проговорил детский голос за спиной Семки. — Как бы Макарка-то
не унес у
вас круг.
— Отворите окошко, куклы! — командовал он. — А
не то сломаю стекло,
вам же хуже будет…
— Это хохлы баб распустили и парней также, а наши тулянки
не посмеют. Дурни
вы, хохлы, вот что, коли такую волю бабам даете!..
— Скоро управимся, Аннушка, — отвечала Наташка, подкупленная жалостливым словцом, — ведь ее никто
не жалел. — Попрошу у
вас же лошади, когда ослобонится.
— А такие…
Не ты первая,
не ты последняя: про всех про
вас, дровосушек, одна слава-то…
— Отсоветовать
вам я
не могу, — говорил о. Сергей, разгуливая по комнате, —
вы подумаете, что я это о себе буду хлопотать… А
не сказать
не могу. Есть хорошие земли в Оренбургской степи и можно там устроиться, только одно нехорошо: молодым-то
не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно бабам непривычно покажется… Заводская баба только и знает, что свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
— Ничего я
не могу
вам сказать: ваше дело… Там хорошо, где нас нет.
—
Не могу я
вам сказать: уезжайте, — говорил он на прощанье. — После, если выйдет какая неудача,
вы на меня и будете ссылаться. А если я окажу: оставайтесь,
вы подумаете, что я о себе хлопочу. Подумайте сами…
— Ох,
не ладно
вы, родимые мои, выговариваете, — ласково пеняла Таисья, покачивая головой. — Нашли кому позавидовать… Только-только бог грехам нашим терпит!
— И то
не моего, — согласился инок, застегивая свое полукафтанье. — Вот што, Таисья, зажился я у тебя, а люди, чего доброго, еще сплетни сплетут… Нездоровится мне што-то, а то хоть сейчас бы со двора долой. Один грех с
вами…
— Согрешила я, грешная, с
вами, с Заболотскими иноками! — ворчала Таисья. — Одного вина
не напасешься на
вас.
— Вот
вы все такие… — заворчала Таисья. —
Вы гуляете, а я расхлебывай ваше-то горе. Да еще
вы же и топорщитесь: «
Не хочу с Кириллом». Было бы из чего выбирать, милушка… Старца испугалась, а Макарки поганого
не было страшно?.. Весь Кержацкий конец осрамила… Неслыханное дело, чтобы наши кержанки с мочеганами вязались…
— Вот ты и осудил меня, а как в писании сказано: «Ты кто еси судий чуждему рабу: своему господеви стоишь или падаешь…» Так-то, родимые мои! Осудить-то легко, а того
вы не подумали, что к мирянину приставлен всего один бес, к попу — семь бесов, а к чернецу — все четырнадцать. Согрели бы
вы меня лучше водочкой, чем непутевые речи заводить про наше иноческое житие.
— Чего
не видали-то? — накинулась на них мать Енафа. — Лбы-то перекрестите, оглашенные… Федосья, Акулина, ступайте домой: нечего
вам здесь делать.
«Для чего
вы, говорю я,
не чисто жнете?» — «А это, говорят, мы Николе на бородку оставляем, дедушка.
— А со стороны никто
не подбивал
вас? Может быть, письма были… ну, странники там, старушонки разные?
—
Вы ошибаетесь, Лука Назарыч, — горячо вступился Мухин. — Я никого
не обвинял, а только указывал на желательные перемены… Если уж дело пошло на то, чтобы обвинять, то виновато было одно крепостное право.
— Я считаю долгом объясниться с
вами откровенно, Лука Назарыч, — ответил Мухин. — До сих пор мне приходилось молчать или исполнять чужие приказания… Я
не маленький и хорошо понимаю, что говорю с
вами в последний раз, поэтому и скажу все, что лежит на душе.
— А я у
вас на Ключевском был… к
вам заходил, да
не застал дома. Отцу нужно было нарочного посылать, ну, он и послал меня.
— Поговорите
вы с ним, барин! — голосила Домнушка, валяясь в ногах и хватая доброго барина за ноги. — И жалованье ему все буду отдавать, только пусть
не тревожит он меня.
— Ах, ничего
вы не понимаете, барышня! — грубо ответила Катря, — она в последнее время часто так отвечала. — Ваше господское дело, а наше — мужицкое.
— Пустое это дело, Петр Елисеич! — с загадочною улыбкой ответил солдат. — И разговору-то
не стоит… Закон один: жена завсегда подвержена мужу вполне… Какой тут разговор?.. Я ведь
не тащу за ворот сейчас… Тоже имею понятие, что
вам без куфарки невозможно. А только этого добра достаточно, куфарок: подыщете себе другую, а я Домну поворочу уж к себе.
— Чтой-то, Татьяна Ивановна,
вы так себя на работе убиваете?.. Ведь краше в гроб кладут. Да… А работы
не переделаешь… Да.
— Конешно, родителей укорять
не приходится, — тянет солдат,
не обращаясь собственно ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна, как
вы весь наш дом горбом воротили. За то
вас и в дом к нам взяли из бедной семьи, как лошадь двужильная бывает. Да-с… Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
— Все-то у
вас есть, Анисья Трофимовна, — умиленно говорил солдат. —
Не как другие прочие бабы, которые от одной своей простоты гинут… У каждого своя линия. Вот моя Домна… Кто богу
не грешен, а я
не ропщу: и хороша — моя, и худа — моя… Закон-то для всех один.
— Эй,
вы, чего лезете? — крикнул он на толпу. —
Не вашего это ума дело… Да и ты, Гермоген, держал бы лучше язык за зубами.
— Я?.. Как мне
не плакать, ежели у меня смертный час приближается?.. Скоро помру. Сердце чует… А потом-то што будет? У
вас, у баб, всего один грех, да и с тем
вы не подсобились, а у нашего брата мужика грехов-то тьма… Вот ты пожалела меня и подошла, а я што думаю о тебе сейчас?.. Помру скоро, Аглаида, а зверь-то останется… Может, я видеть
не могу тебя!..
— Да ведь мне-то обидно: лежал я здесь и о смертном часе сокрушался, а ты подошла — у меня все нутро точно перевернулось… Какой же я после этого человек есть, что душа у меня коромыслом? И весь-то грех в мир идет единственно через
вас, баб, значит… Как оно зачалось, так, видно, и кончится. Адам начал, а антихрист кончит. Правильно я говорю?.. И с этакою-то нечистою душой должен я скоро предстать туда, где и ангелы
не смеют взирати… Этакая нечисть, погань, скверность, — вот што я такое!
— Ну, так я от него сейчас… В большое он сомнение меня привел. Чуть-чуть в свою веру меня
не повернул… Помнишь, как он тогда сказал: «слепые
вы все»? Слепые и выходит!
— Это
вы касательно Макара, родитель? Нет, это
вы напрасно, потому как у брата Макара, напримерно, своя часть, а у меня своя… Ничего, живем, ногой за ногу
не задеваем.
— Обнаковенно, все через
вас, через баб, — глубокомысленно заметил солдат. — А все-таки как же родителя-то обернули,
не таковский он человек…
— Да я… ах, боже мой, этово-тово!.. — бормотал Тит,
не зная, кому отвечать. — Неужели же я себе-то ворог? Ну, этово-тово, ошибочка маленькая вышла… неустойка… А
вы чего горло-то дерете, дайте слово сказать.
—
Не поглянулся, видно, свой-то хлеб? — пошутил Основа и, когда другие засмеялись, сердито добавил: — А
вы чему обрадовались? Правильно старик-то говорит… Право, галманы!.. Ты, дедушка, ужо как-нибудь заверни ко мне на заимку, покалякаем от свободности, а будут к тебе приставать — ущитим как ни на есть. Народ неправильный, это ты верно говоришь.
— Пьяницы
вы, вот что! — ругалась Ганна. — Ишь чего придумали!
Не отдам Федорки… Помру, а
не отдам.
— Эх, Самойло Евтихыч, Самойло Евтихыч!.. Ждали мы
вас, когда
вы на Крутяш завернете, да так и
не дождались…
— Ну, теперь уж пешком пойдем, милые
вы мои трудницы, — наговаривала Таисья. — По первоначалу-то оно будет и трудненько, а потом обойдется… Да и то сказать, никто ведь
не гонит нас: пойдем-пойдем и отдохнем.
— Нет,
вы не дожидайтесь меня. Я назад уйду. В Мурмосе ужо дождусь
вас.